CC BY
90
УДК 81
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2010. Вып. 2
З. М. Данкер
ТЕКСТОВОЕ ПРОСТРАНСТВО А. С. ПУШКИНА КАК ЗАВЕРШЕННАЯ ОТКРЫТАЯ ЭСТЕТИЧЕСКИ ЗНАЧИМАЯ СТРУКТУРА
Смысловое единство авторского текстового пространства периода «первой Болдин-ской осени» является одной из центральных проблем пушкиноведения (Абакумов 1937; Белькинд 1974, 1975; Гуковский 1957; Сахаров 1980).
Рассматривается данный вопрос, как правило, в аспекте осмысления интертекстовых связей «Повестей Белкина». Как совершенно справедливо отмечается, «вопрос о соотношении "Повестей Белкина" с близким по жанровой природе литературным контекстом — прежде всего с нравоучительной, сентиментальной и раннеромантической прозой конца XVIII — первой трети XIX вв. —одна из давних пушкиноведческих проблем» [6, с. 30]. При этом подчеркивается, что «проблема эта изучена основательно» [6, с. 30].
В основе устоявшейся методологии интерпретации смыслового пространства прозаических текстов А. С. Пушкина «первой Болдинской осени» лежит идея о «сюжетных лакунах». Суть в том, что в каждой повести видятся конкретные «сюжетные лакуны». Содержательный объем их конкретизирует, в частности, известный немецкий славист В. Шмид в своей работе «Проза Пушкина в поэтическом прочтении: "Повести Белкина"» [8]. Определяются в этом плане следующие сюжетные лакуны: «Почему Сильвио не стреляет в графа? Почему Маша, девушка-вдова, которая, казалось бы, так долго тоскует о Владимире, внезапно теряет свою холодность, как только появляется Бурмин, ее неузнанный муж? Только ли это случайность или воля провидения, что влюбляются друг в друга два человека, которые, сами того не зная, уже давно обвенчаны? Почему Гробовщик приглашает на новоселье православных мертвецов и почему после кошмарного сна обрадовано зовет своих дочерей пить чай? Почему, наконец, Алексей делает предложение понятливой Акулине, хотя ведь он должен сознавать непреодолимость социального барьера, разделяющего его, сына помещика, и бедную крестьянскую девушку?» [8, с. 19]. Вместе с тем, «почему Дуня плакала всю дорогу от почтовой станции до города, хотя, по словам ямщика, она, судя по всему, отправилась в путь по своей охоте? Почему Сасон Вырин. . . внезапно прекращает свои настойчивые попытки вернуть домой свою "заблудшую овечку"? И наконец — почему он спивается и умирает?» [8, с. 20].
Постановка подобных вопросов, по мнению пушкиноведов, «возникает из неясности мотивов поведения персонажей и потому касается обусловленности всего, что с ними происходит» [8, с. 19]. Подобные мотивы обладают «высокой релевантностью», и обусловливают «сюжетные лакуны» [8, с. 19].
Категориальный аппарат исследования наполняется «нарратологическими понятиями фабула и сюжет» (соотносимыми последовательно с «событиями» и «историей») [8, с. 17].
Так, выработав методологию исследования, литературоведы, обращаясь к «Повестям Белкина», пытаются обычно «пояснить взаимосвязь простоты и смысловой насыщенности с помощью понятий фабула и сюжет» [8, с. 17]. Под фабулой в подобном слу-
© З. М. Данкер, 2010
чае понимается «целиком аморфная, поддающаяся бесконечному пространственному расширению во все направления, бесконечному временному продолжению в прошлое, бесконечному расчленению внутрь и поддающаяся бесконечно высокой конкретизации совокупность персонажей, ситуаций и действий, содержащихся в повествовательном произведении, т. е. эксплицитно изображаемых, имплицитно указываемых и логически подразумеваемых». Сюжет, в свою очередь, «есть результат отбора фабульного материала». «Он создается посредством двух отборочных операций, в ходе которых бесконечность фабулы преобразуется в бесконечное смысловое пространство: отбор определенных элементов фабулы (ситуации, персонажи, действия) и отбор определенных признаков из бесконечного множества качеств, присущих каждому соответствующему элементу фабулы». «Краткость и простота повествования в пушкинской прозе» выступает, следовательно, «отражением высокой степени селективности сюжета по отношению к лежащей в его основе фабуле» [8, с. 17].
Установка на «фабульные и сюжетные линии», в свою очередь, «поддающиеся бесконечному пространственному расширению во все направления», «бесконечному временному продолжению», «бесконечно высокой конкретизации персонажей, ситуаций и действий» обусловливает соответствующую методику исследования текстового единства «Повестей Белкина».
«Дело преимущественно сводилось к выяснению того, как преображался отдельный "заимствованный" компонент, попадая в художественную систему пушкинской повести. Речь шла о сходстве и различии данного пушкинского сюжета с тем или иным его источником» [6, с. 34].
Аргументацией выбора претекста выступает избранный в литературоведении метод аллюзии. При этом оговаривается, что «для интертекстуальности не существует никакой методической эвристики, не говоря уже о возможности доказательства. Даже если мы ограничимся аллюзиями, для которых имеются очевидные сигналы, то и тогда не каждый читатель согласится признать наличие авторской интенции. Тем более затруднительно прийти к общему соглашению относительно радиуса действия эквива-лентностного отношения, указанного посредством аллюзий» [8, с. 85].
Так, в качестве претекстов «Повестей Белкина», позволяющих осмыслить «сюжетные лакуны», рассматривается многочисленный список отечественной и переводной литературы, не имеющий каких-либо жанрово-временных рамок.
