CC BY
28
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2010. № 2
ЯЗЫК. ПОЗНАНИЕ. КУЛЬТУРА Т.Ю. Загрязкина
РЕЧЬ О КУЛЬТУРЕ, ИЛИ ЧТО МЫ ИЗУЧАЕМ?
В статье рассматриваются вопросы о национальных школах в культурологии, об общем и различном в описании (возможно, и понимании) самого объекта исследования. Материалом исследования послужили понятия, терминологизи-рованные в науке и естественных языках - русском и французском.
Ключевые слова: национальный характер, термины быта, политические/социальные термины, концепты культуры, форс-слова, места памяти.
The article dwells upon national schools in Culture studies as well as on common and diverse in describing and understanding the object of the study. The apparatus of the research includes concepts that are terminologisated in science and natural languages - Russian and French.
Key words: national character, everyday life terms, political and social terms, concepts of culture, force words, places of memory.
2010 г. - год Франции в России и год России во Франции.
Несколько лет назад в разговоре с французами я затронула вопрос о проявлениях французского менталитета. В этой беседе выяснилось, что слова менталитет и характер (национальный) в обобщенно-единственном числе в научной речи употреблять нежелательно, гораздо предпочтительнее использовать термины во множественном числе, например les comportements des Français, les mentalités des Français. Первый термин легко переводится на русский язык как "способы (модели) поведения французов", а со вторым дело сложнее. Если мы переведем, как это положено, множественное число абстрактного существительного конструкцией с конкретизирующими его словами, например "проявления национального менталитета", все равно "менталитет" окажется в единственном числе и будет обобщать те или иные черты характера. Выражение "национальные менталитеты" возможно в русском языке, но только по отношению к разным странам, а не к одной стране, выражение "национальные ментальности" по этой же причине противоречиво. В данном случае (вероятно, и в некоторых других) русские и французские термины не тождественны.
Загрязкина Татьяна Юрьевна - докт. филол. наук, проф., зав. кафедрой франкоязычных культур факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова; тел.: 734-02-80, e-mail: [email protected]
Тема статьи связана с диалогом культур между научными школами разных стран, а материалом является речь о культуре (le discours sur la culture) авторов, которые пишут на французском и на русском языках. Терминология культурологии еще не устоялась. Этому можно найти несколько объяснений. Культурология, безусловно, моложе, чем, например, филология или философия, восходящие к Античности и сохраняющие в том или ином виде ее терминологическое наследие, хотя и в этих более "старых" науках терминологические споры не прекращаются и по сей день. И все же культурология выделяется в отдельную дисциплину гораздо позже, когда национальные школы гуманитарного знания уже сформированы, имеют свои традиции и терминологический аппарат, выработанный на основе этих традиций, а не только более или менее общего античного "субстрата".
Культурология - это в большей степени перекресток, чем торная дорога. Перекресток, где сходятся философия и история, лингвистика и литературоведение, психология и этнология и многие другие науки. Представители этих наук приходят со своими предпочтениями, навыками и ожиданиями, не всегда оправдывающими ожидания коллег по новому "цеху". Впрочем, эти трудности не стоит преувеличивать: наиболее авторитетные исследователи разных эпох выходили за рамки собственных наук на общее поле гуманитарного пространства, и некоторых филологов, историков, даже географов прошлого сейчас мы назвали бы культурологами.
В статье затрагиваются вопросы, связанные с общим и различным в описании (возможно, и в понимании) самого объекта исследования. В качестве примера взято несколько понятий, терминологизирован-ных в науке и естественных языках - русском и французском: "термины быта", "политические / социальные термины" / "institutions de culture", "концепты культуры" / "lieu de force", "mots-force", "lieux de mémoire".
Любимым, "заветным" словом отечественных культурологов является, безусловно, концепт. Как отметила С.Г. Тер-Минасова, термин настолько же широко распространен, насколько неоднозначен1. Разумеется, во французской научной литературе он тоже используется. Вот что писал, например, Ш.-Т. Госсен о Пикардии: "...Пикардия в представлениях средневековых людей не соответствовала какому-либо феодальному или административному объединению, но... представляла собой этнический и языковой концепт"2. И все же можно утверждать, что термин концепт, пришедший в русскую терминологию не без помощи французского языка, французские исследователи используют в меньшей степени (если речь не идет о сугубо когнитивных исследованиях).
1 См.: Тер-Минасова С.Г. Война и мир языков и культур. М., 2008. С. 41-43.
