CC BY
117
ФЛОРИСТИЧЕСКАЯ «ЗАГАДКА»
А.Н. ОСТРОВСКОГО,
ИЛИ ЭТНОБОТАНИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ «ВЕНКА ВЕСНЫ ДЛЯ СНЕГУРОЧКИ»
По точному определению А.И. Журавлевой, в «весенней сказке» «Снегурочка» (1873) «создан максимально обобщенный образ “мира Островского”, воспроизводящий в фольклорно-символической форме глубоко лирическое авторское представление о сути национальной жизни» (1991: 244).
Яркой особенностью «театра Островского» вполне обоснованно считается бытопись, которой виртуозно владел драматург. Понятие же «мира Островского», на наш взгляд, необходимо дополнить еще одним, неожиданным для театральной сцены параметром, -природно-пейзажным. Автор сделал природные образы неотъемлемым драматическим элементом таких пьес, как «Воевода» и «Гроза», «Лес» и «Снегурочка». В этом ряду «весенняя сказка» выделяется переполненностью «поэзией» природных явлений и стихий. Они входят в мир Берендеева царства в контексте обрядов, которым драматург предписал действиеобразующую роль: берендеи провожают Масленицу и встречают Солнце, участвуют в свадебном обряде.
Этот перечень надо дополнить обрядом посвящения (своего рода инициации), происходящей во время знаменитой сцены последнего свидания матери (Весны) с дочерью (Снегурочкой) из второго явления четвертого действия: «Последний час Весна с тобой проводит, / С рассветом дня вступает бог Ярило / В свои права и начинает лето». Чтобы скрасить расставание, мать готова «великими дарами утешить на прощанье» Снегурочку. «Чего тебе недостает?», - вопрошает она. «Любви!» - отвечает дочь и поясняет: «Хочу любви, но чувств любви не знаю, / И чувства нет в груди; начну ласкаться - / Услышу брань, насмешки и укоры / За детскую застенчивость, за сердце / Холодное. ... О мама, дай любви! / Любви прошу, любви девичьей!» Даже напоминание-предупреждение Весны «Дочка, / Забыла ты отцовы опасенья. Любовь тебе погибель будет» не останавливают Снегурочку: «Мама, /Пусть гибну я, любви одно мгновенье, /Дороже мне годов тоски и слез» (Островский 1977 (7)).
Вняв мольбе дочери, мать смиряется: «...любовью поделиться / Готова я». Сцена заканчивается магическим ритуалом передачи Снегурочке «любовных сил» от матери-Весны. На роль магического атрибута, который выступит в роли медиатора, драматург выбрал цветочный венок: «...родник неистощимый /Любовных сил в венке моем цветном! / Сними его!».
Сам ритуал состоит в последовательном «сплетении» (или переплетении) венка и увенчивании им Снегурочки. Весна отбирает из цветочно-растительного многообразия своего венка («Смотри, дитя, какое сочетанье /Цветов и трав, какие переливы /Цветной игры и запахов приятных!») девять конкретных растений и объясняет их магическое назначение:
Зорь весенних цвет душистый Белизну твоих ланит,
Белый ландыш, ландыш чистый Томной негой озарит.
Барской спеси бархат алый Опушит твои уста,
Даст улыбку цветик малый -Незабудка-красота.
Роза розой заалеет На груди и на плечах,
Василечек засинеет И просветится в очах.
Кашки мед из уст польется Чарованием ума,
Незаметно проберется В душу липкая Дрема.
Мак сердечко отуманит,
Мак рассудок усыпит.
Хмель ланиты нарумянит И головку закружит
(Надевает венок на голову Снегурочки) (Островский 1977 (7): 449450).
Увенчивание Снегурочки «переплетенным» для нее венком соотносится с известным в русском народном обиходе ношении девушками венка как атрибута девичества. Но цветы Весны должны последовательно преобразить Снегурочку: «холодное сердце» девочки - в «горячую душу» жаждущей любви молодой женщины: «Один цветок, который ни возьми, /Души твоей дремоту пробуждая, / Зажжет в тебе одно из новых чувств, /Незнаемых тобой, -
одно желанье, / Отрадное для молодого сердца, / А вместе все, в один венок душистый / Сплетясь пестро, сливая ароматы /В одну струю, - зажгут все чувства разом. / И вспыхнет кровь, и очи загорятся, / Окрасится лицо живым румянцем / Играющим, - и заколышет грудь /Желанная тобой любовь девичья» (Островский 1977 (7): 449).
Выбор Островским цветочного венка для этой роли был обоснованным: венок издревле служил эмблемой любви и супружеской связи. Любовно-эротической символикой атрибуты растительного происхождения наделялись в славянской обрядовой традиции близкой функциональности (Потебня 1860; Водарский 1915; Курочкин 1982).
Мы уверены в обманчивости представления о прозрачной иносказательности венка, сводимой только к пояснениям Весны о преображающем назначении каждого входящего в него цветка. Здесь стоит напомнить сцену из пьесы, когда царь Берендей, расписывая красками один из столбов в своих палатах, поясняет, что «...палатное письмо имеет смысл. / Небесными кругами украшают / Подписчики в палатах потолки / Высокие; / в простенках узких пишут, / Утеху глаз, лазоревы цветы / Меж травами зелеными... » (действие 1, явление 1).
Пояснения Весны также построены на «имеющих смысл» аналогиях, ассоциациях, уподоблениях, продиктованных разными свойствами выбранных цветов и растений.
Наша задача - предложить подробный этноботанический и лингвокультурологический комментарии флористики «венка Весны для Снегурочки» как актуальных для его смыслонаполнения интерпретационных контекстов.
Из знакомства с немногочисленными комментариями к этой сцене выяснилось, что контекстная иносказательность «венка Весны для Снегурочки» до недавнего времени вольно или невольно игнорировалась: комментаторы полностью доверялись текстуальным объяснениям матери-Весны.
Для Л.М. Лотман было важнее, что венок, наделяющий Снегурочку даром страстной любви, получен из «божественного источника» (Лотман 1977: 540). Ей принадлежит тонкое замечание о последовательно проводимом Островским параллелизме: пробуждение чувственности в Снегурочке, которую Берендей сравнил с ландышем, уподоблено драматургом северной природе, «отвечающей бурным цветением Весне, которая освобождает ее от оков зимнего холода» (Там же).
Не так давно молодой исследователь А.Д. Шмакова (2004) рискнула предложить для интерпретации символики венков, упоми-
наемых в пьесе, иные - мистические и магические контексты интернационального масштаба. Функциональность цветов в венке Весны она видит преимущественно в психологическом портре-тировании преобразившейся Снегурочки. Исследовательница апеллирует к символике цветовой гаммы растений. Ее выводы основаны на мистической символике красного и голубого, связанных с васильком, незабудкой и барской спесью, - тремя из девяти выбранных Весной цветов.
На наш взгляд, А.Д. Шмакова привлекает некорректные источники для интерпретации символичности растительных образов с отчетливой этноботанической доминантой в именах и этномен-тальной - в их народных репутациях. Она необоснованно возводит цветовые иносказания к другим национальным традициям, к мистическим и этикетно-галантным контекстам: «Красный цвет (речь идет о цветке «боярская спесь» - К.Ш.) на языке цветов означает «пыл», «порыв». Ярко-голубой цвет незабудки обозначает пылкую нежность. Синий цвет - цвет мужского начала, неба. Синий цвет цветка (речь идет о васильке - К.Ш.) приносит равновесие во внутренний мир Снегурочки, дополняя женское холодное начало» (2004: 207).