К примеру, разбираются аллюзии на названия повести и претекста: «Станционный смотритель» А.С.Пушкина и «Станционный смотритель» Карлгофа (Лагутов 1978; Турбин 1978). Учитываются аллюзии, связанные с именем героя повести: «Самсон» — с библейскими текстами (Берковский 1960; Слонимский 1959; Турбин, 1978). Аллюзией на претекст «повестей Белкина» может выступить эпиграф текста [6], перекличка речевых фраз [8]. Другими словами, «каждая точечная аллюзия» предполагает возможность эквивалентности целых текстов, «симультативно воспроизводимых текстов» [8, с. 76]. Тем самым «идентификация какого-нибудь локального контакта между текстами, вызывая цепную реакцию, позволяет раскрыть все новые переклички, очевидные совпадения и резкие контрасты между ситуациями, персонажами и действиями» [8, с. 76].
Как известно, научная литература располагает достаточно широким «набором» пре-текстов «Повестей Белкина». Количественный их состав различается своим жанровым многообразием даже в одной повести. Для «Выстрела», например, в качестве «поставщиков мотивов» выявляются: повесть «Вечер на бивуаке» А. Бестужева-Марлинского (Вацуро 1981; Гукасова 1949; Гуковский 1957; Лернер 1935; Макагоненко 1974 и др.);
поэма «Бал» Е.А.Баратынского (Берковский, 1960; Петрунина, 1987); драма «Эрна-ни, или Кастильская честь» В.Гюго (Берковский 1960; Маркович 1997); очерк «Записки станционного смотрителя на петербургском тракте» В. Ф. Булгарина (Маркович 1997).
Как видим, можно констатировать и факт включения в состав смыслового пространства «Повестей Белкина» претекстов самого различного временного периода: от библейских текстов до первой трети XIX в. Например, для «Станционного смотрителя»: «Притча о заблудшей овце» (Евангелие от Луки, 15 гл.), «Притча о добром пастыре» (Евангелие от Иоанна, ст. 12, гл. 10) (Лебер 1976; Шоу 1963). Претексты смыслового пространства XVIII в. связаны, в свою очередь, с именами Державина, Богдановича, Измайлова, Карамзина. Отмечаются и претексты современников А. С. Пушкина (Баратынский, Бестужев-Марлинский, Булгарин, Панаев и др.).
Несомненно, при «бесконечном пространственном расширении во все направления» определяемые предтекстовые связи, основанные на «аллюзиях», выступают в качестве того или иного варианта; смысловое пространство, соответственно, представляется постоянно открытым для новых интерпретаций и незавершенным. «Заполнения лакун, ориентированных на условные значения из интертекстуальной парадигмы, отвергаются новыми, инвертирующими их и более сложными фабульными сцеплениями (можно сказать, что смысл претекста и смысл текста соотносятся как слепота и зоркость героев)» [8, с. 298].
Многожанровое текстовое пространство А. С. Пушкина тридцатых годов рассматривается в качестве текстового единства, межтекстовые связи которого и требуют осмысления. Проблема смыслового пространства А. С. Пушкина традиционно выступает проблемой интертекстуальных отношений: «допушкинская литература — текст Пушкина». В связи с этим, основными категориями объекта анализа выступают в пушкиноведении понятия «претекст» («поставщик смысловых потенциалов»), «посттекст» (непосредственно сам текст Пушкина), «сюжетная лакуна» (немотивированное, неадекватное поведение героя в развитии сюжетной линии, возникшее в результате «отбора» шаблонных ситуаций).
Причину появления имеющихся в повестях «сюжетных лакун» ученые определяют как отражение авторской целевой установки. Так, как справедливо отмечает В. М. Маркович, «на протяжении нескольких десятилетий преобладала точка зрения, согласно которой Пушкин осуществлял в "Повестях Белкина" пародийно-полемическое преодоление, по существу даже отрицание, всех уже сложившихся или формирующихся в русской прозе беллетристических традиций» [6, с. 33]. Имеются в виду сочинения до 70-х годов (Искоз. 1910; Эйхенбаум 1919; Боцяновский 1922; Любович 1966 и др.).
Однако существует мнение, что «намного убедительней представляется другая мысль, получившая отчетливое выражение в работах Д. М. Шарыпкина (1978) и В. Э. Вацуро (1973). Суть этой мысли сводится к тому, что в "Повестях Белкина" Пушкин стремился не к отрицанию шаблонных (или шаблонизированных) форм "низовой литературы", а к их "воскрешающему" обновлению — в первую очередь, к их освобождению от всего устаревшего и к активизации их возможностей, способных удовлетворить новым и более высоким требованиям» [6, с. 33].
И, наконец, видится в авторском замысле создания смыслового пространства повестей «единство "отрицания-воскрешения" некоторых форм предшествующей литературы» [5]. По мнению Ю. М. Лотмана, в частности, «новый период русской прозы должен был "свести счеты" с предшествующим: Пушкин собрал в "Повестях Белкина" как бы сюжетную квинтэссенцию прозы карамзинского периода и, пересказав ее средствами
своего нового слога, отделил психологическую правду от литературной условности. Он дал образец того, как серьезно и точно литература может говорить о жизни и иронически-литературно повествовать о литературе» [5, с. 201].
