Поэтика краткостиший в бурятской поэзии Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Bibliography

1. Vayjsgerber, L. Rodnoyj yazihk i formirovanie dukha. - M., 1993.

2. Russkiyj associativnihyj slovarj: v 2 t. / Yu.N.Karaulov, G.A. Cherkasova, N.V. Ufimceva, Yu.A. Sorokin, E.F. Tarasov. - M., 2002. - T. II. Ot

stimula k rekcii

3. Webster's New World Roget's A-Z Thesaurus by Charlton Laird, Macmillan USA, 1999.

4. Formanovskaya, N.I. Rechevoyj ehtiket i kuljtura obtheniya. - M., 1989.

5. Vezhbickaya, A. Yazihk. Kuljtura. Poznanie. - M., 1996.

Статья поступила в редакцию 05.03.12

УДК - 821.512.31

Ф 912

Frolova I.V. POETICS KRATKOSTISHIY IN BURYATSKOY POETRIES. In the article of I.V. Frolova analyze peculiarities of small-sized genres in the Buryat poetry: stances and other forms of verse. The authors analyze regularities of genetic and typological similarity with the genres of oriental poetry, the structure of small-sized verse, the approach to poetical theme exposure is determined.

Key words: genre, genre's poetics, implication, symbol, metaphorization, structure.

И.В. Фролова, канд. филол. наук, доц. Бурятского гос. университета, г. Улан-Удэ,

E-mail: [email protected]

ПОЭТИКА КРАТКОСТИШИЙ В БУРЯТСКОЙ ПОЭЗИИ

В статье рассматриваются особенности малых жанров бурятской поэзии: восьмистиший, четверостиший, пятистиший, трехстиший, устанавливаются закономерности генетических и типологических схождений с жанрами восточной поэзии, выявляется структура краткостиший, определяются принципы раскрытия поэтической темы.

Ключевые слова: жанр, поэтика жанра, подтекст, символ, метафоризация, структура.

Жанровые искания в бурятской поэзии второй половины ХХ века отражают процесс становления собственно литературного, авторского сознания в его притяжении -отталкивании от фольклорного. Происходит углубление плана личностного самовыражения художника, его личный опыт, собственный неповторимый взгляд на мир становятся основой лирического начала, которое заявляет о себе и приходит на смену открытой декларативности, свойственной всей советской поэзии периода 50-х-начала 60-х годов. Развитие литературы определяется складывавшимися и все более усложнявшимся социокультурными процессами.

Свою роль играет и расширение культурного контекста эпохи: в бурятской поэзии осваивается и такой канонический европейский жанр, как сонет, создаются и «венки сонетов», баллада и другие жанры, и идет освоение традиций Востока. В истории бурятской литературы отмечено это «интересное явление - синтез традиций европейской и восточной поэзии» [1, с. 164]. Этот синтез обусловил постановку проблемы национальной самоидентификации художника и в его поисках художественных средств, способных наиболее адекватно выразить меняющееся сознание человека в период намечающегося «культурного разрыва». На наш взгляд, не случайным является то, что «...с середины 60-х и в 70-е годы ощущается интерес к восточной поэзии, к ее национальным традициям. К примеру, к поэзии Японии, Монголии, Индии, Тибета» [1, с. 164]. Это «генетическое» тяготение к Востоку, к его художественному языку и поэтике происходит на новом витке развития бурятской литературы, расширение культурного поля вызывает необходимость локализации, углубления в одну художественную традицию, культурного самоопределения. Восточные художественные традиции изначально питали бурятскую повествовательную прозу искусством сюжетной организации. В поэзии же новейшего периода они сказываются и «узнаются» как типологически сходные и «родственные» национальному художественному сознанию на уровне жанров. Свою роль в этом сыграло и развитие переводного дела, так, такие традиционные жанры японской поэзии, как хайку и танка, были переведены впервые, как известно, Дондоком Ул-зытуевым. Поэтика краткости и подтекста, с одной стороны, соотносилась с афористичностью бурятской художественной мысли, сформированной, в частности, в назидательной традиции буддийской литературы - в том же жанре субхашит - поучений, с другой стороны, сам принцип и логика образного выражения внутреннего плана, как «сворачивания» эмоций и их «кодирования» был близок национальной ментальности бурят, психоэмо-