Принципиальным для интерпретации венка Весны нам представляется в первую очередь этноботанический контекст, тесно связанный с лингвокультурологическим. Этнолингвисты утверждают, что концептосфера «цветы» - важная составляющая национальной языковой картины мира, отражающая этнокультурные особенности (Котова 2007; Филатова 2004).
В венке девять растений: ландыш, барская спесь, незабудка, роза, василек, кашка, дрема, мак, хмель. Как видно из перечня, Островский поместил в венок Весны почти исключительно дикорастущие растения, соотносимые с топосами поля, луга, леса, устойчиво связанными в нашей культурной памяти с русскими ландшафтами.
Славянский колорит венка Весны усиливают флоронимы -драматург отобрал из народного словаря названия с яркой этноментальной семантикой. Так, название «барская спесь» прямо отсылает к лексеме-историзму «баре», «бояре». В названии «кашка» (клевер) содержится отсылка к простонародной традиции - детской забаве лакомиться клевером, высасывая нектар из цветочных головок. Имя «дрема» возводится к известному в народном травознании снотворному эффекту растения, оно же омонимично названию хороводных и детских игр. «Василечик» и «незабудка-красота» напоминают о поэтике народных лирических песен: В
явлении 4-ом третьего действия Снегурочка запевает песенку, которая начинается с фразы «Ах, цветочки-василечки!».
Название «ландыш», возможно, тоже имело отношение к народной ботанике. Так, М. Фасмер приводит этимологическую версию Добровольского, считавшего название ландыш произведенным от народного гладыш (Смол.) - от гладкий, либо сближенным по народной этимологии с гладкий (Фасмер 2: 457). Островскому было знакомо такое имя цветка - оно входит в записи для задуманного им словаря русского народного языка (Островский 1978 (10): 469), которые драматург начал собирать во время этнографической экспедиции по Волге в 1856 г. и продолжал до конца жизни в течение еще трех десятков лет, но так и не успел осуществить свое намерение. Мемуарист свидетельствовал: «Родную речь он любил до обожания, и ничем нельзя было больше порадовать его, как сообщением нового слова или неслыханного им такого выражения, в которых рисовался новый порядок живых образов или за которыми скрывался неизвестный цикл новых идей (курсив наш. -К.Ш.)» (Максимов 1898 (1): 21; цит. по: Островский 1978 (10): 659660).
Современные лингвисты отмечают реперсонализированность как принципиальную черту этого лексикографического произведения драматурга. «Личность автора ярко выражена... в отборе материала, в способах семантизации лексем, в полемике с Далем. в использовании специфических металингвистических приемов и формул»,
- итожит свои наблюдения над «Материалами» И.П. Плюснина (2006: 308).
«Материалы» содержат 1130 лексем, среди них слов, имеющих отношение к народной ботанике (названия цветов, кустарников, деревьев, грибов и пр.), около 70. В этот ряд стоит добавить выразительные диалектизмы, производные от фитонимов, например, жимолостный ‘гибкий’ (Моск.), крапивник ‘незаконнорожденный’ (у русских в Пермской губ.) (Островский 1978 (10): 474, 482).
Избирательность продиктована тем, что Островский предпочитал выбирать в народной ботанике оригинальные диалектные названия с этноментальной семантикой в именовании. В ряде случаев он дает лингвогеографические пометы: «Еж, или вёх. Трава “болиголова” (Cicuta virosa). (Орл.). Косач. Вьюн (Яросл.). Морошка. Красная морошка - малура (Петерб., Арх.); поленика (Яросл., Костром., Волжск.)» (Островский 1978 (10)). Отдельные пометы касаются применения растений в народном обиходе: «Будра (висячее растение) - парят кринки», «Зеленика - красильное растение в Сибири» (Островский 1978 (10): 466, 477). Островский сопроводил
27 из 32 фитонимов латинскими родовыми или видовыми названиями, что свидетельствует о его серьезных ботанических знаниях и позволяет точно атрибутировать растения. Все записанные фитонимы построены на выразительной метафорике, отражающей остро подмеченные и оригинально отраженные народным языкотворчеством особенности или аналогии.
Прокомментируем самые яркие примеры из записей Островского, добавляя свою версию мотивации названий природными и иными свойствами растений.
Чертово серебро ‘Chrysosplenium altemifolium’. Это селезеночник обыкновенный, ранневесеннее растение с коротким сроком жизни (отсюда названия «первоцвет» и «месячная трава»). «Чертовское» название, заинтересовавшее Островского, подсказано, судя по всему, желтыми невзрачными комочками-цветами без лепестков, напоминающими рассыпанные монетки. Дополнительный вклад вносит и предпочтение селезеночником сырых лесов и оврагов.
Толкачик ‘хвощ полевой Equisetum arvense’. Съедобные колоски растения тоже называли «толкачиками» и «земляными шишками»: спороносный стебель с верхушечным колоском заложен под землей еще с осени, а весной он «толкается» наружу за считанные дни, пробивая значительный слой земли.
Черезгривица ‘копытень европейский Asarum europaeum’ - растение используют в ветеринарной практике при разнообразных болезнях лошадей. Сердечник ‘белозор болотный Parnassia palustris’
- на каждом стебле у растения по одному стеблеобъемлющему сердцевидному листу. Сорочьи ягоды ‘майник двулистный Majan-themum bifolium’ - маленькие красные бусинки-плоды любят дрозды и рябчики.
Без комментария очевидны образные аналогии облика растений или их лечебное применение, подсказавшие фитонимы звонцы (колокольчики), припутник, казаки и лапушник (виды подорожника), подсадник (мытник болотный), скрыпник (кипрей волосистый) и петровки (гвоздика-цвет), кудерь («царские кудри»), розовый пушок (спирея), желтостебельник (трава «душистый колосок»), лев (львиный зев), ёж (трава болиголова), пупник (грыжник) и зубник (полевой цикорий), мозольное дерево (алоэ) (Островский 1978 (10)).
Обзор словарика народных фитонимов позволяет утверждать, что Островский явно отдавал предпочтение именам растений с неожиданными, оригинальными этноментальными ассоциациями.
Фитонимика венка Весны полностью подтверждает это наблюдение. Выбранные драматургом названия корреспондируют по
своей оригинальной образности с флоронимами из записей для словаря.
Островский не ограничил именослов девяти растений девятью названиями. Ряд номинативных флоронимов он увеличивает за счет синонимических имен растений, построенных на метафорических уподоблениях и метафорических эпитетах, перифразах, метонимиях: «зорь весенних цвет душистый», «бархат алый» барской спеси», «липкая дрема», «кашки мед», незабудка-красота. Можно сказать, что драматург наглядно применил им же сформулированный принцип: «Толковать слова народным толком - самый лучший и короткий метод» (Островский 1986: 240).
В основе трех флоронимов - антропоморфная метафора: барская спесь, незабудка-красота, дрема. Название «василек» обнаруживает свой антропоцентризм через омонимию с мужским именем. Напомним также ремарку, предшествующую монологу Весны. Судя по ней, персонифицированные цветы из ее свиты участвуют в обряде: «Весна садится на траву. Снегурочка подле нее. Цветы окружают их».
Акцентированная тремя флоронимами персонифицирующая роль фитонимики, на наш взгляд, не случайна: имя «Снегурочка» основано на предметной метафоре, аналогии со снегом, в то время как преображение с помощью цветов и венка последовательно о-лице-творяет героиню.