Следует заметить, что данная концепция получила свое развитие в современных исследованиях. При «игре с чужим словом» в традиционном представлении «Повести Белкина», как пишет В. Шмид, оказываются «литературой, имеющей своим предметом литературность, литературой, которая пользуется расхожими литературными мотивами» для того, «чтобы с их помощью воплотить неожиданное нелитературное решение, продиктованное "живой жизнью", и еще для того, чтобы подвергнуть иронической самодискредитации литературу вообще с ее неизбежным схематизмом» [8, с. 82-83].
Вместе с тем период, вошедший в историю русской литературы под названием «Бол-динская осень», отличается тем, что «здесь новые принципы пушкинского реализма получили полное раскрытие» [5, с. 201].
Тем самым методологические основы анализа текстового единства (при обращении к «Повестям Белкина») предполагают осмысление прозы А. С.Пушкина в рамках традиций и новаторства литературы.
Основополагающий вывод, к которому приходят ученые, исследуя смысловое пространство текстов А. С. Пушкина тридцатых годов, сводится, в частности, к следующему положению: «Представленные интерпретации не могут, конечно, претендовать на общее значение. Структуры, вводимые в нарративный текст... принципиально открыты для приращения новых значений. Однако, поставив смысловые потенциалы, заключенные во внутритекстовых эквивалентностях персонажей, ситуаций, действий и слов, в общую связь с теми возможными значениями, на которые указывают интертекстуальные эквивалентности сюжетов и их претекстов вместе с развертыванием фразеологических, семантических, паремиологических фигур, а затем спроецировав сливающиеся линии значений на заданный повествованием смысл действий, мы убедимся в том, насколько существенно сужается спектр допустимых, т. е. действительно актуализирующих заложенные в произведении значения, осмыслений» [8, с. 297].
Точка зрения о текстовом пространстве отдельно взятой повести как «принципиально открытой для приращения новых значений» становится в научной литературе достаточно устойчивой. Подобные мысли буквально пронизывают исследования смыслового пространства той или иной повести А. С. Пушкина. «Повести Белкина» в понимании исследователей «предполагают конкретизацию изображенного в них мира как процесс пересматривания смыслов. Заполнение лакун, ориентированных на условные значения из интертекстуальной парадигмы, отвергаются новыми, инвертирующими их и более сложными фабульными сцеплениями (можно сказать, что смысл претекста и смысл текста соотносятся как слепота и зоркость героев). Новый смысл, т. е. сцепление мотивов, установленное вопреки видимости и литературной традиции, доминирует, однако, не абсолютно. Он постоянно ставится под сомнение иерархически более глубокими смыслами, через деструкцию которых он формируется. Именно эта напряженность отношений между доминирующим смыслом и его побежденными, но все еще борющимися за господство конкурентами, придает толкованию «Повестей Белкина» особую привлекательность» [8, с. 298].
Необходимо отметить, что предлагаются и некоторые другие пути анализа «художественного смысла» повестей А. С. Пушкина. Речь идет об «учете нескольких "заимствований" разом», об исследованиях «взаимопересечений "заимствованных" компонентов», «взаимопреобразовании разнородных сюжетных схем в динамическом единстве пушкинского сюжета» [6, с. 34].
К примеру, «получается, что история Сильвио развертывается в соприкосновении с глубоко различными бестужевскими темами», и, в конечном счете, как бы все ведет к этим ассоциациям» [6, с. 35]. Основанием выбора претекста выступают все те же аллюзии. «Загадочные контрасты описательной характеристики героя (а характеристика эта развертывалась во втором абзаце "Выстрела") ведет к повести А. Бестужева-Марлинского "Вечер на Кавказских водах в 1924 году"». Вместе с тем «к бестужевским образам и сюжетным мотивам» ведут ассоциации второго из двух эпиграфов к "Выстрелу"». Так, «открывшаяся читателю история прерванной дуэли» соотносится с повестью «Вечер на бивуаке» (1823). Более того, «с эпиграфом, заимствованным из "Вечера на бивуаке", соседствует другой, напоминающий читателю о подобной ситуации — из поэмы Баратынского "Бал" (1828)». «Движение сюжета», «поворот событий», однако, «напоминал о нашумевшей в начале 1830 года драме Гюго "Эрнани"». «Эпиграфы и акцентируемые ими тематические созвучия побуждают соотнести развертывающийся сюжет "Выстрела" как с тем, так и с другим фоном» [6, с. 36].
Обращает на себя внимание тот факт, что выбор количественного состава претек-стов «Повестей Белкина» не меняет сути познания художественного пространства. Не отрицается наличие вариантов претекстов: «Разумеется, внутри рассматриваемых текстов могут быть выявлены и другие беллетристические реминисценции» [6, с. 30]. Анализ смыслового содержания направлен на интерпретацию «характеров и ситуаций» отдельно взятой повести А. С. Пушкина во взаимосвязи с предшествующей литературой. Рассматривая «взаимопересечение мотивов», исследователь отмечает: «Каждый из "чужих" мотивов сохраняется, преображаясь: всюду действует принцип "то же, да не то" и одновременно — "не то и все-таки то же самое"». «Такое преобразование определяет роль используемых мотивов в новом смысловом целом и, конечно, самый характер целого. Образуется смысл, насыщенный литературными отражениями, о многом напоминающий, многому созвучный и при всем том беспрецедентный, выходящий за пределы уже сложившегося и известного» [6, с. 38].
На «воскрешающее обновление» литературных форм и направлен, по мнению ученых, «принцип построения сюжета в целом». Именно он «в своем движении соприкасается с разными беллетристическими мотивами, ни с одним не совпадая, каждый осложняя сближением с мотивами иного уровня и свойства . . . и в то же время каждый отчасти (и, главное, по-своему) используя» [6, с. 38].
