CC BY
49
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. № 2
ЯЗЫК. ПОЗНАНИЕ. КУЛЬТУРА
Т.Ю. Загрязкина
ЭТНОДИСКУРС В ПРОСТРАНСТВЕ ЯЗЫКА И КУЛЬТУРЫ
Статья посвящена одному из аспектов изучения дискурса — этнотек-сту как фактору языковой и культурной идентичности. Рассматривается концепция этнотекста, разработанная во французской научной литературе на микроуровне региональных культур. Предлагаются пути развития данной концепции на макроуровне национальных культур. Делается вывод о функциях этнотекста/этнодискурса в формировании пространства языка и культуры.
Ключевые слова: этнодискурс, этнотекст, региональные культуры, национальные культуры, речь о России.
The article is devoted to one of the aspects of the study of the discourse — ethnodiscourse as a factor of the linguistic and cultural identity. The concept of the ethnotext, elaborated in the French scientific literature on the micro level of regional cultures, is considered. The paths of development of the given concept on the macro level of national cultures are suggested. The conclusion about the functions of the ethnotext/ethnodiscourse in the formation of the space of language and culture is drawn.
Key words: ethnodiscourse, ethnotext, regional cultures, national cultures, discourse about Russia.
Уже более полувека изучение дискурса — одно из лидирующих направлений в изучении языка и культуры. Идеи психосистематики, выдвинутые Г. Гийомом на закате структурализма, дали импульс развитию дискурсивных исследований во Франции и в других странах мира. Новое направление позволило объединить исследования конкретных коммуникативных ситуаций с обобщениями более общего характера, касающимися глобальных ценностей коллектива.
Между тем научные традиции изучения дискурса в каждой стране имеют особенности. Во французской научной литературе 1960— 1970-х годов они были столь очевидными, а само направление столь популярным, что писали о «французской школе исследований дискурса» (école française d'analyse du discours). В 1980-х годах это обозначение уступило место менее громкому «французские
Загрязкина Татьяна Юрьевна — докт. филол. наук, профессор, зав. кафедрой французского языка и культуры факультета иностранных языков и регионоведе-ния МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: tatiana_zagr@mail.ru
тенденции в изучении дискурса» (tendances françaises d'analyse du discours), подчеркивающему между тем «особый» французский взгляд на эту проблему. Среди особенностей, восходящих к идеям Е. Бен-вениста, Р. Барта и развитых Д. Менгено, П. Шародо, Ж.-Е. Сар-фати и др., — изучение текстов самых широких сфер, в том числе представляющих «исторический интерес»1. В последние годы одной из важных научных тем стало изучение эпилингвистического дискурса — дискурсивных средств и ценностных установок, связанных с отношением говорящих к своей языковой практике и культуре2 и проявляющихся при развертывании речи как ее неотъемлемая часть3.
Одним из первых в отечественной романистике этот термин стал использовать В.Г. Гак: «...роль [диалектов] увеличивается не в собственно коммуникативной функции, а во вторичной функции — эпилингвистической — как средство символизации отдельности территориального социума»4. Он писал об углублении интереса к региональным языкам со стороны их носителей и о влиянии отношения к языку на саму практику речи: так, мужчины первыми стали использовать французский язык в своей производственной деятельности и на военной службе5, не придавая этому особого значения, затем эстафету приняли женщины, вполне осознанно отказавшиеся от родного языка, «заботясь о будущем детей». Следствием стала «психологическая пустота», которая быстро заполнилась — место деревенского говора, использовавшегося в семейно-бытовой сфере как альтернатива публичному общению, теперь «занимают ненормативная или арготическая речь». Это объясняет «эколинг-вистическую значимость» диалектной речи6.
В статье мы коснемся одного аспекта обширной темы, связанной с социолингвистическим изучением наррации и ее роли в формировании пространства человека. Как отмечал диалектолог
1 Dictionnaire d'analyse du discours // Dir. de P. Charaudeau, D. Maingueneau. Paris, 2002. P. 202.
2 Bulot T. Discours épilinguistique et discours topologique: une approche des rapports entre signalétique et confinement linguistique en socioliguistique urbain // Revue de l'Université de Moncton. 2005. Vol. 36. N 1. P. 220.
3 Греческая приставка epi- обозначает близкое нахождение — «поверх чего-либо», «возле» или «внутри».
4 Гак В.Г. Отзыв официального оппонента о докторской диссертации Т.Ю. За-грязкиной «Процессы пространственной дифференциации и интеграции французского языка». М., 1996 (на правах рукописи).