Ландыш - первый цветок, на который пал выбор Весны, и это не случайно. В пьесе он уже упоминался, и тоже в связи с заглавной героиней. Снегурочка явно чувствует родство с «застенчивым» цветком, знает заповедные места, где он растет: «Жалко, / Что ландыши так скоро отцвели! / Сказал бы ты, что любишь их, так я уж / Давно б тебе пучочек нарвала, / Хорошеньких. Не всякий место знает, /А я в лесу как дома; если хочешь, /Пойдем со мной, я место укажу» (действие 2, явление 5), - приглашает она Царя Берендея. Поэтому естественно, что именно ландыш избран Берендеем как портретирующий для героини, ее цветочный двойник: «Не плачу я, что цветики увяли, / Такой цветок цветет перед очами», - восхищен Берендей.
Островский поделился с персонажем собственной приверженностью - этот цветок, как свидетельствуют мемуаристы, был его любимцем. Ссылаются при этом и на тот достоверный факт, что крестьяне Щелыкова, придя попрощаться с драматургом, усыпали весь гроб ландышами.
Лейтмотивом аналогии-уподобления, вложенного в уста царя Берендея, является белый цвет как традиционный знак - иносказание невинности, девственности, чистоты: «Полна чудес мо-
гучая природа! /... бросит цветок весны жемчужный /Задумчиво склоненный ландыш, брызнет / На белизну его холодной пылью / Серебряной росы - и дышит цветик /Неуловимым запахом весны, / Прельщая взор и обонянье». Заметим попутно, что в мотиве ландыша подчеркнута недолговечность этого весеннего цветка: «Жалко, / Что ландыши так скоро отцвели!»
Но основной в растительном уподоблении героини стала коннотация девической невинности. Л.М. Лотман прозорливо отметила контраст цветочных эмблем героинь-антагонисток: Купавы и Снегурочки (1977: 540-541). Загадочности «задумчиво склоненного ландыша» - Снегурочки противостоит пышная, яркая кувшинка, к которой отсылает имя Купавы, омонимичное в народном словаре названию этого цветка (купавка, купава). Можно добавить к этому наблюдению, что старославянское название ландыша отталкивалось от аналогии с лилией - «крин удольный», «полевая лилия», а кувшинку часто называли «водяной лилией».
Преображение, которое должна пережить Снегурочка, сначала предстоит пройти ландышу - ее двойнику. Заметим кстати, что была отмечена любопытная феминизация цветка (изменение мужского рода на женский): наряду с ландышек/ландышки, его ласково именовали ландышка (Яросл.), ландушка (Ворон., Екате-риносл.) (Анненков 1878: 106).
Обратим внимание на неожиданную колористическую деталь в описании ландыша из венка Весны, мимо которой проходили комментаторы. Во-первых, цветок назван цветом зорь весенних, что явно исключает его полную идентификацию с белым цветом, во-вторых, он должен озарить ланиты Снегурочки «томной негой». Этот новый оттенок ландыша важен для понимания природы преображения Снегурочки.
Ландыш в уподоблении Берендея - цветок ранней весны. Это отражено в таком народном названии растения, как ранник (Анненков 1878: 106), и его описание полностью соответствует календарной приуроченности.
Белизна ландыша в описании Весны дополнена новым оттенком
- зари. Сравним: в обстановочной ремарке к IV действию указана приуроченность происходящего также к этому времени суток: «Утренняя заря».
Эта неожиданная для ландыша ассоциация проясняется, если мы обратимся к народному ботаническому лексикону, зафиксированному в словарях XIX в., в частности, в известном словаре Н.И. Анненкова. Молодильником ландыш называли в Тамбовской губ., мытной травой - в Костромской губ. (1878: 106). Эти названия были связаны, судя по всему, с «косметическим» при-
менением цветка - соком ландышевого корня девушки натирали щеки, чтобы вызвать румянец (Золотницкий 2002: 77).
Для нас важен мотив изменения, лежащий в основе «косме-тологических» имен ландыша. Но если они указывают только на внешнее преображение, то Островским преображение героини мыслится иным: оно начинается с внутреннего света, озаряющего ланиты и наполняющего Снегурочку томной «негой» (кстати, одно из словарных значений этого слова - «страстность»). Напомним также, что семена ландыша скрыты в красных ягодках. Ядовитость этих привлекательно-ярких ягод объяснялась народным опытом многозначительно: красивы, но опасны, как любовь.
Второй цветок, выбранный Весной для венка, носит колоритное имя с национально-культурным акцентом - барская спесь: «Барской спеси бархат алый / Опушит твои уста».
Современному читателю-горожанину это многолетнее травянистое растение семейства гвоздичных, известное в научной ботанической номенклатуре как «лихнис», вряд ли знакомо. Деревенский житель больше знаком с этим растением, но знает его под другим именем, из народной ботаники - зорька. К числу популярных этот цветок сейчас, в отличие от XVШ-XIX вв., явно не относится. Встретить его можно скорее в природе, чем в цветниках, растет он на лугах, лесных опушках, на пустырях - почти как сорняк (неприхотлив и быстро размножается семенами), поэтому и связанные с ним сегодня ассоциации сниженные, повседневные.
Но во времена Островского и ранее у цветка была совершенно иная репутация, вернее, у него было много разных репутаций. Роман Г.П. Данилевского «Сожженная Москва» иллюстрирует одну из них - «барская спесь» упомянута в ряду оранжерейных цветов, высаживаемых для украшения цветников в усадебном парке начала XIX в.: «Ярко светил месяц. Влажный воздух сада был напоен запахом листвы и цветов. Прямая, широкая липовая аллея вела от ограды двора к пруду, окаймленному зеленою поляною, с сюрпризами, гротами, фонтанами и грядками высаженных из теплиц цветущих нарциссов, жонкилей и барской спеси. Сквозь ограду виднелись освещенные и открытые окна дома, откуда доносились звуки пения. В саду было тихо. Каждая дорожка, каждое дерево и куст веяли таинственным сумраком и благоуханием». Писатель прав: окультуренные формы лихниса известны в Европе с середины XVI в. Как «траву в садах для красоты размножаемую» представлял читателю и Словарь Академии Российской в конце XVIII в.
Фонд именований этого цветка удивительно многообразен, спектр связанных с ним ассоциаций колеблется от сакральных
аналогий до бытового опыта, от позитивных оценок - до осуждающих.
Родовое название лихнис (от греч. lychnos ‘лампа, факел, светоч’) растение получило за связь с огнем: его волокна, по свидетельству Плиния, использовались в качестве фитиля в лампах (Каден, Терентьева 1975); синонимические имена зорька, огненный цвет, огневик, горицвет, бархат - за видные издалека густые ярко-алые бархатные соцветия-щитки, венчающие почти метровый стебель. Народная ботаника дала и более выразительную оценку ослепительно-ярким соцветиям: «выпирающий» из цветника «самодовольный, спесивый» цветок получил характерологическое имя барская спесь (варианты - боярская/баронская спесь) (Анненков 1878: 200).
В ботанических руководствах XVШ-XIX вв. зафиксировано еще несколько любопытных названий этого растения, отсылающих к сакральной «географии»: константинопольский/цареградский
цвет/цветок, иерусалимский/мальтийский крест. Повод для подобных ассоциаций давали цветки лихниса и своим «кровавым» цветом, и крестообразным расположением лепестков (Подробный словарь... 1792 (2): 95).
В народной среде цветок приобрел иную, вполне прозаическую репутацию полезного в быту растения. «Словарь Академии Российской» давал такое пояснение: «Татары употребляют ее (траву. -К.Ш.) в мытье вместо мыла; поелику трава сия истертая и с водою перемешенная производит пену мылу подобную, то в низовых местах называют ее и Татарским мылом» (САР 1: 308-309).