Сохраняется при выборе количественного состава претекста повести и сама методика осмысления межтекстовых связей. К «ассоциациям заимствований» приводит «характеристика героев», «облик и поведение», «поворот событий», «принцип построения сюжета» [6, с. 32, 42]. Конечной целью остается анализ «сюжетных лакун», «неявных побуждений героя», «переживания героя» [6, с. 38]. В любом случае единичность-множественность заимствований повести дает единый вывод о «незамкнутости образа героя» [6, с. 41].
«Воскрешающее обновление литературных форм» видится пушкиноведам в создании «художественного смысла особого рода», в основе которого лежит принцип «парадоксальности». Имеется в виду «смысл, о котором можно сказать, что он не существует, а живет. Важнее всего здесь то, что появление и своеобразие этого смысла связаны с определенной степенью его "неправильности", т. е. парадоксальности. Причем речь идет о парадоксальности живой и плодотворной, обеспечивающей, например, взаимопереходность противоположных литературных направлений». «Такая парадоксальность заранее разрушает любое "заранее положенное ограничение", исключает возможность уложить смысл произведения в рамки стереотипных схем и форм» [6, с. 61].
Подчеркиваются «особые качества», которые «обнаруживает рассмотрение художественного смысла» «Повестей Белкина»: «Каждый раз перед нами — смысл подвижный, становящийся, на наших глазах рождающий устремленность и движение вглубь неизвестного». «Образуется структура незамкнутая», «структура классическая» [6, с. 61].
Интересно подчеркнуть, что, несмотря на многочисленные труды известнейших ученых, посвященных анализу смыслового пространства А. С. Пушкина тридцатых годов, проблема межтекстовых связей (а вместе с тем количественно-качественного состава текстового пространства, временных рамок) остается актуальной, открывая перспективы для дальнейших исследований. В. Шмид в этом плане замечает: «Однако и перед представителями различных направлений в критике, и перед носителями различных представлений о структуре смысла должен быть поставлен вопрос о том, насколько велико пространство текста, которое способно охватить прокладываемые ими смысловые линии» [8, с. 296]. Указывается: «... сегодня мы нуждаемся в подобных комментариях для адекватной дешифровки интертекстуальности» [8, с. 75].
Действительно, достижения научной мысли в области пушкиноведения дают возможность обратиться к проблеме (постановка которой не встречалась нам в исследовательских работах), связанной с текстовым пространством А. С. Пушкина тридцатых годов.
По нашему представлению, произведения А.С.Пушкина периода «первой Болдин-ской осени» (поэтические, прозаические, публицистические, а также эпистолярные) способны создавать единое смысловое пространство с макромотивным содержанием «Судьба». Завершенность приобретаемого смыслового целого реализуется при этом в единстве с текстовым пространством, организуемым письмами А. С. Пушкина к жене (6 декабря 1831 — 18 мая 1836 гг.).
Предлагаемая нами теоретическая гипотеза сводится тем самым к следующему положению: многожанровое текстовое пространство А. С. Пушкина периода «первой Бол-динской осени» и авторское эпистолярное пространство, адресатом которого выступает жена, представляет собой единое смысловое целое.
Факт признания «болдинского» периода в качестве особого творческого отрезка в пушкиноведении не вызывает сомнений.
Основанием для выделения «Болдинской осени» как самостоятельного авторского творческого периода становится уникальность качественно-количественного состава произведений, соотносимых с данными временными рамками (7 сентября — 28 ноября 1830 г.). «Творчество это настолько огромно, такого многообразия и столь высочайшего художественного совершенства, что его можно считать вершиной созданного великим поэтом за всю его жизнь» [2, с. 38].
Общеизвестным фактом является положение: «Болдинская осень» представляет собой особый авторский творческий период. «Болдинской осенью», как известно, называют «осень 1830 года, проведенную Пушкиным в имении Болдино Нижегородской губернии и прославленную творениями поэта, созданными за три месяца» [2, с. 3].
Определяются обстоятельства, послужившие причиной поездки А. С. Пушкина в Болдино. Отмечая экстралингвистические факторы (жизненные реалии), приведшие А.С.Пушкина в Болдино, Ю.М.Лотман напоминает: «Выехав из Москвы 31 августа, Пушкин 3 сентября приехал в Болдино. Он рассчитывал за месяц управиться с делами по введению во владение выделенной отцом деревней, заложить ее и вернуться в Москву, чтобы справить свадьбу» [5, с. 140]. Внимание при этом обращается на официальные причины поездки А. С. Пушкина в Болдино. Указывается, что «введение во владе-
ние — производившаяся через местную судебную палату канцелярская операция, которая оформляет передачу поместья новому владельцу; заклад—финансовая операция, при которой банк выдавал помещику под залог ревизских душ сумму денег, в дальнейшем подлежащую погашению». Действительно, А.С.Пушкин пишет Н.Н.Гончаровой 9 сентября 1830 г. из Болдина в Москву: «Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это — часть деревни из 500 душ и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее» (А.С.Пушкин Н.Н.Гончаровой, 9 сентября 1830 г.).
Известна и ситуация, сопутствующая пребыванию А. С.Пушкина в имении Болди-но. «Приехав в Болдино по хозяйственным делам, Пушкин оказался отрезанным от мира: с юга надвигалась эпидемия холеры, и Болдино было оцеплено карантинами. Пушкин волнуется о невесте, оставшейся в холерной Москве; преодолевая все препятствия, выезжает из Болдино, но прорваться в Москву безнадежно: приходится вернуться в это унылое место... » (Цявловская 1974: 6). В письме А. С. Пушкина к Н. Н. Гончаровой от 9 сентября мы читаем: «Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на двадцать» (А.С.Пушкин Н.Н.Гончаровой, 9 сентября 1830 г.).