5 См.: Гак В.Г. Введение во французскую филологию. М., 1986. С. 101—102.
6 См.: Гак В.Г. Отзыв официального оппонента о докторской диссертации Т.Ю. Загрязкиной «Процессы пространственной дифференциации и интеграции французского языка».
К. Яберг в 1930-е годы, интеграция языкового пространства поддерживается внутренними взаимосвязями составляющих его систем7. Через полтора столетия философ Г. Башляр назвал главной функцией пространства «чисто связывающую функцию»8. Изучение пространства — языкового, культурного, социального и т.д. — тесно взаимдействует с изучением его границ9. По мнению франко-канадского географа А. Дориона, именно «границы сплачивают идентичности, иногда они их изменяют и даже создают»10. Д.С. Лихачев писал о «духовных границах Европы»11, М. де Серто — о функциях границ, в том числе ментальных: сплачивание вокруг «своего» и побуждение к освоению «чужого». По мнению М. де Серто, эти функции создаются повествованием (récit), а сама граница или мост являются важнейшими «нарративными фигурами»: «"Остановись", — говорит лес, откуда выходит волк. "Стоп", — говорит река, показывая своего крокодила. [Наррация] одним только фактом того, что она есть слово границы, создает коммуникацию, равно как и разрыв»12. Таким образом, повествование направлено на сплачивание коллектива — языкового, культурного, социального, профессионального и др.; противопоставление одной общности другой/ другим; взаимодействие между общностями и в итоге — идентификация человека и коллектива.
Философское осмысление этой проблемы дало импульс теории этнотекста (ethnotexte), разработанной французскими авторами в 1970—1980-е годы на более конкретном материале региональных языков и культур (первая публикация появилась в 1976 г.)13. Концепция этнотекста имеет несколько источников: 1) традиционная фольклористика и этнография XIX — начала XX в.; 2) структурная антропология К. Леви-Строса; 3) идеи Э. Дюркгейма о существовании коллективных представлений, глубина и сложность которых превосходит глубину и сложность индивидуальных представлений; 4) теория дискурса.
При разработке направления Ж.-К. Бувье, Гз. Равье, Ж.-Н. Пелен стремились преодолеть недостатки традиционной фольклористики
7 Jaberg K. Aspects géographiques du langage. Paris, 1936. P. 107.
8 Башляр Г. Новый рационализм. М., 2000. С. 237.
9 См. подробнее: Загрязкина Т.Ю. Антропология пространства (на франкоязычном материале) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2012. № 4.
10 Dorion H. Eloge de la frontière. Montréal, 2006. P. 44.
11 Лихачев Д.С. Раздумья о России. СПб., 1999.
12 Certeau M. de. L'Invention du Quotidien: En 2 vol. Vol. 1: Arts de Faire. Paris, 1994. P. 181, 182, 185.
13 Bouvier J.-C. et Ravier X. Projet de recherche interdisciplinaire sur les ethnotextes du Sud de la France // Le monde alpin et rhodanien. Grenoble, 1976. N l—2. P. 207—212.
и этнографии, рассматривающей фольклорный материал как неподвижный и законченный в самом себе, и недостатки этнологической школы, имеющей тенденцию к абстрагированию от конкретного материала в пользу трансверсального описания, идущего от сказок, легенд, ритуалов к древним верованиям и мифам14. Изучение этнотекстов началось на волне бурных региональных и экологических движений 1970-х годов, проходивших, в частности, в Бретани и на Юге Франции, и как отметил впоследствии Ж.-Н. Пелен, исследователи чувствовали себя включенными в эти движения и призванными ответить на двойную потребность общественной жизни — изучение и защиту региональной культуры и окружающей среды15.
Этнотекст определяется как «дискурс коллектива о себе самом» (discours qu'une collectivité tient sur elle-même) и существует преимущественно в устной форме. Этнотексты имеют «литературную»/ фольклорную сферу (sphère littéraire) и сферу нелитературную (sphère non-littéraire). Фольклорные тексты (сказки, легенды, песни, пословицы и т.д.) для современного французского общества являются реликтами. Чаще всего этнотексты имеют форму воспоминаний о прошлом: об общей истории коллектива и отдельных семей, культуре, быте, традициях, поверьях, сельскохозяйственных и ремесленных производствах, традиционных видах техники. Вербализация этнотекстов происходит в форме групповой беседы, обращенной к членам коллектива, часто детям, к слушателям, среди которых могут быть и приезжие, а также при ответах на вопросы анкетаторов, проводящих социологические, этнологические, лингвистические (диалектологические) и другие исследования.