Эти сведения позволяют рассматривать народные названия лихниса как отэтническую номинацию, дополненную метонимической связью с национальными топосами.
П.А. Вяземский в сатирическом стихотворении «Цветы», по нашим наблюдениям, обыгрывает именно эти два наиболее известных в его время простонародных названия лихниса. Одаривая гостей своего «сада» цветами-характеристиками, он выбирает для букета «князю надутому» барскую спесь. Текстуально упомянув портретирующее название с негативной характеристикой, второе («мыльное») имя он использует косвенно, через эпитет «надутый», вызывающий ассоциацию с мыльным пузырем. Это народное название растения позволяет выявить подтекстовый смысл эпитета, его язвительную подоплеку: непомерное барское чванство - это мыльный пузырь, который раздувается, чтобы. лопнуть.
Вернемся к именам цветка, которые выбрал Островский. Он предпочел остальным цветовое («алый»), предметное («бархат») и «антропоцентрическое» (барская спесь) названия, соединив их в
одной метафоре - «барской спеси бархат алый». Этот образ воплощает одну из стадий преображения Снегурочки, связанную с «устами»: они становятся алыми, как цвет лихниса, и нежными, как бархат или пух («бархат алый опушит твои уста»). Кстати, метафоры бархата и пуха оправданы природным обликом растения: оно действительно снизу доверху опушено ворсинками.
Что могло подсказать Островскому соотнести это растение с девушкой, использовать для женского портретирования? В русских говорах Ярославской губернии диалектологи отметили использование эпитета «барский» в значении «нарядный, щеголеватый», а также меткие, выразительные характеристики женской адресации: «барской холкой» крестьянки называли горожанок, «барской ба-роной» - опрятно одетую дворовую девушку (СРНГ 2: 120).
Другим возможным ключом к женскому акценту в образе этого растения у Островского может стать, на наш взгляд, группа «де-вичье-женских» именований лихниса, зафиксированных в XIX в. Н. Анненков приводит целый ряд его имен, в которых акцентируется мотив девичьей привлекательности. Мыльно-косметическая подоплека известного синонимического названия лихниса трактована ими в более поэтическом ракурсе. Это такие имена, как девичье мыло, сурмило (1878: 200), а также девичья красота (Подробный словарь. 1792 (2): 184), девичья краса (Список. 1705; цит. по: Лихачев 1991: 111); надутая девичья красота (Осипов, Ушаков 1812 (2): 65). «Женские» имена растения были записаны, в частности, в Вятской губернии. Именно эти комплиментарные имена могли натолкнуть драматурга на использование растения для портретирования преображающейся Снегурочки.
Таким образом, выбранные Островским из народной ботаники синонимы названия лихниса своими текстуальными и затекстовыми референциями подхватывали заданный ландышем мотив девического преображения. Важно, что в портрет Снегурочки барская спесь привносила живую, яркую доминанту, отсылающую к ассоциации с «горячей» кровью: цветок наделял своим алым цветом и нежным бархатом лепестков уста героини.
Третьим в венке Весны выступает «цветик-малый, незабудка-красота». Предваряющая характеристика «цветик малый» - одновременно и синонимическое имя травки: в ботанических словарях конца века она именуется незабудицы (Анненков 1878: 220), незабудочки (Подробный словарь. 1792 (3): 34)1.
1 Ср. иноязычные названия с той же внутренней формой: нем. Vergißmeinnicht, фр. ne m’oubliez pas, англ. forgetmenot, швед. förgätmigej,
Островский присоединяет к ее основному говорящему имени оценочное приложение «красота», подсказанное, судя по всему, популярным в XIX в. народным названием растения - пригожница. Оно бытовало, в частности, в Тверском крае, так как цветок считался пригожим «и для старух, и для молодых» (1878: 220).
В. Даль поясняет это имя ссылкой на глаголы «пригожеть, становиться пригожее; пригожничать, казотиться, красотничать или кокетничать» (3: 408). Среди других народных прозваний есть еще несколько, которые указывают на применение: горлянка или волосовая (Вят.), глазопарка (Перм.) и бел. жабьи очки. В Костромской губ. зафиксировано именование катишь (Анненков 1878: 220).
Г лавная примета этой весенней травки - трогательные бледноголубые цветочки с желтым сердечком в середине. Приведем ее описание из старинного травника: «Трава измоден растет при тальниках, собою низка и маленька, в середках у нея беленько, а около цветки сини» (Там же). В народной медицине незабудка применяется мало, хозяйственными достоинствами не обладает (как корм домашний скот ее не жалует), ее главное назначение - услаждать взор. В то же время она не лезет на глаза, растет в тенистых оврагах, по сырым займищам, на речном иле или даже в воде, не выгорает и не тускнеет на солнце.
Напомним предпочтение самой героини Островского «лазоревому цветочку», поразившему ее в убранстве палат царя Берендея: «Снегурочка (оглядывая дворец): Какой простор, как чисто все, богато! / Смотри-ка, мать! Лазоревый цветочек - / Живехонек. (Садится на пол и рассматривает цветок на столбе) ».
В другом облике травка не удостоилась бы столь восторженных оценок у поэтов всех поколений. Одним из первых в русской лирической поэзии Г.Р. Державин уподобил свою любимую этому «милому цветику»: «Милый незабудка-цветик! /Видишь, друг мой,
дат. forglemmigei, пол. niezapominajka и др. «Как указано Э. Френкелем в рецензии на книгу Э. Дикенмана “Untersuchungen über die Nominalkomposition im Russischen”, прямыми соответствиями русскому слову незабудка, также образованными путем калькирования соответствующих слов немецкого и французского языка (Vergißmeinnicht и le ne m'oubliez pas), являются, кроме польского (и русского областного, очевидно, из польского) niezapominajka, также латышск. neàizmirstele, литовск. neuzmirstuöle, nemirsele. Следовательно, в данном случае мы сталкиваемся с своеобразным фактом интернациональной европейской языковой кальки. Причины этого явления связаны не только с повсеместным распространением соответствующего растения, но и с его эмоциональнообщественными функциями» (Виноградов 1964).
я, стеня, / Еду от тебя, мой светик: / Не забудь меня. / Встретишься ль где с розой нежной, /Иль лилеей взор пленя, / В самой страсти неизбежной / Не забудь меня». Попутно он дал «пояснение» ее семантике - быть залогом верности, не дать любви иссякнуть, особенно в разлуке. Поэты видят в ней хранительницу лесных тайн: «примнится... колдуньей лесной - незабудка» (Н. Клюев), склонны проводить аналогию голубенького цветка с желтеньким «глазком» в серединке - с «участливым взором»: «их взор лазурный чуток и аромат целебен, как простор. / Как я люблю участливый их взор!» (И. Северянин), а «незабудка болотная» дала повод назвать ее «чистоглазой дочерью» реки (В. Хлебников).
Ясно, почему именно этот цветок как нельзя лучше подходил для портретирования нежной и хрупкой Снегурочки, ее улыбки. Интересно, что мотив улыбки, приписанный незабудкам Островским, «подхватил» поэт-эстет Игорь Северянин: «Я изнемог и жажду незабудок . / Нарвите мне смеющийся букет». Избранную
драматургом для незабудки роль по-своему дополняло ее известное этикетное использование. К ее помощи прибегали влюбленные, доверяя несказанное, невысказанное: «Она за меня все тебе выскажет». Так и новая улыбка Снегурочки должна «сказать» за нее, что она изменилась и ее горячее сердце жаждет любви и отклика.