Пушкиноведами отмечается несомненная значимость данного авторского творческого периода. Следует отметить, что создание А. С. Пушкиным уникальных произведений рассматривается и как разрешение сложившихся личностных трудностей.
Определенный качественно-количественный состав произведений «первой Болдин-ской осени» имеет, по мнению известных пушкиноведов, конкретную авторскую мотивацию, в качестве которой выступают финансовые проблемы. Так, Ю.М.Лотман пишет: «"Осенний урожай" стихов был основным источником существования на весь год. Издатель и друг Пушкина Плетнев, следивший за материальной стороной пушкинских изданий, постоянно и настойчиво ему об этом напоминал. Деньги были нужны. С ними была связана независимость — возможность жить без службы, и счастье — возможность семейной жизни» [5, с. 141].
Особо обращаем внимание, что устоялась точка зрения, согласно которой «Бол-динская осень» — это время «свободы» для Пушкина-личности. Считается: «В Бол-дине Пушкин чувствовал себя свободным как никогда (парадоксально — эта свобода обеспечивалась 14-ю карантинами, которые преграждали путь к Москве, отделяли от "отеческих попечений" и дружеских советов Бенкендорфа, от назойливого любопытства посторонних людей, запутанных сердечных привязанностей, пустоты, светских развлечений)» [5, с. 145]. Более того, предполагается, что «болдинский период» — это свобода и от конкретных творческих целей, творческих установок (в том числе, от установки на какое-либо определенное смысловое единство). Свобода Пушкина-автора. Ю. М. Лотман отмечает: «Болдинское творчество поражает свободой, выражающейся, в частности, в нескованном разнообразии замыслов, тем, образов. Свобода же для него всегда была — полнота жизни, ее насыщенность, разнообразие» [5, с. 145].
Очерчивая «болдинский период» в качестве особого творческого пути, Ю. М. Лотман определяет факторы, сопутствующие плодотворной работе А. С. Пушкина. Среди них: «осень» и «чувство опасности». По утверждению исследователя, А. С.Пушкину «было досадно, что за этими хлопотами пропадает осень — лучшее для него рабочее время» [5, с. 140]. «Пушкин был атлетически сложен, хотя и невысок ростом, физически кре-
пок и вынослив, обладал силой, ловкостью и крепким здоровьем. Он любил движение, езду верхом, шумную народную толпу, многолюдное блестящее общество. Но любил он и полное уединение, тишину, отсутствие докучных посетителей. Весной и в летнюю жару его томили возбуждение или вялость. По привычке и физическому складу он был человеком севера — любил холод, осенние свежие погоды, зимние морозы. Осенью он чувствовал прилив бодрости. Дождь и слякоть его не пугали: они не мешали прогулкам верхом — единственному развлечению в это рабочее время — и поддерживали горячку поэтического труда» [5, с. 141].
«В болдинском уединении есть еще одно для Пушкина очарованье: оно совсем не мирное: рядом таится смерть, кругом ходит холера. Чувство опасности электризует, веселит и дразнит, как двойная угроза (чума и война) веселила и возбуждала Пушкина в его недавней — всего два года назад — поездке под Арзрум в действующую армию. Пушкин любил опасность и риск. Присутствие их волновало и будило творческие силы» [5, с. 142]. «Однако возбуждала не только опасность болезни и смерти... Революционные потрясения стали распространяться от парижского эпицентра. . . 26 июля король и Полиньяк совершили государственный переворот, отменив конституцию. . . 25 августа революционное правительство провозгласило отделение Бельгии от Голландии; в сентябре начались беспорядки в Дрездене, распространившиеся позже на Дармштадт, Швейцарию, Италию. Наконец, за несколько дней до отъезда Пушкина из Болдина началось восстание в Варшаве. Порядок в Европе, установленный Венским конгрессом, трещал и распадался... Беспокойный ветер дул и по России... » [5, с. 143-144].
Несомненно, биографами А.С.Пушкина подчеркивается значимость «болдинского периода». Видится «торжество Искусства над житейскими невзгодами» (Цявловская 1974: 7). «Не раз в жизни Пушкина бывало — вынужденное бездействие вызывает в нем творческие силы. Как в юности "болезнь стала кормилицей" его первой поэмы; как под домашним арестом, под который в Кишиневе его посадил генерал Инзов, он написал шутливую сказку; как запертый в ссылке в Михайловском он создал народную драму "Борис Годунов", "Графа Нулина", центральные главы "Евгения Онегина", так здесь, в Болдине, за три осенних месяца вынужденного одиночества великий поэт одарил шутливой стихотворной повестью в октавах; написал горькую сатиру на безотрадную жизнь крепостной деревни, написанную живыми соками свежих впечатлений, пять лаконичных повестей, неувядаемые образцы искусства новеллы; наконец, четыре шедевра — маленькие психологические трагедии о человеческих страстях.
Так преходящие неудачи и горечи вознаграждаются вечными художественными ценностями» (Цявловская 1974: 7).