Все типы этнотекста представляют собой актуализацию традиции, извлечение ее из пассивной памяти и превращение в живое, развивающееся явление. Цель изучения этнотекстов заключается в том, чтобы актуализировать смысл, который им придают слушатели и рассказчики, определить, что думают о своем коллективе сами говорящие и что они хотят рассказать слушателям. События коллективной жизни представляются в этнотекстах выборочно и даже произвольно: периоды яркого освещения чередуются с затемненными или даже как бы забытыми периодами, или просто с вымышленными фактами. Память свободно путешествует во времени, постоянно возвращаясь к настоящему, меняя события места-
14 Pelen J.-N. Mémorie de la littérature orale: la dynamique discursive de la littérature orale; réflexions sur la notion d'ethnotexte // Croire la mémoire?: Approches critiques de la mémoire orale. Aoste, 1988. P. 86.
15 Pelen J.-N. Les phonothèques de l'oral au carrefour de la recherce et de la culture: http://afas.revues.org/2813 (дата обращения: 15.01.2016).
ми, подчеркивая одни и опуская другие. При этом хронология событий может воспроизводиться по-разному:
а) в русле эпического времени в виде воспоминаний об «упорядоченном золотом веке», противопоставленном неупорядоченному настоящему. Ср.: «У моей бабушки устраивались настоящие семейные праздники. Это происходило в огромной комнате, вдоль которой стояли столы и где была печь, в которой готовили еду. Дети сидели на одном конце стола, родители на другом. Это были настоящие семейные праздники»16;
б) линейно, с учетом исторической перспективы и настоящего момента, но с нарушением характерной последовательности, неточностями или умалчиваниями. Ошибки и провалы памяти не случайны. Они так же значимы для характеристики ценностных ориентаций коллектива, как и точные воспоминания. Как писал П. Рикер, «чтобы вспоминать, нужны другие»17. Наверное, другие нужны и для того, чтобы что-то забыть.
Сказители прошлого, знатоки песен, традиций, историй родного края имеют внутри коллектива высокий моральный авторитет: «Моя мать пела. Она любила петь. Я не знаю, где она выучила все эти песни, но она их знала много. У нее была хорошая память»18. Этот авторитет поддерживает и современных авторов, и рассказчиков: сегодняшняя речь о коллективе имеет значение потому, что она освещена традицией и является ее продолжением. Выбор языковой формы этнотекста — общефранцузского языка или патуа — тоже имеет большое значение для самоидентификации во временном (на патуа рассказывается о старых временах на французском — о современных) и культурном пространствах (свой — чужой): «...пословицы и поговорки произносили на па-туа... их нельзя перевести их нельзя сказать по-французски; их смысл теряется, если не говоришь на патуа»19.
В основе концепции лежит предпосылка, что значительная часть региональной культуры сохраняется в устной памяти коллектива и передается другим поколениям пусть и не во всей полноте, а во фрагментарном виде. Извлечение этих фрагментов из памяти вызывает сильные положительные эмоции у информантов. Вместо целой сказки вспоминается наиболее яркий мотив, вместо полного образа персонажа — деталь одежды, особенность
16 Le Witа B. La mémoire familiale des Parisiens appartenant aux classes moyennes // Ethnologie française. 1984. T. 14. N 1. P. 61.
17 Рикер П. Память история, забвение. М., 2004. С. 168.
18 Pelen J.-N. Op. cit. P. 97.
19 Martel N. Le proverbe dans le discours, le discours sur le proverbe // Les voies de la parole. Aix-en-Provence, 1992. P. 98.
«биографии» и поведения. Кроме затемнения и даже забвения развернутой структуры мифа, сам миф подвергается деформации. Снижается степень универсальности, происходит актуализация события: привязка к местности, времени, персонажу — вымышленному или мнимому. Ср. актуализованный пересказ известной сказки: «Дело было здесь, на ферме Репон... У Жирбалей было три курочки.»20. Даже если называются вымышленные имена, устанавливается связь между рассказчиком и публикой, текстом и региональной культурой, чувство идентичности укрепляется. Рассказчик может использовать и ссылку на собственный пример или пример из жизни известных в коллективе людей, и грань между сказкой и рассказом стирается: «Мой брат был священником, и он мне рассказал эту историю. Поверьте, это случилось на самом деле».