Четвертой в венке Весны стала роза: «Роза розой заалеет на груди и на плечах». Ее роль в преображении Снегурочки, вне всякого сомнения, восходила к известным поговоркам, описывающим девичью привлекательность: «свежа как роза», «расцвела как роза», «румяная как роза».
Обратим внимание на акцентирование алого цвета в образе розы. Иносказательность цветового уточнения розы следует искать не в мистических контекстах, как это делает А.Д. Шмакова, а в народнопесенной традиции. «Цвет алый» неизменно и однозначно соотносится здесь с образом любви, становясь ее флороэмблемой: «Я по цветикам ходила, / По лазоревым гуляла, / Цвета алого искала, / Не нашла цвета алова / Супротив мова милова» (Автамонов 1902: 249). Напомним также такую песенную аллегорию, означающую поиск (ожидание) любви, как «ходить по цветам или по траве».
Известно, что в «весенней сказке» Островского нашло отражение его знакомство с подобным материалом этнографически насыщенного романа П.И. Мельникова-Печерского «В лесах». Похоже, что роль «алой розы» в преображении Снегурочки могла быть подсказана описанием языческого обряда, связанного с пробуждением чувственности в девушке - в нем упомянут сходный растительный атрибут: «Тронет Яр-Хмель алым цветком сонную
девицу, заноет у ней сердце ретивое, не спится молодой, не лежится.»
В середине венка, на пятом месте, оказался василек - в славянской лирической ботанике один из любимых цветов: «Василечик засинеет и просветится в очах».
По данным Словаря русских народных говоров (СРНГ 4: 66), антропонимическое название растения, омоним имени собственного - василек, помимо известного полевого растения с голубыми цветами, в народной традиции прилагалось еще к 21 растению, среди которых выделялась группа с синими и голубыми цветами. Это, в частности, касатик, живокость, синюха голубая, вероника, дербенник. Васильком также было принято именовать ряд растений с выраженным ароматом, запахом - мелиссу лимонную, базилик, шалфей, герань.
Но в первую очередь название василек соотносится с «васильком синим» (Centaurea cyanus L.). Это неудивительно, так как главная опознавательная черта растения - ярко-синий цвет лепестков (ср. с закрепившейся характеристикой яркого оттенка голубого цвета как «василькового»). Цвет отражен и в таких его именах, как сине-цветка, синюшка, синявка, синьки, синюха, голубоцветник, голубые цветки (Анненков 1878: 89-90; Колокольцева, Кудряшова 2000: 66).
Любопытно, что в народном календаре имя Василий ассоциировалось как с зимними, так и весенними датами, а также их пограничьем. Васильевым днем называли 1 января, Новый год, продолжение рождественских святок. Отсюда выводят и популярный эпитет мороза - Васильевич. Этот же день называли в Архангельской губернии Василием-солнцеворотом: «солнце начинает доле светить». В Ярославской, Вятской, Тверской губерниях Василием-капельником называли день 23 февраля (по ст. ст.) - с этого времени начиналась весенняя капель. В Ярославской губернии 12 апреля именовали «Василием парийским»: «весна землю парит», пояснял В.И. Даль (СРНГ 4: 65).
В народных говорах отмечено использование слова «васильки» для портретирования: во Владимирской губернии так называли волосы (СРНГ 4: 66). Но самая популярная аналогия, конечно же, с цветом глаз. Добавим, что в народной медицине вода, перегнанная через цветы василька, использовалась от глазных болезней (Анненков 1878: 90).
В формировании фольклорного образа растения, по наблюдениям этнолингвистов (Колосова 2003: 12), определяющую роль сыграла народная этимология - желание играть сходными по звукам словами: «На что ж тебе василек? - Чтобы мальчик весел был» (Автамонов 1902: 253). Отсюда исследователи выводят и
символику василька в народном творчестве восточных славян: этот цветок - к счастью, на счастье: «Ах вы, горы, горы крутыя! Ничего вы, горы, не породили, Что ни травушки, ни муравушки, Ни лазоревых цветочков василечков...» (Там же). В то же время именно у восточных славян василек - еще и эмблема девичества. «Васильки
- беззаботная девичья жизнь, девичество, проводимое в доме родителей... После замужества «девственность невесты остается в доме ее родителей в образе цветов: рута-мята - девичество, васильки -связанное с ним счастье и веселье» (Там же). Напомним известное поэтическое сравнение Н.А. Некрасова, которое было подсказано подобной символикой: «Толпа без красных девушек, Что рожь без васильков».
Названия «приворот», «приворотник» говорят о том, что цветок использовали в магически-приворотных целях. В Черниговской губернии зафиксировано такое «сюжетное» название, как «люблю и ненавижу» (Анненков 1878: 89).
Можно не сомневаться, что Островский был знаком с этим богатым фондом семантики растения. Напомним, что и Катерине Кабановой он приписал особую приверженность к цветам и выделил из всех один - василек: «Кабы я маленькая умерла, лучше бы было. Глядела бы я с неба на землю да радовалась всему. А то полетела бы невидимо, куда захотела. Вылетела бы в поле и летала бы с василька на василек по ветру, как бабочка. (Задумывается.)».
Образ василька приобрел у драматурга черты детской чистоты, стал воплощением девичьей доверчивости и безоглядности чувств, которая яснее всего выражена во взгляде: «Василечик засинеет и просветится в очах». По Далю, васильковый цвет - «густо голубой, ярко-голубой, самый чистый голубой» (1: 167).
Напомним, что до преображения глаза Снегурочки вызывают у Мизгиря другую цветовую ассоциацию: <Безумец я, любовью опьяненный, / Сухой пенек за милый образ принял, /Холодный блеск зеленых светляков - /За светлые снегурочкины глазки» (действие 3, явление 3).
Отметим в заключение, что глагол «просветится» предполагал семантику отклика, взаимности, и этим смысловым нюансом продолжал заданную незабудкой тему ожидания любви.
На шестом месте в венке Весны - растение под названием-метафорой кашка, усиленной вторым, тоже простонародным флоронимом - мед: «кашки мед из уст польется чарованием ума». Островский отталкивался от традиции народной ботаники, где отмечался построенный на такой двойной ассоциации флороним кашка медовая (Анненков 1878: 359).
Первое название было достаточно популярным для народного лексикона, так как прилагалось более чем к двум десяткам самых разнообразных растений с мелкими цветами: лабазнику, астрагалу, очанке, гречихе, чихотнику, рыжику и другим (СРНГ 13: 151-152). Предполагают, что повод для «вкусного» названия давало то, что при перетирании руками частей растения или цветов они превращаются в «крупку» (Меркулова 1967: 90). Самой известной «белой кашкой» был тысячелистник, а «красной» - клевер. Семь его видов (дикий, луговой, ползучий, пашенный, шведский, средний, «котики») носили этот «псевдоним» (Анненков 1878: 358-360). В Ярославской и Костромской губерниях кашкой именовали преимущественно дикорастущий клевер.
В России клевер растет повсеместно - от европейской части до Дальнего Востока: «Кашка, клевер луговой - стебли имеет тонкие, желобоватые, иногда пушистые, вышиною в фут, листья попеременно сидящие, по три вместе на коротких стебельках; цветки пурпурово-красные, в колосок собранные, довольно душистые. Растет у нас везде по лугам» (Осипов, Ушаков 1812 (4): 162). Репутация у этого растения самая позитивная. Оно - нежный и питательный корм для домашнего и дикого скота, будучи прекрасным медоносом, дает ароматный, приятный на вкус мед, широко используется в народной медицине. Высокая жизненная сила клевера дала повод сделать его символом жизненной мощи.