«Судьба русских интеллигентов-разночинцев была, конечно, исключительно тяжела, но и судьба декабристов не отличалась легкостью. А между тем никто из них — сначала брошенных в казематы, а затем, после каторги, разбросанных по Сибири, в условиях изоляции и материальной нужды — не опустился, не запил, не махнул рукой не только на свой душевный мир, свои интересы, но и на свою внешность, привычку, манеру выражаться. Декабристы внесли огромный вклад в культурную историю Сибири: не среда их "заедала" — они переделывали среду, создавая вокруг себя ту духовную атмосферу, которая была им свойственна» [5, с. 146-147]. «Еще в большей мере это можно сказать о Пушкине: говорим ли мы о ссылке на юг или в Михайловское или о длительном заточении в Болдине, нам неизменно приходится отмечать, какое благотворное воздействие оказали эти обстоятельства на творческое развитие поэта». «Создается впечатление, что Александр I, сослав Пушкина на юг, оказал неоценимую услугу развитию его романтической поэзии, а Воронцов и холера способствовали по-
гружению Пушкина в атмосферу народности (Михайловское) и историзма (Болдино)» [5, с. 147].
Очерчиваются обстоятельства: вступление в имение Болдино; факторы, содействующие «плодотворности»: осень как благоприятное время работы; холера, распространявшаяся в окрестностях Москвы; революционные волнения в мире; подчеркивается значимость «болдинского» периода: «победа жизненных сил над бедами». Творческая лаборатория оценивается как авторская установка на создание эстетически самоценных произведений того или иного жанра в качестве реализации творческих замыслов, разрешения проблем денежного характера.
На наш взгляд, может вызывать сомнение ряд положений относительно восприятия «болдинского периода» как авторской творческой лаборатории. Имеется в виду, в частности, 1) определяемая мотивация количественного объема созданных произведений (несомненно, при их качественном составе) «денежного урожая»; 2) предполагаемые факторы, способствующие созданию подобного текстового пространства (свобода от конкретных творческих планов, эпидемия как чувство опасности); 3) значимость данного авторского периода («торжество над житейскими невзгодами» ).
Тем не менее, семьдесят три текста А. С.Пушкина соотносятся с периодом творчества, определяемым как «первая Болдинская осень» (сентябрь — ноябрь 1830 г.). Это, как известно, поэтические и прозаические произведения («Элегия», «Труд», «Барышня-крестьянка», «Опровержения на критики и замечания на собственные сочинения» и др.). Эстетическую ценность приобрели и опубликованные письма А. С. Пушкина знакомым, приятелям, друзьям, невесте (Н.Н.Гончаровой, 9 сентября; А.Н.Гончарову, 9 сентября; П.А.Плетневу, 29 сентября; М.П.Погодину, первые числа ноября). Другими словами, мы располагаем известным авторским текстовым пространством с конкретным количественно-качественным составом, с четко очерченными временными рамками (7 сентября 1830 — 28 ноября 1830).
Сам А. С. Пушкин писал своему близкому другу А. П. Плетневу 9 декабря 1830 г.: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы "Евгения Онегина", 8-ую и 9-ую, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или несколько трагедий: "Скупой Рыцарь", "Моцарт и Салиери", "Пир во время чумы" и "Дон Жуан"» (Пушкин, ПСС: 1996. Т. 14: 133). «Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо?». «Еще не все (Весьма секретное). Написал я 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и которые напечатаем также Anonyme» [7, с. 133].
Особую значимость в этом плане приобретает совместный труд Н. В.Колосовой (составителя), В. И. Порудоминского и Н. Я. Эйдельмана (оформивших сопроводительные тексты), Т. Г. Цявловской (автора вступительной части): «Болдинская осень. Стихотворения, поэмы, маленькие трагедии, повести. Сказки, письма, критические статьи, написанные А. С. Пушкиным в селе Болдине Лукояновского уезда Нижегородской губернии» [2]. Данное издание последовательно представляет семьдесят три произведения А.С.Пушкина, отражая движение авторской творческой лаборатории. «Собраны все произведения, написанные за эти три осенних месяца, время особенно плодотворное в поэтической деятельности Пушкина»,—отмечается авторами [2, с. 6]. «Каждое произведение сопровождается размышлениями по поводу текста поэта». Значимой выступает структура издания: «Построена книга в той последовательности, в которой создавались произведения Пушкина, будь то стихи, повести, драмы, письма или ста-
тьи», что, в свою очередь, «дает возможность воочию увидеть, что же такое это чудо — Болдинская осень — и как творилось оно день за днем» [2, с. 6].
Каждое из представленных произведений А.С.Пушкина «первой Болдинской осени» (любого жанра) соотносится с конкретной датировкой его создания. Думается, есть логические основания воспринимать имеющуюся дату (число, месяц, год) того или иного авторского текста в качестве даты оформления произведения, авторской подписи завершенности текста, указывающей на последовательность вступления в силу в развитии смыслового содержания. Эстетическая значимость даты определяется и в установке на ряд завершенных (самодостаточных), но открытых при этом смысловых пространств.
Обращает на себя внимание факт наличия в данном текстовом пространстве: 1) произведений, имеющих индивидуально-массового читателя (поэтические и прозаические художественные произведения, публицистические тексты) и 2) текстов частных писем, на первый взгляд предназначенных индивидуальному адресату (знакомому, приятелю, другу, невесте).
Однако жанр частного письма имеет достаточные основания считаться фактом литературы, наравне с художественными и публицистическими текстами отражая авторские коммуникативные задачи.
Имеется ряд глубоких научных исследований, подтверждающих возможности жанровой природы эпистолярного стиля реализовывать эстетическую значимость текстов публицистического характера, выступать в качестве авторской творческой лаборатории поэтического и прозаического пространства (Тынянов 1924; Степанов 1926; Паперно 1977; Мещерский 1981; Винокур 1991 и др.).