2 Gossen Ch.-T. Grammaire de l'ancien picard. Paris, 1970. P. 28.
Вероятно, в России, как это часто бывает, если уж взялись употреблять термин, так взялись по-настоящему. Хотя можно найти и другое объяснение. Обратимся к авторитетному "Словарю европейских философий" под редакцией Б. Кассен, имеющему подзаголовок "Словарь непереводимых оттенков" (Vocabulaire européen des philosophies: Dictionnaire des intraduisibles). В нем отмечается, что современное французское слово concept находится под влиянием немецкой философии и имеет значение "генерализация, абстракция" (ср. немецкое Begriff). При этом слово, восходящее к латинскому conceptus, все же сохраняет отдаленную связь со средневековым спором номиналистов и концептуалистов3, в котором использовался именно этот латинский термин. В словаре "Константы: Словарь русской культуры" Ю.С. Степанов подробно анализирует понятие концепт, однако отзвука схоластического спора не отмечает4. Возможно, реликтовое значение французского слова - "непереводимый оттенок", - отсутствующее в русском языке, не позволило французскому термину вторично вступить в ту же реку и вновь занять лидирующие позиции в научной речи.
Российская культурология термин концепт приняла и ассимилировала чрезвычайно легко. Триумфальное шествие слова, принадлежащего к сфере высокой абстракции, совершенно незаслуженно отодвинуло на обочину другие обозначения, например более конкретные "термины быта", относящиеся к широкой сфере культуры. В предисловии к русскому переводу "Словаря индоевропейских социальных терминов" Э. Бенвениста Ю.С. Степанов подчеркнул, что словарь, охватывающий огромный индоевропейский пласт ("Хо -зяйство", "Давать и брать", "Купля", "Царская власть и ее прерогативы", "Право", "Религия" и другие разделы), имеет лакуны в области русского материала. С его точки зрения, этот пробел заполняет более ранняя и небольшая по объему работа В.О. Ключевского "Терминология русской истории" (лекции 1880-1890 гг.): "Работа В.О. Ключевского на русском материале покрывает в значительной части те самые предметные области, которые выбраны Э. Бенвенистом (и в которых у него русский материал почти полностью отсутствует)"5. Важно отметить, что русское название книги Бенвениста не содержит буквального перевода: вместо "institutions" (букв. "учреждения", ср. в оригинале: "Vocabulaire des institutions indo-européennes"6) употреб-
3 Vocabulaire européen des phitosophies: Dictionnaire des intraduisibles / Dir. de
B. Cassin. Paris, 2004. P. 248-254.
4 См.: Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.
C. 43-83.
5 Степанов Ю.С. Предисловие // Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 6.
6 Benveniste E. Vocabulaire des institutions indo-européennes. Vol. 1-2. Paris, 1970.
лено выражение "социальные термины". Возможно, это сделано по аналогии с работой В. О. Ключевского.
Обращаясь к русской истории, В. О. Ключевский так определял свой предмет: "Под терминологией русской истории я разумею изучение бытовых терминов, встречающихся в наших исторических источниках... Мы расположим изучаемые нами термины не в алфавитном порядке, а по разрядам обозначаемых ими бытовых явлений. Потому сначала изучим термины политического быта, потом юридического и, наконец, экономического"7. Таким образом, здесь используется слово термин не в узком, а в более широком значении ("бытовой термин"), при этом единицы располагаются по разрядам, как это и было сделано позднее в словаре Бенвениста. Ключевский привлекал не только исторические документы, но и языковые сведения, данные из фольклорных, художественных и священных текстов. Вот как характеризуется, например, понятие область: «Область есть производный термин от слова власть, "обвласть" означает округ, на который простирается эта власть ( предлог "об" означает окружность). Но иногда эти термины менялись значением: "власть" означала область, пространство, владения, а "область" значила право владения. Припомните известное место из первой главы евангелия от Иоанна, которое в древних памятниках читается так: "Дасть им область чадом божиим бытии" (1, 12)»8. "Бытовые термины", таким образом, описываются с точки зрения совокупности их материальных и духовных проявлений. На мой взгляд, работа могла бы быть более широко использована в современных культурологических исследованиях, в том числе и как образец терминологии.
Во французских исследованиях культуры также есть свой терминологический лидер - место памяти и слово-предшественник mot-force (форс-слово, сильное слово). Термин mot-force, появившись впервые в работах лингвиста А. Мейе (1930) как слово, обладающее особой эмоциональной силой и отличающееся, таким образом, от обычного слова-знака (mot-signe), получил мощное развитие в работе историка Л. Февра, основателя школы анналов. В книге "Честь и родина", написанной в 40-х гг. XX в., но опубликованной только в 1996 г., автор сделал акцент на том, что в словарном составе языка есть некоторое количество слов, обладающих особой силой.
Изучая эти слова, Л. Февр специально подчеркнул их изменчивость: только история слова и понятия может объяснить сущность сильных слов. С точки зрения Л. Февра, "старое" слово, которое употребляли наши предки, и "новое", недавно появившееся слово неравноценны: только старые слова являются форс-словами, они
7 Ключевский В.О. Терминология русской истории // Собр. соч.: В 9 т. Т. VI. Специальные курсы. М., 1989. С. 94.
8 Там же.
богаче по своему значению, имеют большую эмоциональную силу, "... оставляют след в нашем сознании и в минуту слабости или другую тяжелую минуту побуждают нас к действию или бездействию"9. Л. Февр предположил, что форс-слова составляют пары или группы слов, находящихся в разные периоды в разных отношениях, и показал это на примере слов честь (честь-семья-верность) и родина (родина-нация-государство).