Русское «клевер» восходит к западноевропейским названиям этого растения и родственно немецкому Klee и английскому clover. Научное латинское название рода - Trifolium - переводится как «трилистник» и объясняется тройчатостью единого листа клевера, поэтому в христианской символике клевер удостоился быть воплощением Троицы.
Народные названия растения обыгрывают не столь высокие, обязывающие ассоциации. В старинных травниках его можно найти чаще всего под общеславянским названием дятлина (варианты: дятловина, дятельник, дятлик, дятло) - по ассоциации красных цветочных головок с красными перышками на темени дятла (ср. с именем-синонимом красноголовка) : «Дятлина есть трава а ростет по лугам и ниским местам» (Роспись травам.; цит. по: Меркулова 1967: 89). Некоторые этимологи увязывают название птицы и цветка через сему ‘пестрый’ (Там же: 90). Среди имен клевера, связанных с его цветом, выделим имеющее женский акцент название девичьи румяна (Анненков 1878: 359).
Именование клевера кашкой (медовой кашкой) зафиксировано еще в старинных рукописных травниках. Такое «детское», сладкое имя он получил из-за того, что дети любили высасывать сладкий
нектар из его цветочных головок (он «упрятан» в нижней, трубчатой части цветков) - см. также названия сосунчик, сосульки, смоктушки (от смоктать ‘сосать’) (Колосова 2003: 12). Репутация клевера как детского лакомства отразилась и в таких его именах, как коврижка красная, красный орешек, медовик красный (Анненков 1878: 359360).
Фольклорный образ клевера, таким образом, был устойчиво связан с семой «детства». Выбранный Островским двойной флороним оправданно участвовал в развитии мотива эмоционального взросления героини: «...Ребенком прибежала, / Снегурочка в зеленый лес - выходит, / Девицею с душой счастливой, полной / Отрадных чувств и золотых надежд».
В народном сознании семантика клевера дополнялась мотивом отыскания, обнаружения сокровищ: славяне приписывали травке способность открывать любой замок, отыскивать клады. Ср. признание преображенной Снегурочки: «Какое я сокровище храню / В груди моей. / Снесу мой клад тропинкой неизвестной».
Но главная функция клевера - научить Снегурочку любовному диалогу. Напомним первый после преображения Снегурочки опыт ее любовного красноречия: «Мизгирь: Остановись! Боишься ты? Снегурочка: О нет, Мизгирь, не страхом /Полна душа моя. Какая прелесть / В речах твоих! Какая смелость взора! / Высокого чела отважный вид /И гордая осанка привлекают, /Манят к тебе ... Мизгирь (обнимая ее): Жадным слухом /Ловлю твои слова, боюсь поверить / Блаженству я, Снегурочка. Снегурочка: О милый, / Прости меня! /Позволь взглянуть в твое лицо, в огонь /Твоих очей вглядеться... Снегурочка твоя... любить и нежить буду, /Ловить твой взгляд, предупреждать желанья».
В венке Снегурочки седьмое место мать отдала цветку-загадке, скрыв его за олицетворяющей метафорой «липкая Дрема»: «Незаметно проберется / В душу липкая Дрема». Обращает на себя внимание (на фоне остальных восьми флоронимов) придание названию растения статуса имени собственного и акцентирование этого графически - с помощью прописной буквы.
По данным Словаря русских народных говоров, диалектное слово дрёма/дрема было зафиксировано в середине XIX в. в Вологодской, Калужской и Костромской губерниях (СРНГ 8: 183). Такое оценочное «имя» давали сонливым и вялым людям, соням и лежебокам. «Человеческое» значение оправдывало персонификацию растения, предложенную Островским, делая ее не только достоверной, но и фольклористической.
Это дает повод обратиться еще к одной фольклорной традиции -обрядово-игровой. Дремой называли некоторые хороводные игры,
святочные и детские, и того, кто водит в этой игре. Его роль (обычно ее доверяли парням) заключалась в том, что до поры до времени он делал вид, что дремлет, когда остальные вокруг него водили хоровод, пели песни. Дрема должен был сделать свой выбор, как пишет В.И. Даль, «по песне», и закрепить свой выбор поцелуем (1: 492). Таким образом, фоновая семантика флоронима с антропоморфным акцентом дополнялась важным для сцены мотивом любовной связи, симпатии, обнаружения своих чувств.
Вернемся к ботаническому аспекту и попробуем прояснить, какому растению и почему Весна доверила начать последний, завершающий этап преображения дочери, связанный с внутренним изменением. Выбор Островским на эту роль растения, которое было причастно и к мотиву сна, и к мотиву метаморфоз, стал очень точным решением.
Народные имена дрема, сон-трава прилагались к травянистым растениям разных родов семейства гвоздичных. Основанием для ассоциаций могли быть поникающие, «дремлющие» днем цветки (Silene alba - смолевка, смолка клейкая, Pulsatilla patens - прострел, Melandrium album - дрема белая) или одурманивающее либо снотворное (Melandrium album - дрема белая, или луговая) действие растения (Анненков 1878: 34; Брем 2007: 266, 714, 777).
Уточнение, которое Островский прилагает к имени дрема, а именно «липкая», позволяет сузить круг растений-претендентов. Самыми вероятными становятся три растения.
Это смолевка (Silene alba, букв. «слюна»), так как ее стебель в верхней части густо покрыт липким веществом, отсюда и отсылка к смоле в русском названии.
Второй претендент - вид лихниса (Lychnis flos cuculi L. -кукушкин цвет), он же кукушкины слезки, дрема, дремотник, дремуха, колдунник, сон, сон-трава, клей сорочий, умывальница (Анненков 1878: 200). Стебель растения покрыт липкими «слезками» - так называют похожую на слюну жидкость, выделяемую личинкой насекомого пенницы, которая в этой «слюне» и живет.
И, наконец, смолка клейкая, или липкая (Visearía - букв. «птичий клей»). Приведем колоритное описание этой многолетней травы, цветущей в мае-июне розовыми или малиново-красными цветами, из «Всеобщего садовника»: «Листья имеет длинные, узкие и травоподобные, выходящие от корня без всякого порядка и разстилающиеся по земле; из промежду листьев выбегает ствол, высотою около 1,5 фута, имеющий при каждом коленце такие же листья, как и нижние, только несколько их поменьше. Из-под каждого листочка вытекает некоторого рода сок, подобный Птичь-
ему Клею. Ствол оканчивается кистью краснобагряных цветов, которые начинают цвести в мае» (Осипов, Ушаков 1812 (2): 65).
Действительно, во время цветения верхние междоузлия стебля смолки, как и у многих других гвоздичных, становятся клейкими, смолистыми - это создает заслон для ползающих насекомых, стремящихся полакомиться нектаром (опыляется она бабочками). Смолка клейкая, кроме того, использовалась как легкое снотворное, отсюда ее названия, связанные с мотивом сна, - дрема, сон-дрема, сонула (Тверск.) (Анненков 1878: 201).
Дополнительным аргументом в пользу выбора Островским для роли Дремы именно смолки клейкой становится его знакомство с романом П.И. Мельникова «В лесах». В нем есть прямое указание на то, что в районе Волги дремой, сон-травой считалась смолка клейкая: «Вот выдалась прогалинка. Будто розовыми шелковыми тканями покрыта она. То сон-трава подняла кверху цветы свои. Окрайны дороги тоже сон-травой усыпаны. Бессознательно сорвал один цветок Василий Борисыч. Он прилип к его пальцам». Автор поясняет в сноске: «Сон-трава, сонуля, дрема - Viscaria vulgaris» (Мельников 1977 (2): 241).