И. А. Лешутина, обращаясь к текстам частных писем XIX в., в своей работе «Константы и переменные русской "почтовой прозы" первой трети XIX столетия» справедливо подчеркивает: «Эпистолярные тексты первой трети XIX в. — значимый для развития русского литературного языка, продуктивный для исследования материал: личная переписка являлась одним из важнейших способов письменного общения, практически равным по силе общественного воздействия, характеру коммуникативно-прагматических установок, способам выявления интенций языковой личности публицистике и даже, в отдельных случаях, художественной литературе» [4, с. 3]. При этом отмечается способность частных писем придавать эстетическую значимость переписке как таковой и текстам публицистического стиля: «Непринужденный, эмоциональный и интимный характер дружеской переписки образованных людей не противоречил, тем не менее, ее общественной функции. Письмо могло быть одновременно и политическим памфлетом, и критической статьей на литературную тему, и дружеским, теплым, иногда даже шутливо-ироническим приветствием хорошо знакомому человеку» [4, с. 21].
Несомненно, не каждое письмо способно приобрести общественную значимость. Анализируются многочисленные факторы, среди которых личность автора текста, коммуникативные установки. И. А. Лешутина очерчивает «корпоративные группы» — «языковые коллективы, определяемые на основе как социальных, так и языковых признаков» [4, с. 16]. «Внутри корпоративных групп выделяются сильные языковые личности, яркие представители эпохи. Они действительно влияли на умонастроение и вкус эпохи, что подтверждают адресованные им письма, а через созданные ими тексты — на становление системы стилей и норм русского литературного языка: К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В.А.Жуковский, Н.М.Карамзин, М.М.Сперанский и др.» [4, с. 17].
Следует обратить внимание, что приобретение частными письмами индивидуально-массового адресата ученые соотносят с «языковой лабораторией», с утверждением норм
русского литературного языка. «Дружеская переписка ярких представителей образованной части общества первых десятилетий XIX в.,—пишет И. А. Лешутина, — стала экспериментальной лабораторией словесного художественного творчества» [4, с. 22]. «В письмах оттачивался язык прозы и поэзии начала XIX в. Разрушение "высоких" стилистических канонов, эпистолярная борьба за жанры и языковой их облик — все это превращало письма в лабораторно-неканонизированное литературное явление» [4, с. 22]. «Письма широко функционировали, теряя связь с конкретным адресатом, тиражируя определенные тенденции и закрепляя константы использования языковых ресурсов в речи, следовательно, оказывали влияние и на развитие русского литературного языка в целом» [4, с. 4]. При этом «А. С. Пушкин во многом пошел дальше той веселой дружеской игры, в форму которой нередко облекалась переписка его друзей-современников. Письма А. С. Пушкина, как свидетельствуют научные и фактические источники, стоят на первом месте в эпистолярном наследии русских писателей и всех образованных людей первой трети XIX столетия, являясь своего рода эталоном текстов эпистолярного жанра» [4, с. 31].
Так, при соблюдении «эпистолярных традиций написания частных писем, что означает, прежде всего, соблюдение максимума русского речевого этикета: проявление уместной вежливости, доброго отношения к корреспонденту» [4, с. 15], «эпистолярный жанр становится фактом литературы» [4, с. 16], «а сами письма, господствовавшие в повседневном быту,—словесным памятником эпохи» [4, с. 31].
Вместе с тем частные письма (конкретному адресату) А. С. Пушкина исследователи соотносят с авторской творческой лабораторией поэтических и прозаических жанров. Подобная точка зрения представлена, к примеру, в работах Г. О. Винокура (1991). Предполагается, что «Пушкин создавал свою художественную прозу действительно из того бытового лингвистического сырья, которое находилось в его распоряжении в виде неразработанного, свернутого в своих потенциальных богатствах, обиходного разговорного языка. . . прежде чем стать языком литературы и вместе с тем приобрести значение языка культурного, этот обиходный язык служил для Пушкина предметом творческого преодоления и стилистической обработки именно в этом своем своеобразном качестве, в жанрах обыденной и повседневной речи» [3, с. 185]. «Я говорю, разумеется, — уточняет Г. О. Винокур,—о письмах Пушкина» [3, с. 186].
По мнению Г. О. Винокура, в своих письмах А. С. Пушкин «оттачивал» стиль художественной литературы. Утверждается: «Отчетливо видел Пушкин утилитарное назначение эпистолярной прозы на данной стадии разработки русского языка» [3, с. 187]. Высказывается точка зрения, согласно которой «Пушкин работал над своими письмами как над художественным продуктом. Он, несомненно, видел в них своеобразное литературное задание. У него было особое чувство эпистолярного стиля». В подобном случае «это отношение Пушкина к своим письмам и эпистолярному жанру вообще... и нас заставляет отнестись к ним как... к художественной лаборатории, где зарождались и созревали великолепные плоды его прозаического стиля» [3, с. 187].
Возможности частных писем как художественной лаборатории раскрываются в жанровых особенностях прозы. Имеется в виду включение текстов писем в повествование прозаического пространства или создание прозаического произведения в жанре письма: «Переход от эпистолярной речи к собственно художественным жанрам возможен уже потому, что сама художественная проза допускает в своих рамках некоторые эпистолярные жанры» [3, с. 188].
Так, независимо от авторской коммуникативной установки (выражение мировоззренческих категорий, совершенствование литературного языка, разработка художе-
ственных идей), «письма. . . были для Пушкина не только деловой или дружеской перепиской, но и отчетливым творческим заданием в области письменного слова». «Уже для современников Пушкина его письма имели, помимо социально-жизненного значения, также большую литературную ценность. Точно так же и для нас эти письма не только биографический материал, личный архив поэта, но, кроме того, и драгоценный продукт словесного искусства» [3, с. 188].