Другой пример, связанный с актуализацией традиционного сказочного мотива о Семиголовом чудовище (Bête à sept têtes). Этот мотив широко распространен во Франции и имеет развернутую структуру: рыбак выловил рыбу — чудесное рождение культурного героя — взросление героя и выезд из дома — Чудовище терроризирует жителей — берет в плен принцессу — культурный герой борется с Чудовищем — одерживает победу с трех попыток (отрубает сначала 2, 3 и 2 головы) — отрезает 7 языков — освобождает принцессу — победа оспаривается ложным(и) героем(ями) — культурный герой предъявляет языки — доказывает свою победу — женится на принцессе21.
В памяти современной рассказчицы сказочный мотив упрощается и предстает в виде воспоминания о событии, произошедшем в деревне ее детства — разрушениях, которые приписываются чудовищу: «Мы тогда были маленькие и учились в школе. Однажды вечером мы услышали крики о том, что в деревне Семиголовое чудовище, которое все крушит... Одна маленькая девочка пасла стадо овец, чудовище подбежало к нему, утащило ягненка и — раз! — проглотило его. Потом оно подбежало к другой пастушке, которая сторожила коз с козлятами. Вы подумайте, оно подбежало к козлятам, схватило одного, и тот исчез в его глотке, как будто его и не было. Жители испугались, побежали за Семиголовым чудовищем, но побоялись подойти ближе. Говорили друг другу: кто знает, что будет, если ему отрежут голову или сделают что-то еще. Тем временем чудовище подбежало к свинарнику, увидело маленьких поросят и схватило одного. Тогда жители решили все вместе броситься
20 Tradition orale et identité culturelle: Problèmes et méthodes / Dir. par J.-C. Bouvier. Marseille, 1980. P. 25.
21 См. собрания сказок серии "Récits et contes" издательства Gallimard, в частности: Récits et contes populaires de Gascogne: En 2 vol. V. 2. Paris, 1979.
на чудище, иначе от деревни ничего не останется. Дети очень боялись. Нас загнали домой и закрыли на ключ, чтобы Семиголовое чудовище не могло зайти»22.
С одной стороны, в этнотексте сохраняется стертая основа волшебной сказки: имя чудовища, угроза, которую оно представляет (в этнотексте — для девочек-пастушек и жителей деревни, в сказках — для молодых девушек и местных жителей), три испытания, счастливый конец. С другой стороны, эта основа заслоняется реальными воспоминаниями рассказчицы об историях с домашними или дикими животными, производящими разрушения в деревне. Наконец, проявляется подспудное стремление оградить людей, в первую очередь детей, от опасности, рассказав им назидательную историю. Это пример демифологизации традиционной сказки, но есть и другие примеры, связанные, напротив, с мифологизацией.
Иное событие может быть приукрашено, заострено и передано от одних членов коллектива к другим, как правило, с назидательной целью. Так, рассказ об ужасе, который вызвала встреча с диким животным — волком (скорее, в прошлом) или кабаном (в настоящем), может иметь значение установочного мифа, важного для коллектива. Пример мифологизации представляет также «наполеоновская легенда», распространенная в меморатах на исторические темы. Это представления о чудесном рождении Наполеона Бонапарта, помощи со стороны «красного человечка» (мифологический персонаж Petit Homme rouge), чудесном спасении с острова Эльба (подземный ход) и другие компоненты народной легенды, засвидетельствованные, в частности, П. Себийо23. Повествовательные тексты о прошлом имеют более индивидуальный, чем коллективный характер, более импровизированную, чем традиционную, форму, однако они могут сохранять или приобретать традиционные мотивы, иметь коллективный резонанс и быть основой новых циклов в будущем. Грань между демифологизированной сказкой, мифологизированным рассказом или ностальгическим воспоминанием о детстве, жизни деревни или семьи может быть весьма зыбкой.
Связь сказки с семейной ситуацией и воспоминаниями о родовой спаянности людей подчеркивали и отечественные авторы, в частности Е.М. Мелетинский24. Сказочные мотивы в семейном нарративе отмечает и И.А. Разумова, посвятившая этому вопросу специальное исследование. Так, среди засвидетельствованных ею
22 Tradition orale et identité culturelle: Problèmes et méthodes. Op. cit. P. 27.
23 Sébillot P. Le folk-lore de France: En 4 vol. Vfol. IV. Le peuple et l'histoire. Paris, 1968. P. 396 et sg.
24 См.: Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.