Монахиня «мать Аркадия» и послушница Фленушка, каждая по-своему, поясняют герою репутацию этого цветка. Мать Аркадия, ссылаясь на «сказание» из Киево-Печерского патерика и из летописи Нестора, опознает в «сон-траве» «бесовский цветок», которым бес пытался искусить монахов на заутрене, вгоняя их в сон: «Вот это тот самый бесовский цветок и есть. По народу “сонулей” зовут его, “дремой”, потому что на сон наводит, а по-книжному имя ему “цвет лепок“. Не довлеет к нему прикасатися, понеже вражия сила в нем» (Там же: 242).
Фленушка, влюбленная в Василия Борисыча, раскрывает ему другую ипостась цветка - магическую: «Подошла Фленушка. и тихонько сказала: - А захочет молодец судьбу свою узнать, пожелает он увидеть во сне свою суженую - подложить ему под подушку липкий цветочек этой травы. Всю судьбу узнает во снях, увидит и суженую. Не сорвать ли про тебя, Василий Борисыч?.. Так уж и быть, даром что бесовский цвет, ради тебя согрешу, сорву» (Там же: 243).
Похоже, что и искусительная, и любовно-провидческая репутация цветка, характерные для его фольклорного инварианта, повлияли на образ Дремы, созданный поэтическим воображением Островского. Колдовская, имеющая отношение к магии гадания Дрема должна проникнуть в душу Снегурочки только ей ведомыми путями («незаметно проберется» - вспомним приписанное ей народной фантазией свойство «двигаться») и прильнуть-«при-
липнуть», чтобы раскрыть в ней новый дар - погрузиться в мечты, дать волю воображению.
Напомним, что, согласно В.И. Далю, дремы - это «сны, грезы, виденья, мечты, игра залетного воображения» (1: 492). Чтобы любить, нужно «душу усыпить», отрешиться от холодности, рациональности, контроля над чувствами.
Мотив приворота, любовных чар подхватывал восьмой цветок -мак - древнейшее культурное растение. Островский в этом случае отказался от выбора синонимического имени-образа из народной ботаники, используя традиционное название цветка, акцентированное анафорой: «Мак сердечко отуманит, / Мак рассудок усыпит».
Мак оправданно подхватывал цветочное портретирование героини; в народной традиции он служил ласковым обращением к любимой, использовался в сравнениях: «красна, как маков цвет», «красная девка в хороводе, что маков цвет в огороде». Подобные тропы были характерны для описания невесты в свадебных песнях. Но для мака в венке Весны эта семантика была скорее фоновой. Трактовка Островского отсылала к другой фольклорной репутации растения, связанной с применением мака в народной медицине и магии, отсюда и «колдовской» акцент в характеристике его роли -сердечко «отуманит», головку «закружит».
Вот как описывали садовый, или сонный мак авторы «Всеобщего садовника»: «.имеет стебель травянистой, крепкой, плотной, коленчатой. листья вырастают из коленцов и менее вырезаны, по мере как приближаются к вершине, содержащей цветки, стебель объемлющие, мясистые, зубчатые, с выемками по краям; все произ-растение усажено жесткими волосками. (.) Все растение выпускает при надрезе сок, который на воздухе сгущается, чернеет, и становится подобным камеди, имеет наркотический запах и острогорький вкус: в восточных странах бывает он сильнее и составляет известный Опий. Цветки его бывают красноватаго или белаго, а иногда и двойного различного цвета» (Осипов, Ушаков 1812 (3): 65).
Другое известное пособие поясняло действие макового опия: «После приема опия вначале наблюдается живость воображения, быстрое течение мыслей . затем наклонность ко сну, который часто сопровождается сновидениями» (Залесова, Петровская 1899 (2): 613). Раньше сок мака или его семена подмешивали в детскую пищу, чтобы дети хорошо спали.
Понятно, почему в народной культуре с маком связывали «сверхзрение» и «сверхзнание», что отражено в его простонародных названиях, таких, к примеру, как украинские «видун, ведун, видюк,
зиркач, здрячий» (народноэтимологическое сближение с глаголами «ведать» и «видеть»). К маку-«провидцу» девушки прибегали, гадая на суженого под Новый год и в канун Андреева дня (Усачева 2004: 171).
Мак достойно выполнил свою миссию в преображении Снегурочки: она «ведает» и «видит» все вокруг новым зрением. Это подтверждается ее признанием: «Ах, мама, что со мной? Какой красою / Зеленый лес оделся! Берегами / И озером нельзя налюбоваться. /Вода манит, кусты зовут меня /Под сень свою; а небо, мама, небо? /Разлив зари зыбучими волнами /Колышется. Весна: Красой лугов и озером зеркальным /Дотоле ты любуешься, пока, / На юношу не устремятся взоры».
В то же время именно с маком было связана отсылка к мотиву жертвенности: как известный в мифопоэтической традиции хто-нический символ, он аллюзийно вводил тему сна и смерти. Этот мотив усиливался природным свойством растения - каждый цветок сохраняет свежесть всего два дня, после чего опадает.
Завершало венок Снегурочки растение, которое цветком, строго говоря, назвать сложно: <<Хмель ланиты нарумянит / И головку закружит». Хмель в венке-портрете Снегурочки, возможно, самая неожиданная деталь2. Как и ландыш, хмель уже упоминался в пьесе до того, как попал в венок Весны. К нему обращалась за помощью обманутая и брошенная Мизгирем Купава: «Молю тебя, кудрявый ярый хмель, / Отсмей ему, насмешнику, насмешку /Над девушкой!».
Комментаторы установили, что Островский использовал для обращения Купавы народную песню о хмеле: «Хмелинушко, тычинная былинка, / Высоко ты по жердочке взвился, / Широко ты развесил яры шишки.» (Кашин 1939: 83; цит. по: Островский 1978 (7): 596). В ней точно отражены оригинальные природные свойства хмеля, в частности то, что самая длинная травянистая лиана (более
2 Ср. подобную метафорику, использованную Л.Н. Толстым при описании девичьей «прелести» Наташи Ростовой и реакции на нее Андрея Болконского: «Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой. «Давно я ждала тебя», - как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своей просиявшей из-за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. .лицо ее сияло восторгом счастия. ... едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих» (Война и мир. Т. 2. Ч. 1. Г лава XVI).
10 метров) нуждается в опоре, а найдя, завивается вокруг нее (для цепкости стебли наделены шестью рядами крючочков). Хмелевые шишки традиционно использовали в пивоварении для придания напитку крепости, поэтому хмель ассоциировался с опьянением: «Домой пойдет, так хмельной головою / Ударь об тын стоячий, прямо в лужу /Лицом его бесстыжим урони!».
Одним из любимых песенных растений называет хмель Т.В. Клюева, исследовавшая народно-поэтическую ботанику. Он отмечен в песнях хороводных, плясовых, солдатских. Клюева приводит, в частности, пример плясовой песни «Ходили девушки по Волге, по реке...», в которой растение наделено своеобразной ролью покровителя свадеб: «Сеяли девушки ярый хмель, / Сеяли они приговаривали: /Расти, хмель, по тычинке, вверх! /Без тебя, без хмелинушки, не водится: /Добрые молодцы не женятся, /Красные девушки замуж нейдут» (2004: 37). Очевидна здесь и отсылка к «пьянящим» свойствам растения.