Итак, жанровая природа частных писем — возможности апелляции к индивидуальному, массовому, индивидуально-массовому адресату; возможности оформления собственной точки зрения касательно разнообразного, широкого круга вопросов; возможности использования языковых ресурсов в единстве книжного и разговорного стилей; возможности создания доброжелательной, откровенной тональности — позволяет данные тексты (а именно, письма А. С. Пушкина) рассматривать в единстве с публицистически-художественным пространством, способным адекватно отражать авторскую творческую установку. «Личная переписка являлась одним из важнейших способов письменного общения, практически равным по силе общественного воздействия, характеру коммуникативно-прагматических установок, способам выявления интенций языковой личности публицистике и даже в отдельных случаях художественной литературе» [4, с. 4].
Мы располагаем научно-теоретической базой, позволяющей признавать письма А. С. Пушкина периода «первой Болдинской осени» литературным явлением, фактом литературы.
Стоит отметить, что функционально значимые компоненты в жанре письма текстового основания А.С.Пушкина «сентября-ноября» 1830 г. представляют наименьшую жанровую группу в количественном плане. Однако именно частным письмам отводится ведущая функциональная значимость в развитии смыслового содержания. Данные функционально ценные компоненты призваны устанавливать на достоверной основе мотивы биографического характера. Именно тексты частных писем определяют границы авторского текстового пространства как завершенной эстетически значимой структуры.
Так, эстетическую ценность приобретают частные письма к жене. Эпистолярное пространство 1831-1836 гг. (64 письма) в качестве самоценного способно непосредственно развивать макромотивное содержание «Судьба». Причем сохраняется адресат «бол-динского» периода, демонстрируя развитие смыслового содержания, отражая характер отношений. Конечно, имеет значение и личность адресата писем (Н.Н.Пушкина), сыгравшая основополагающую роль в «судьбе» автора (с учетом историко-биографи-ческого материала).
Понимая под смысловым целым текстовое пространство А. С. Пушкина «сентября-ноября» 1830 г., выявляем границы движения данной эстетически ценной структуры в сторону посттекстовых связей «болдинского» периода. Авторское целеполагание на развитие и завершение текстового смыслового единства тридцатых годов видится в участии эпистолярного пространства 1831-1836 гг., адресатом которого является Н. Н. Пушкина. Аргументацией выступают следующие моменты: личность адресата; письма невесте Н. Н. Гончаровой «первой Болдинской осени» (8 текстов) и письма жене Н. Н. Пушкиной (64 текста) способны выступать единым самодостаточным смысловым содержанием.
Таким образом, уникальный качественно-количественный состав ограниченного временного пространства многожанровых произведений оформляется авторским языковым сигналом организации текстового единства («первой Болдинской осени»). Ка-
чественное наполнение данного целого — жанровая структура — определяет временные рамки смыслового единства (при конкретном жанровом наполнении). Эстетическую действенность приобретают тексты частных писем; особая значимость отводится письмам А. С. Пушкина к невесте, позднее — к жене. Интересно, наименьшие в количественном составе авторские тексты в данном случае оказываются наиболее функционально значимыми. Так, жанр самоценных авторских произведений становится базовым фактором выявления авторского текстового основания тридцатых годов.
Другими словами, мы располагаем известными самостоятельно ценными текстами А. С. Пушкина, представленными художественными произведениями, публицистикой, эпистолярием и охватывающими период 1830-1836 гг. Смысловое целое, реализуемое на базе очерчиваемого текстового основания 7 сентября 1830 г. — 18 мая 1836 г., можно считать завершенным. Вместе с тем предполагаемое смысловое целое является открытым для фоновых комментариев, некоторых уточнений, определенной конкретизации.
Итак, считая текстовое пространство А.С.Пушкина «сентября-ноября» 1830 г. смысловым целым, мы можем выявить границы движения данной эстетически ценной структуры (в сторону посттекстовых связей «болдинского» пространства). Авторское целеполагание на развитие и завершение текстового смыслового единства тридцатых годов видится в эпистолярном пространстве 1831-1836 гг., адресатом которого является Н. Н. Пушкина.
Литература
1. Белунова Н. И. Дружеские письма творческой интеллигенции конца XIX — первой четверти ХХ в. как образец элитарной речевой культуры // Русское слово в мировой культуре. Материалы Х Конгресса Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы. Санкт-Петербург, 30 июня — 5 июля 2003 г. Русский текст и русский дискурс сегодня / В.П.Казакова, Н. О.Рогожиной, Е.Е.Юркова. СПб., 2003. С. 120-128.
2. Болдинская осень. Стихотворения, поэмы, маленькие трагедии, повести, письма, критические статьи, написанные А. С. Пушкиным в селе Болдине Лукояновского уезда Нижегородской губернии осенью 1830 года. М., 1974.
3. Винокур Г. О. Пушкин-прозаик // Винокур Г. О. Культура языка. М., 1991. С. 179-195.
4. Лешутина И. А. Константы и переменные русской «почтовой прозы» первой трети XIX столетия: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2006.
5. Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1997.
6. Маркович В. М. «Повести Белкина» и литературный контекст. К проблеме: классика и беллетристика // Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб., 1997. С. 30-65.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 17 т. Т. 14. М., 1996.
8. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». СПб., 1996.
Статья поступила в редакцию 5 апреля 2010 г.