мотивов «решение трудной задачи»: прадед информанта «был хорошим часовым мастером»; оказавшись в тюрьме, предложил, что «сделает из мякоти хлеба часы. И он сделал, часы заходили. За это его отпустили на три месяца раньше, чем надо». Засвидетельствован и мотив брачных испытаний: «Бабушка [перед свадьбой] поставила условие, что не выйдет за него [дедушку] замуж, пока он не подарит ей лисью шубу до пят. Он это условие выполнил, и свадьба состоялась». Сказочные мотивы просматриваются и в рассказах о рождении ребенка: «Существует такое представление, что рыба снится женщине к беременности. Также известно, что к рождению мальчика может присниться окунь или лещ, к рождению девочки — плотва или щука»25. Ср. аналогичный мотив в сказке об Иване Бы-ковиче из собрания А.Н. Афанасьева: «Во сне им привиделось, что недалеко от дворца есть тихий пруд, в том пруде златоперый ерш плавает; коли царица его скушает, сейчас можно забеременеть. Просыпались царь с царицею, кликали к себе мамок и нянек, стали им рассказывать свой сон. Мамки и няньки так рассудили: что во сне привиделось, то и наяву может случиться»26.
Другая часть мемуарных топиков, передающихся в русских семьях, сопоставима с легендарной прозой и ее персонажами — незнакомцами, воплощающими божественный промысел: «Женщина, доведенная до отчаяния в голодный военный год, отнесла ребенка соседям и пошла к проруби: "Только хотела соскользнуть, но тут вдруг меня кто-то схватил за воротник и оттащил от воды. Открываю глаза — женщина передо мной какая-то: "Ты что делаешь, с ума сошла? На тебе три рубля и сходи в столовую поешь". Подняла голову ту женщину поблагодарить, а ее и след простыл. Вокруг равнина, и на километра два все, как на ладони! Сколько лет прошло, а до сих пор думаю, куда она тогда делась? И откуда вообще взялась, ведь не видела я ее никогда"»27. Эти и другие примеры свидетельствуют об общих тенденциях, свойственных этно-текстам (французская традиция), несказочной прозе (российская традиция), в частности меморатов28.
«Полный» корпус этнотекстов, отражающих ценности и коллектива в их полноте, и взаимосвязи, является абстракцией. Между тем он существует как референтный фонд знаний и установок. Это
25 Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. М., 2001. С. 236,
262.
26 Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. Т. 1. М., 1984. С. 225.
27 Разумова И.А. Указ. соч. С. 300; 283.
28 См.: Брандт З.В. История семьи в устной памяти русских и французов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2001. № 1.
глобальный Этнотекст, который вербализуется через конкретные частные реализации, единичные речевые акты, или этнотексты с маленькой буквы. С течением времени Этнотекст, дающий человеку ориентиры для жизни в данном культурном ареале, не столько изменяется, сколько дополняется новыми штрихами, новыми эт-нотекстами.
Мы полагаем, что наряду с термином «этнотекст» можно использовать и термин «этнодискурс», делая акцент на развертывании текста, тем более что Ж.-Н. Пелен упоминал о «дискурсивном — этнотекстуальном — контексте»29, а Ж.-К. Бувье писал, что «этнотекст — это дискурс о культуре (discours culturel)»30. Представляется также, что концепция этнотекста/этнодискурса может иметь и более широкое применение. Очерчивая собственный культурный ареал, этнотексты устанавливают дистанции с иными культурными ареалами и обнаруживают дифференциальные признаки, противопоставляющие «своих» и «чужих». В этом случае этнотекст является средством самоидентификации коллектива и средством идентификации другого коллектива. Именно поэтому концепция может быть использована не только на микроуровне локальных культур, но и на макроуровне национальных культур.
Рассмотрим с этой точки зрения дискурс иностранцев о России. По нашему мнению, это тоже вид этнотекста. Он, который имеет комплекс устойчивых составляющих — констант, не зависящих от конкретной исторической эпохи и от личности самого говорящего, а в некоторых случаях, и от самой реальности. Эти константы касаются проявлений «русского характера», описания жизни и даже погодных условий. Так, в России бывает и лето, однако в речи о России устойчиво фигурируют снег и мороз. Обращают на себя внимание и явные экзотизмы, и вымышленные факты.