циональному складу. Не случайно в дальнейшем развитии литературы эти жанры приобретают такую популярность. В творчестве самого же Д. Улзытуева поэтика краткости выразилась в восьмистишиях, близких по структуре народным песням по принципу использования психологического параллелизма. В цикле поэта «Ябаган ш^лэг^д» в сборнике «Хайранга» само название цикла «Дорожные стихи» (буквально «пешие») отражает размеренность структуры всего цикла, где один «шаг» -восьмистишие. В восьмистишиях Улзытуева варьируются несколько типов структурирования художественного содержания: традиционная - фольклорная: в первом и втором стихах каждой строфы изображается явление природы, в третьем и четвертом стихах соотносимое с природой явление человеческой жизни, затем можно отметить параллелизм, выстраиваемый по соотнесенности содержания первой и второй строфы, например, в первой строфе о солнце, во второй о луне. Исследовательский же интерес вызывает структура, где содержание последовательно раскрывается без повторов и варьирования микротем, но в финале дается выразительный образ - своеобразный «пуант» - символическая деталь, многоплановость которой создает ощущение «переполненности» самой формы, концентрированности и сжатости художественной мысли. «А когда я бродил босиком / По крутым берегам Шибертуя / И за радугой бегал бегом / И свистел, подражая синицам, / Молчаливый старик Шойсорон / Повстречал мою мать и промолвил: /«Либо станет сказителем он, / Либо просто чудным человеком» (в оригинале -«либо каторжником»). В издании 1964 года стихотворение называется «Хаатаршан» - «Каторжник», в финале возникает сопоставление судьбы сказителя и каторжника, как двух вариантов одного пути. Образ судьбы и доли каторжника, данный в финале, образует неожиданный контекст для осмысления всей картины благостного детства, освещая новым светом понимания всю сложность жизни творческого человека, которому дан дар свыше.

В восьмистишиях Улзытуева, в которых последовательно раскрывается поэтическая тема, в финале возникает и употребляется именно символ, который имеет материально-вещественный план изображения, это вещь, предмет, который экстраполирует целое поле смыслов, в нем, как бы в зародыше содержится направление дальнейшего размышления и углубления в поэтическую тему, своеобразной медитации реципиента творчества. «Хамаг номоо онгилжо / Хабар тухай бэдэрнэб. / Хабар тухай аялга / хаананьш юрэдее олобогеейб. / Нобшо сооЬюо

гаргаЬшн / Номойм нэгэ забЬ|арта/ Нёдонон хабар хабшуулЬшн / Ногоон набша олдобо» (Открыв все книги, / я весну искал. / И нигде не нашел /даже звука о весне. / И вдруг из книги, /затерявшейся среди вещей,/ выпал прошлогодний / зеленый еще листок...) Зеленый листок, выпавший из книги, становится символом весны, тем осколком природного мира, который противопоставлен миру культуры, ведь в книгах нет отзвука весны, а листок является живым свидетельством прошедшего времени. Следует отметить вещественность и предметность, воплощение материальной плотности мира в символической образности бурятской поэзии. Такое символическое значение в финале в восьмистишиях Д. Улзытуева часто приобретает звук - таков звон косы в финале стихотворения <^рэй сайхын хирэндэ» (На рассвете) -он концентрирует не только звуки, но и краски начинающегося рассвета. Символическим пуантом заканчивается восьмистишие «Минии тоонто» после торжественного перечисления названий местностей, уточняется место, где закопана пуповина, - тоонто, обозначающее духовную связь человека с родиной образом, физически конкретным в его телесности, символически обозначающим момент «подключения» человека к земле и к земному миру. Таким образом, общая лирико-философская направленность поэтической мысли определяет обращение к миниатюре, в которой возникает концентрация, сжатость эмоционального плана, своеобразный «сгусток» энергии мысли и чувства получает предметное, вещественно-конкретное выражение.