Вводимый хмелем мотив опьянения («ланиты нарумянит, головку закружит»), поддержанный контекстом магического ритуала, закономерно подводил к аллюзии на концепт «любовного напитка», «любовного зелья». Но растение недаром носило синонимическое имя «горкач» (Анненков 1878: 170) - оно придавало пиву горечь. Эта подтекстовая ассоциация (как метафора предчувствия «горькой беды») актуализировалась последним признанием Весны: «Предчувствие тревожит сердце мне».
Возможно, у хмеля была еще одна функция - свойственной ему цепкостью «соединить» цветы в один венок. Но и в этой своей роли хмель мог быть неоднозначен, так как общеизвестно, что, обвивая растения, хмель их губит. Недаром Плиний Старший дал ему название «ивовый волк», lupus salictarius (Плиний 21, 86); «волк» имеет отношение и к научному видовому названию хмеля - lupulus
- уменьшительное от лат. lupus ‘волк’. Так последний растительный компонент венка ассоциативно подхватывал ключевую для финала и поэтической философии пьесы тему жертвенности/гибельности любви.
Отметим, наконец, значимость последовательности вплетения растений в венок: от «холодного» ландыша, отмечающего по-граничье зимы и весны, - к ярому хмелю, снимающему запреты, кружащему голову. Разгадка флористики венка - в постепенно сложившемся из «сплетения» цветочных концептов мотиве преображающей силы любви как стихийного чувства, но и ее жертвенности, гибельности.
То, что эти смыслы доверены Островским цветам, согласуется с их особой ролью в лингвоментальной картине мира, создаваемой
народным сознанием. Драматург не только не случайно, а скорее принципиально использует ресурсы хорошо известной ему и ценимой народной ботаники, пронизанной разнообразными ассоциациями, от бытовых до аксиологических.
Литература
Автамонов 1902 - Автамонов Я. Символика растений в великорусских песнях // Журнал Министерства народного просвещения. 1902. Ч. 344. № 11. Ноябрь. С. 46-101; № 12. Декабрь С. 234-288.
Анненков 1878 - Анненков Н. И. Ботанический словарь. СПб., 1878.
Брем 2007 - Брем А. Жизнь растений: Новейшая ботаническая энциклопедия. М., 2007.
Виноградов 1964 - Виноградов В.В. История русского слова незабудка // Ргасе Шо1о§гапе. 1964. Т. 18. Сz. 2. S. 229-230.
Водарский 1915 - Водарский В.А. Символика великорусских народных песен // Русский филологический вестник. 1915. Т. LXXIII. № 1. С. 4050; № 2. С. 99-107.
Даль - Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х тт. М., 1989-1991.
Журавлева 1991 - Журавлева А.И. Александр Николаевич Островский // История русской литературы XIX века. Вторая половина. М., 1991.
С. 207-250.
Залесова, Петровская, 1899 - Залесова Е.Н., Петровская О.В. Полный иллюстрированный словарь-травник и цветник, составленный по новейшим ботаническим и медицинским сочинениям врач. Е.Н. Залесовой и О.В. Петровской: В 4 т. Ч. 2. СПб., 1899.
Золотницкий 2002 - Золотницкий Н.Ф. Цветы в легендах и преданиях. М., 2002.
Каден, Терентьева 1975- Каден Н.Н., Терентьева Н.Н. Этимологический словарь латинских названий растений, встречающихся в окрестностях агробиостанции МГУ «Чашниково». М., 1975.
Кашин 1939 - Кашин Н.П. «Снегурочка» // Труды Всесоюзной Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Сб. 4. М., 1939.
Клюева 2004 - Клюева Т.В. О символической роли названий растений в русских и немецких народных песнях. М., 2004.
Колокольцева, Кудряшова 2000 - Колокольцева Т.Н., Кудряшова Р.И. Варианты наименований растения василёк в русских говорах (лингвогеографический аспект) // Лексический атлас русских народных говоров. 1997. СПб., 2000. С. 65-73.
Колосова 2003 - Колосова В.Б. Лексика и символика народной ботаники восточных славян (на общеславянском фоне). Этнолингвистический аспект. Автореферат кандидатской диссертации. М., 2003.
Котова 2007 - Котова Н.С. Лингвокультурологический анализ концеп-тосферы «цветы». Автореферат кандидатской диссертации. Челябинск, 2007.
Курочкин 1982 - Курочкин А.В. Растительная символика календарной обрядности украинцев // Обряды и обрядовый фольклор. М., 1982. С. 138-163.
Лихачев 1991 - Лихачев Д.С. Поэзия садов. СПб., 1991.
Лотман 1977 - Лотман Л.М. Стихотворная драматургия Островского // Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 7. Пьесы (1866-1873). М., 1977. С. 520-542.
Максимов 1898 - Максимов С.В. Александр Николаевич Островский (из воспоминаний) // Русская мысль. 1898. Кн. I.
Мельников 1977 - Мельников П.И. (Андрей Печерский). В лесах: В 2-х кн. Книга вторая. М., 1977.
Меркулова 1967 - Меркулова В.А. Очерки по русской народной номенклатуре растений. М., 1967.
Осипов, Ушаков 1812 - Осипов Н.П., Ушаков С.И. Всеобщий садовник, или Полное садоводство и Ботаника, расположенные азбучным порядком. В 4 ч. СПб., 1812.
Островский 1977 (7) - Островский А.Н. Полн. собр. соч. В 12 т. Т. 7. Пьесы (1866-1873). М., 1977.
Островский 1978 (10) - Островский А.Н. Полн. собр. соч. В 12 т. Т. 10. Статьи. Записки. Речи. Дневники. Словарь. М., 1978.
Островский 1986 - Островский А.Н. О литературе и театре. М., 1986.
Плиний. Естественная история, 21, 86.
Плюснина 2006 - Плюснина И.П. Лексикографический дискурс «Материалов для словаря русского народного языка» А.Н. Островского // Щелыковские чтения 2005. А.Н. Островский: личность, мыслитель, драматург, мастер слова: Сб. статей. Кострома, 2006. С. 303-308.
Подробный словарь. 1792: Подробный словарь увеселительного, ботанического и хозяйственного садоводства. В 4 ч. СПб., 1792.
Потебня 1860 - Потебня А.А. О некоторых символах в славянской народной поэзии. Харьков, 1860.
Роспись травам - Роспись травам ко всякому лечению, где которая растет. Рукопись кон. XVII в. Г осударственный Литературный музей (Москва).
САР - Словарь Академии Российской. В 6 ч. СПб., 1789-1794.
Список. 1705 - Список дворцовых садов на Москве и в Московском уезде дворцовых сел. 1705. ГИМ. Фонд Барсова. Ед. хр. 450.
СРНГ - Словарь русских народных говоров. Вып. 1-. М.; Л., 1965-(переиздание: СПб., 2002-).
Усачёва 2004 - Усачева В.В. Мак // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. В 5 т. Т. 3. М., 2004. С. 170-174.
Фасмер - Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. М., 1986.
Филатова 2004 - Филатова В.Ф. Концепт цветы/трава в народной культуре // Материалы по русско-славянскому языкознанию. Вып. 27. Воронеж, 2004. С. 255-273.
Шмакова 2004 - Шмакова А.Д. Цветочная символика в пьесе А.Н. Островского «Снегурочка»: природный код // Филологический анализ текста. Вып. 5. Барнаул, 2004. С. 204-210.
Ключевые слова: инициация, венок, цветочный концепт, этноботаника, этноментальная семантика.