Приведем два примера, разделенные семью веками. В Книге венецианца Марко Поло, записанной в 1298 г. на старофранцузском языке писателем Рустичано, есть описание России: это глава CCXX "Ci devise de la province Rosie et de ses gens"31. Сам Марко Поло в России не был — считается, что он проехал южнее, но он хотел показать, что в России был. Для большей достоверности Марко Поло использовал верное средство: воспроизвел своему товарищу по тюремной камере Рустичано свод знаний и представлений
29 Pelen J.-N. La recherche sur les ethnotextes: notes sur un cheminement // Iker-7. Bilbao, 1991. P. 724.
30 Tradition orale et identité culturelle: Problèmes et méthodes. Op. cit. P. 33.
31 Marco Polo. La description du Monde: Texte intégral en français moderne avec introduction et notes par L. Hambis. Paris, 1955. P. 323—326.
европейцев о России. Сначало Марко Поло упомянул о географическом положении страны (на севере), государственном устройстве, религии, взаимоотношениях с другими народами, природных богатствах и т.д. Затем он оставил эту тему и обратился к описанию соседних земель, но вновь вернулся к описанию России и выделил это специально: «Я хотел бы рассказать о России одну вещь, которую я забыл». Возврат не был связан с новыми реальными сведениями, но он был не случайным. В своем рассказе Марко Поло стремился не только привести объективные факты, среди которых уже упомянутое им расположение на севере. Для него было важно идентифицировать культурный ареал России на ином, субъективно-чувственном уровне: «Знайте, что в России стоит самый большой холод, который только может быть на свете, и спастись от этого холода можно лишь с большим трудом. Если бы там не было многочисленных бань, которые там есть, то люди бы умерли от холода»32. По рассказам Марко Поло (или тем, что ему приписывают), в большие морозы люди «перебегают от бани к бане, расположенным на расстоянии 60 шагов одна от другой, чтобы согреться». Эти сведения — во многом преувеличенные или вымышленные — настолько важны для Марко Поло, что он не может их не упомянуть. Они явно выделены автором как компоненты, имеющие наибольшую значимость для потенциальных европейских торговцев и путешественников, к которым он и обращался.
Второй пример представляют воспоминания молодого француза Тома Тсимбаля, посетившего Москву и Санкт-Петербург в перестроечные годы. Это время открыло нашу страну для людей, которые раньше в Россию не приезжали, но имели о ней представление. В заметке, опубликованной «по горячим следам» в местной газете г. Гренобля, Т. Тсимбаль пишет о реальных виденных им фактах, быте москвичей, убранстве квартир и т.д. При этом начало каждого абзаца особым образом маркировано. Первый абзац: «На окраинах Москвы редко увидишь избы, как нам их описывали старые сказки и легенды». Дальше следует реальное описание города. Второй абзац: «Несмотря ни на что, в этих квартирах ощущается теплота русской души. Бабушки, разделяющие жизнь своих детей и внуков, уже не спят, как это было раньше, на огромных печах...» и дальше: «Взрослые не спят на скамейках вдоль стен; они спят в общей комнате на кресло-кроватях...»33. Отметив попутно, что персонаж бабушки как ангела-хранителя является важным компо-
32 Ibid. P. 324.
33 Tsymbal Т. L'habitat moscovite // La Gazette. Grenoble. 1994. N 8. Février. S.p.
нентом знания о России, обратим внимание на упоминания об избах, печках и лавках, не отражающие того, что автор видел сам, но тем не менее приведенные им в ключевых частях текста.
Можно было бы продолжить примеры из текстов иностранцев о России, принадлежащих к разным периодам, но отражающих одни и те же реликтовые, экзотические или вымышленные факты: самовар и икра на столе, медведи на улицах и т.д.34 Выскажу сомнение относительно того, что эти компоненты воспринимаются самими иностранцами как живая реальность. Между тем их настойчивое воспроизведение не случайно и не является простой данью традиции.