Другой способ и путь освоения краткостиший предстает в поэзии Николая Дамдинова, под общим названием «Короткие стихи» изданы около четырех десятков четверостиший. Четверостишия Дамдинова отсылают к традиции субхашит - произведений назидательного жанра буддистской литературы, имевших стихотворное оформление и широко распространенных в бурятской литературе дореволюционного периода, самым известным памятником является «Зерцало мудрости» Эрдэни-Хайбзун Гал-шиева. Четверостишия Николая Дамдинова - это афористически сформулированные наблюдения над конкретными жизненными ситуациями, из которых выделяется их поучающий смысл. «Стучат часы - прислушайся к их бегу, / Учись с умом соразмерять их бег. / Покуда сильный сделает телегу, / Сметливый десять сделает телег». Назидательная суть усматривается в последовательном употреблении поэтом обобщенно-личной формы второго лица. Кроме того, следует также отметить большую смысловую нагрузку на образы материального бытия: «телега» расширяет семантическое поле и «отсылает» к образу дороги, где пересекаются пространство и время, о котором идет речь в четверостишии. При этом ограничение времени человеческой жизни актуализирует вопрос о приоритетах и ценностях, «ум» и «сметливость» безусловно ставятся выше «силы». Употребляется Дамдиновым и образы-эмблемы, которые также «сворачивают» информацию, но при этом однозначны: «Кто в жизни суть высокую постиг, / Не станет ни хитрить, ни суетиться: / Подобно льву идет он напрямик, / Пренебрегая хитростью лисицы». «Лев» и «лисица» не только обозначают противоположные качества человека, при этом они получают еще и морально-нравственную оценку. По структуре и способу раскрытия мысли четверостишия Н. Дамдинова разделяются по смыслу, как правило, на два двустишия, в которых прослеживается определенный, «трансформировавшийся» параллелизм: «Умом своим кичиться погоди - / Себе пример в природе находи: / Смотри, как стебель, тонок и высок, / надежно держит полный колосок». Стремление к афористичности сказывается в обобщении жизненных, бытовых ситуаций по типу пословиц: «Коль муж и жена у раздора во власти, / В огромнейшем городе им не ужиться. / А если меж ними любовь и согласье, - / То шкурки бараньей им хватит укрыться». Тут также прослеживается смысловое противопоставление двух высказываний. Четверостишия Н. Дамдинова осваивают жизненную конкретность в его бытовой наполненности, но наряду с этим в них происходит философское обобщение жизни, есть и моменты лирической рефлексии, но их число невелико: «В одну реку, томим жарой и жаждой, / Входил раз двадцать, верно, среди дня я. / И лишь теперь я с грустью понимаю: / В одну реку, увы, не входят, дважды». Известная философская мысль раскрывается как личный опыт, но такой путь раскрытия темы скорее исключение из ряда в поэзии Н. Дамди-нова, ведь «утверждая эмоциональное содержание поэзии, восточные поэтики требуют, однако, не просто выражения чувств, а чувств, как некоего духовного опыта, чувств не обыденных, а интеллектуализированных, лишенных индивидуальной или

прагматической окраски, максимально универсализованных» [2, с. 7]. «Универсализация» чувства происходит и в пятистишиях Лопсона Тапхаева, который ясно обозначает в названии цикла восточную жанровую традицию «Япон ш^лэ^дэй маягаар» (На манер японских стихотворений) в сборнике «Алтан Yндэhэн» («Золотой корень»). В цикле представлены трехстишия и пятистишия, неизбежно происходит трансформация традиционных жанров японской поэзии танка и хайку на новой почве. В цикле на первый план выступает поэзия земной жизни в её бытовой обусловленности и вместе с тем происходит философское обобщение человеческой жизни и категории времени.