Константы, регулярно повторяющиеся в дискурсе о России, можно разделить на несколько групп:
1. Реальные предметы и явления, в той или иной степени характеризующие российскую жизнь, хотя и имеющие различную степень типичности: снег, меха, водка, деревянная утварь, сказки, которые бабушки рассказывают внукам и др. Так, почти в каждом русском доме есть хотя бы одна деревянная ложка, которая, правда, никогда не используется по своему прямому назначению, многие русские женщины, если и не имеют настоящей шубы, то мечтают о ней, хотя наша зима делает этот атрибут костюма вовсе не обязательным (правда, в отдельные краткие периоды очень желательным). В России сохраняются некоторые элементы традиционной зимней одежды. Это происходит по разным причинам: отчасти, погодных условий, престижа, моды, но также традиций и культурных аллюзий — вспомним пушкинскую «Метель»; заячий тулупчик, который трижды всплывает в «Капитанской дочке»; поэтизацию цыганской культуры в классической литературе и городском романсе и другие примеры. Это одежда из натурального меха, дубленой кожи, шапки, традиционные шали. К этой же категории можно отнести и рецепты национальной кухни, редко получающие материальное воплощение в жизни современных русских семей;
2. Важной составляющей этнотекстов о России являются компоненты, связанные с воспоминаниями о прошлом: самовары, тройки и колокола, печки и лавки, т.е. те экзотизмы, которые нам кажутся смешными. Суровая русская зима также скорее воспоминание о прошлом, важное и для самих русских. Так, в рассказах пожилых
34 О западных стереотипах России см., в частности, в статье: Павловская А.В. Western Stereotypes of Russia: Historical Tradition and Current Situation // Россия и Запад: Диалог культур. 2013. Т. 4. URL: http://www.regionalstudies.ru/journal/ homejornal/rubric/2012-11-02-22-03-27/312-anna-pavlovskaya-qwestern-stereotypes. html (дата обращения: 15.01. 2016).
людей «доброе старое время» связывается, в том числе и с «настоящей зимой», которая была совсем «не та, что теперь»;
3. Третью группу составляют явно вымышленные факты; медведи, разгуливающие по улицам, бани, расположенные на расстоянии 60 шагов и т.д.
Эти и другие константы являются объектом критики как стереотипы, создающие «неправильный» образ страны, затрудняющие коммуникацию и поэтому требующие ниспровержения. Отчасти это так, но если бы это было просто, «помехи» уже давно были бы ниспровергнуты. Жизненность этих компонентов коренится в их функции, которая заключается не в отражении реальности, а в том, чтобы идентифицировать культурный ареал России, достаточно назвать — на выбор — хотя бы два из них (может быть, достаточно и одного). Сведения, не входящие в свод этнотекстов о России, но более адекватно отражающие реальную жизнь, не являются идентификаторами ее культурного ареала. Так, например, гипотетическое высказывание: «Это страна с довольно суровым, хоть и потеплевшим, климатом ...», может быть отнесено не только к России, но и к другим странам.
Важнейшим качеством этнотекста, в том числе этнотекста о России, является невозможность применения к нему критерия достоверности — недостоверности, соответствия — несоответствия действительности. Субъективная установка, или (по Барту35) вторичная знаковость, определяет избирательный характер приводимых сведений как реальных, так и мифологизированных. Основными функциями этнотекста о «своем» ареале являются идентификация и сплочение коллектива говорящих и формирование культурных ориентиров для жизни в данной среде. Функции этнотекста о «чужом» ареале заключаются в том, чтобы идентифицировать этот ареал, сделать его узнаваемым; выполнить роль «буфера», смягчающего культурный шок при возможных контактах.
Актуализируя в памяти константы этнодискурса о России, иностранец получает предварительную подготовку, не столько конкретно-страноведческую, сколько общепсихологическую, своеобразное предупреждение о том, что речь идет о специфическом культурном ареале, где все — климат, семейный уклад, привычки, кухня (еда и питье) — может отличаться от его собственных, будь то времена Марко Поло или современная жизнь. Константы — более или менее типичные, экзотические или вымышленные — являются всего лишь знаком того, что жизнь в России для иностранца может быть
35 См.: Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Зарубежная эстетика и теория литературы Х1Х—ХХ вв.: трактаты, статьи, эссе. М., 1982.
непривычна и неожиданна. Такие атрибуты, как мороз, водка, икра, медведь, являются знаками ожидаемых экстремальных ситуаций, их крайними точками, полюсами. В этом контексте все преувеличения, фантазии и экзотизмы оправданы. После такого предупреждения возможные контакты с незнакомым ареалом уже не так тревожат: все самое необыкновенное уже переработано в традиции Этнотекста, реальные неожиданные впечатления смягчаются на фоне того, что уже видено, познано, сказано.