Жанровой чертой присущей японской поэзии в целом является конкретность жизненной ситуации или природной картины, фиксация определенного момента, который разворачивает глубинную поэтическую тему. «Ажабайдалдаа -/ Аягаа Yбэртэлhэн / Аяншан мэтэб» (По своей дороге иду я. / Иду вечным странником / с пиалой за пазухой) (перевод Б. Дугарова). Конкретная ситуация символически обобщает всю жизнь героя, и образ пиалы становится символом скитальчества, всего его образа жизни и пути. «Ургын YЗYPтэ /ялагас гээд, алдууршаба.../ Ай, хай-ран ш^лэн!» (На крючке моей удочки / Сверкнула! и сорвалась.../ Где же ты, моя уха!..). Широкий эмоциональный ряд: неожиданная радость, сменившаяся разочарованием, миг надежды и сомнения, сожаление - переполненность и насыщенность чувствами одного мгновенья выражается в духе японской поэтики, где основным приемом становится «ёдзе» - искусство намека. Такая концентрация эмоций, казалось бы, требует описательнос-ти, но философия малого жанра такова, что сжатием всех художественных средств, да и небольшим количеством самих слов достигается художественный эффект - максимально возможное сокращение дистанции в пределах данного уровня, отделяющих миг реальной жизни (секунда) и его художественное воплощение в трехстишии - кратком акте творения. 8 слов данного стихотворения актуализируют не только контекстный смысл, но и сам ассоциативный ряд, направление которого задано и должно реализоваться максимально адекватно авторскому переживанию мига, «угадать» его. Ассоциативный ряд разворачивается в сознании не по поступательному пути, вперед, после прочтения цепочка образов должна двигаться с её конца к началу, а потом после восстановления всех звеньев переживаться снова по порядку, создается, таким образом, своеобразный круг, замкнутость картины, целостность, художественное единство, воссоздается тем самым само мгновенье, как некоего рода «точка». И сам процесс постижения, будучи зациклизирован, обретает единство и предстает как озарение. После прочтения сразу возникает вопрос, какое чувство выражено в завершающем стихе «Ай, хайран ш^лэн!» (Ах, моя уха!) Тут возможен ряд вариантов ответов: восхищение, радость, сожаление и т.д., чтобы сделать выбор необходимой и по сути одной возможной, максимально приближенной к авторской ассоциации производится в сознании читателя анализ предшествующих стихов, из которых нужно вычленить ключевые слова, ведь в принципе можно сделать акцент и развернуть ассоциации еще по целому ряду вариантов, поэтому мгновенный анализ выявляет только те слова и значения слов, которые могут экстраполировать свой смысл далее к началу ряда и к его концу одномоментно. В данном случае это слова «YЗYPтэ» (на кончике) и «алдууршаба» (сорвалась), мгновенный анализ и сопоставление ряда значений этих слов должен выявить общую сему, ту, где происходит совпадение эмоционального плана, то есть в слове «на кончике» - выявить зыбкость, миг неуверенности и сомнения в ситуации и в слове «сорвалась» решение ситуации по негативному сценарию. Между этими полюсами (слова вынесены на конец стиха, то есть выделены особо) выявляется «связка» - эмоция, выраженная в слове «ялагас» - «блеснув», объективно это слово может приобретать множество эмоциональных оттенков, но в данном контексте решающее для выбора значение определяется логикой оппозиции, ситуация внутренне драматична: мгновение «на кончике» (на грани) предполагает два варианта сценария в плане эмоционального восприятия: негативный и позитивный. Констатировав эмоциональный смысл уже реализовавшегося негативного сценария, по логике контраста, становится очевидной положительная эмоциональная наполненность слова «ялагас» - «блеснула», причем её сила равна по силе негативным эмоциям («сорвалась») - так достигается предельная полнота мгновенья. Это ощущение проясняет эмоциональную реакцию индивида: «Ах, моя уха!» - это сожаление, причем очень

сильное, ведь рыбак уже мысленно «поймал» и «приготовил» уху - мысль мелькнула за доли секунды! Итак, несовпадение ожидания и конечного результата в данной ситуации вызывает эмоционально-эстетическую реакцию лирического героя - усмешку над самим собой, усмешку, которая скрыта и выявляется только из проживания ситуации - выявления всех звеньев ассоциативной цепи с постоянным выбором при каждой развилке, причем с движением по цепи одномоментно в разные стороны. Ведь, по сути, закончив стихотворение, неожиданным на первый взгляд, образом ухи, бесхитростный рыбак самим фактом обозначения и проговаривания «выдает» весь ассоциативный ряд. Логика структурирования краткого жанра аналогична с «цифрованием» и «кодированием» информации. Получается, что поэтическая ситуация - это зафиксированное, «архивированное» мгновенье времени.

Мастерство Тапхаева-поэта в великолепном владении словом, не только в знании всех значений слов, но и возможных эмоциональных оттенков, соотнесения и корелляции: «Гэрэй буланда / Г эрээ баряа хараасгай -/ Г эрлээ гээшэл даа» (На углу дома / Ласточка свила гнездо./ Дом обрела значит). Первые два стиха начинаются с форм слова «гэр» - дом - происходит сопоставление человека и живого мира (В углу дома человека появился «дом» ласточки). Метафоризация по принципу антропомор-физации продолжается далее: слово «гэрлэхэ» означает «жениться» (обрести дом), опять же содержится корень «дом». Утверждается не только равнозначность человека и ласточки, но ласточке придается в данном сообщении даже больше удельного веса, чем человеку, что вызывает юмористическую эстетическую реакцию (Ласточка не только построила «дом», из игры значений корня «гэр» делается вывод - «женилась»!). Здесь краткость достигается за счет реализации многих, потенциально заложенных в слове возможных значений, в них так же зашифровано авторское отношение, мягкая усмешка и доброта. Таким образом, «сворачивание» эмоционального ряда имеет свои закономерности. Они также прослеживаются в пятистишиях поэта, в них делается лирико-философское обобщение человеческой судьбы. Своеобразие пятистиший Л. Тапхаева в том,