Новое впечатление о России вряд ли может поколебать это общее знание: скорее, оно может дополнить его, добавив свою клеточку, ячейку, кирпичик. Рассказывая о России, «средний» иностранец не просто приобщается к традиции, отмеченной воспоминаниями прошлого. Он вновь и вновь предостерегает, оберегает, готовит слушателей к контактам с «чужим» ареалом, пусть даже и таким контекстом: «Русская зима не очень холодная, и медведи по улицам не ходят». Необходимость межкультурной психологической подготовки каждый раз подтверждается новым индивидуальным опытом. Константы этнотекстов о другой стране, в частности о России, представляют собой избирательные дифференциальные признаки ее культурного ареала, наиболее значимые для иностранцев. При этом члены оппозиции «свой» культурный ареал — «чужой» ареал маркируются по-разному. «Свой» ареал представляется как неотмеченный, нейтральный, «чужой» — как отмеченный, специфический, способный вызвать культурный шок. Смягчение, снятие этого шока и является важнейшим предназначением этнотекстов.
Таким образом, можно сделать вывод о двустороннем характере этнотекстов и этнодискурса в целом: с одной стороны, они фиксируют культурные барьеры и этим способствуют автономизации регионов, с другой — разрушают границы и укрепляют взаимосвязь ареалов, обеспечивая непрерывность культурного и языкового пространства. Это еще раз доказывает роль наррации в формировании пространства человека.
Список литературы
Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. Т. 1. М., 1984. Башляр Г. Новый рационализм. М., 2000.
Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Зарубежная эстетика и теория литературы Х1Х—ХХ вв.: трактаты, статьи, эссе. М., 1982. Брандт З.В. История семьи в устной памяти русских и французов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2001. № 1. Гак В.Г. Введение во французскую филологию. М., 1986.
Гак В.Г. Отзыв официального оппонента о докторской диссертации Т.Ю. Загрязкиной «Процессы пространственной дифференциации и интеграции французского языка». М., 1996 (на правах рукописи).
Загрязкина Т.Ю. Антропология пространства (на франкоязычном материале) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2012. № 4.
ЛихачевД.С. Раздумья о России. СПб., 1999.
Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.
Павловская А.В. Western Stéréotypés of Russia: Historical Tradition and Current Situation // Электронный журнал Россия и Запад: Диалог культур. 2013. Т. 4. URL: http://www.regionalstudies.ru/journal/home-jornal/rubric/2012-11-02-22-03-27/312-anna-pavlovskaya-qwestern-stereotypes.html (дата обращения: 15.01.2016).
Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. М., 2001.
Рикер П. Память история, забвение. М., 2004.
Bulot T. Discours épilinguistique et discours topologique: une approche des rapports entre signalétique et confinement linguistique en socioliguis-tique urbain // Revue de l'Université de Moncton. 2005. Vol. 36. N 1.
Bouvier J.-C. et Ravier X. Projet de recherche interdisciplinaire sur les ethno-textes du Sud de la France // Le monde alpin et rhodanien. Grenoble, 1976. N l—2.
Certeau M. de. L'Invention du Quotidien: En 2 vol. Vol. 1. Arts de Faire. Paris, 1994.
Dictionnaire d'analyse du discours // Dir. de P. Charaudeau, D. Maingue-neau. Paris, 2002.
Dorion H. Eloge de la frontière. Montréal, 2006.
Jaberg K. Aspects géographiques du langage. Paris, 1936.
Martel N. Le proverbe dans le discours, le discours sur le proverbe // Les voies de la parole. Aix-en-Provence, 1992.
Pelen J.-N. Mémorie de la littérature orale: la dynamique discursive de la littérature orale; réflexions sur la notion d'ethnotexte // Croire la mémoire?: Approches critiques de la mémoire orale: Actes. Aoste, 1988.
Pelen J.-N. La recherche sur les ethnotextes: notes sur un cheminement // Iker-7. Bilbao, 1991.
Récits et contes populaires de Gascogne: En 2 vol. V. 2. Paris, 1979.
Marco Polo. La description du Monde: Texte intégral en français moderne avec introduction et notes par L. Hambis. P. 1955.
Sébillot P. Le folk-lore de France: En 4 vol. Vol. IV. Le peuple et l'histoire. Paris, 1968.
Tradition orale et identité culturelle: Problèmes et méthodes / Dir. par J.-C. Bouvier. Marseille, 1980.
Tsymbal T. L'habitat moscovite // La Gazette. Grenoble, 1994. S.p.
Le Wita B. La mémoire familiale des Parisiens appartenant aux classes moyennes // Ethnologie française. 1984. T. 14. N 1.
Pelen J.-N. Les phonothèques de l'oral au carrefour de la recherce et de la culture. URL: http://afas.revues.org/2813 (дата обращения: 15.01.2016).