что они приобретают заметно личностный, лирический характер. «Ерэхэ бYPим / Елэн харахан шулуун / Хэбтэжэл байна. / Елэн хара шулуун/ ехэл юумэ Yзэнэ» (Когда я возвращаюсь каждый раз / гладкий чёрный камень / лежит все на том же месте. / Гладкий черный камень / на свете этом много испытал). Символический образ камня здесь циклизирует лирическую ситуацию. Возникает необходимость объяснения финального парадокса: как камень, лежащий на одном и то же месте (3 стих), может многое перевидать и испытать? Он статичен, в то время как динамичен человек (он приходит уже не первый раз, много раз, для него есть каждый раз). Камень статичен и по характеристике: он глянцево-черен, гладок - «елэн хара шулуун»), но как раз неизменность его атрибутивной характеристики и проясняет суть: камень лежит так долго, что его отполировало время до блеска - этот блеск и есть доказательство «испытания» временем. Сопоставление с лирическим героем неявное, но имеется: к человеку так же со временем приходит опыт и понимание. Так, символизация, стягивая в единый узел разные уровни бытия, определяет философское содержание пятистиший.

Интеллектуализация чувства здесь, несомненно, происходит, так как сам смысл сконцентрирован в заданных рамках, поэтика краткости также определяет сам арсенал художественных средств.

В бурятской поэзии, таким образом, широкое распространение краткостиший: восьмистиший, четверостиший, пятистиший, трехстиший объясняется самими особенностями художественного мышления, восточного склада ума, когда эмоциональный мир выражается опосредованно. Создание малой модели реальной действительности по принципам символизации и ме-тафоризации, контекст и единство ассоциативного ряда определяет четкость структуры, в которой дается, с одной стороны, конкретная жизненная ситуация и, вместе с тем, достигается максимально возможная степень художественного обобщения. Малый жанр в бурятской поэзии служит выражению традиционного мировосприятия, становится философским обобщением бытия и процессов сознания человека.

Библиографический список

1. История бурятской литературы. - Улан-Удэ, 1997. - Т. 3.

2. Восточная поэтика. Тексты. Исследования. Комментарии. - М., 1996.

Bibliography

1. Istoriya buryatskoyj literaturih. - Ulan-Udeh, 1997. - T. 3.

2. Vostochnaya poehtika. Tekstih. Issledovaniya. Kommentarii. - M.,

1996.

Статья поступила в редакцию 09.03.12

УДК 811.351.21

Chalaeva P.Sh. P.K.USLAR, HIS FLOCKS AND THEIR ROLE IN THE DEVELOPMENT OF LAK-RUSSIAN LANGUAGE CONTACTS. Last quarter of XIX century was a relatively calm period in lak-russian relations which were based on economic and cultural contacts. The article is dedicated to the role of P.K.Uslar and his flocks in the development of lak-russian language contacts.

Key words: lak-russian language contacts, last quarter of XIX century, P.K.Uslar.

П.Ш. Чалаева, канд. филол. наук, доц. каф. дагестанских языков Дагестанского гос. университета, г. Махачкала, E-mail: [email protected]

РОЛЬ П.К. УСЛАРА И ЕГО УЧЕНИКОВ В РАЗВИТИИ ЛАКСКО-РУССКИХ ЯЗЫКОВЫХ КОНТАКТОВ

Последняя четверть XIX века была относительно мирным периодом в развитии лакско-русских контактов, основой которых были экономические и культурные связи. Статья посвящена роли П.К. Услара и его учеников в развитии лакско-русских языковых контактов.

Ключевые слова: лакско-русские языковые контакты, последняя четверть XIX века, П.К. Услар.

Деятельность П.К. Услара сыграла выдающуюся роль в развитии дагестанско-русских языковых контактов. После окончания Кавказской войны началось интенсивное освоение присоединенных территорий. В этом отношении большое значение придавалось изучению истории, этнографии, языка многочисленных народов, населявших Кавказ. Для понимания националь-

ной политики и планов языкового строительства русского государства по отношению к вновь присоединенным территориям на Кавказе большое значение имеет статья П.К. Услара «О распространении грамотности между горцами». В этой статье автор писал: «Моральное сближение с чуждым народом, покоренным силою оружия или дипломатическими трактатами, - обык-