В это же время Р.А. Будагов обратился к сходным словам, ко -торые назвал "политической терминологией" (ср. "Терминологию русской истории" В. О. Ключевского). Р.А. Будагов, как это было ему свойственно, анализировал эти понятия как изменчивые, а не застывшие сущности. Он показал отношения "этимологических" и "актуальных" значений терминов10, переосмысление старых значений и развитие новых. В своей книге "Развитие французской политической терминологии в XVIII в.", впервые изданной в 1940 г., ученый проанализировал 25 терминов весьма широкого значения. Среди них аристократия, авторитет, конституция, деспотизм, иерархия, организация /дезорганизация и др. Одним из ключевых было слово отечество (patrie), которое в переломную, пронизанную идеологией и страстями эпоху "как бы родилось заново"11.
Обратимся и мы к значению этого сильного слова. В период Средневековья эмоциональное коллективное чувство было связано с понятием честь, основанным на непосредственном контакте людей и притягивавшим к себе понятия семья и верность. Нарушения этих связей, которые, безусловно, случались, не имели морального оправдания. Ср., например, знаменитую "Песнь о Роланде". Исследователи не раз подчеркивали, что предательство Гванелона было трудно доказать с юридически-правовой точки зрения: он выполнил честно свой вассальный долг перед Карлом на поле битвы и во время посольства к Марсилию и мог считать себя вправе свести личные счеты с Роландом, своим пасынком. Каких-либо "указаний" на его обязательства перед общим делом и родиной в поэме не было12. Именно поэтому бароны Карла были готовы простить Гванелона, и только Божий суд не дал восторжествовать неправому делу. Имя Гванелона, весьма смелого бойца, с тех далеких пор стало синонимом предательства и вышло из употребления, так как родители не хотели называть им своих сыновей. Между тем имя Роланда, бесстрашного до безрассудства, отказавшегося позвать на помощь и этим погубившего и себя, и своих товарищей, стало синонимом
9 Febvre L. Honneur et Patrie. Paris, 1996. P. 56.
10 См.: Будагов Р.А. Развитие французской политической терминологии в XVIII в. М., 2002.
11 Там же. С. 148.
12 История французской литературы / Под ред. В.М. Жирмунского. М.; Л., 1946. С. 53.
верности и доблести: "Он лег лицом к стране испанских мавров, / Чтоб Карл сказал своей дружине славной, / Что граф Роланд погиб, / Но победил". В заключительных строках поэмы упоминание Карла (олицетворение "своих") и мавров (олицетворение "чужих") символизирует общую победу, где не было полутонов, но был момент необычайной патетики и напряжения чувств.
Оставаясь форс-словом вплоть до XVIII в., поддерживая кастовое чувство дворянства и армии, слово honneur между тем видоизменило свое содержание. Вассальные отношения утратили непосредственный характер, а чувство чести как чувство коллективной, семейной ответственности заменилось на чувство индивидуального достоинства. Появилось понятие son honneur (собственная, личная честь), которое и стало руководством дворянина в его жизни. Именно в этот момент на смену форс-слову честь приходит новое форс-слово родина (patrie), обладавшее не менее сильным эмоциональным зарядом.
Как образно выразился Л. Февр, честь оказалась в одном лагере, родина - в другом. В устах республиканца слово честь звучало как ругательство: ".честь - это вероломный талисман, [именем] которого деспоты бросали к своим ногам все человечество"13. Другой известный автор, Ф. Брюно, писал, что в устах аристократа, напротив, ругательством было слово патриот14. Слово родина, притянувшее к себе понятия нация и государство, в революционный период было более чем символом, оно стало самой жизнью. Десять лет французы жили только родиной и во имя родины. За это время слова patrie, patriote образовали множество сложных слов и сочетаний: архипатриот, ультрапатриот, полупатриот, антипатриот, эксклюзивный патриот, патриот первой линии и др.
Поток подобных слов и сочетаний имел два важных следствия, оказавшихся роковыми для исходного слова. Во-первых, оно постепенно девальвировалось и, как отмечали современники, стало "неясным и плохо понимаемым". Во-вторых, наступило своего рода пресыщение чрезмерным употреблением сильных слов, в том числе и слова patrie: "Злоупотребление словами свобода и рабство, аристократия и демократия, деспотизм и патриотизм достигло сегодня такой степени, что скоро уже никто не решится их произнести"15, - отмечал один из современников Ф. Брюно. И это действительно случилось: в период Директории слово патриот было дискредитировано, как и другие термины революционного дискурса. Безусловно, это объяснялось идеологической переоценкой ценностей, но определенную роль сыграло пресыщение политической риторикой и эмоциональное "изнашивание" слов.
13 Febvre L. Op. cit. P. 166, 167.
14 Brunot F. Histoire de la langue française: En 13 vol. Paris, 1933-1953. Vol. 6. P. 644.
15 Ibid. P. 640, 644, 652, 666.
В XIX и XX вв. слово patrie так и не смогло реабилитировать свое значение. Ситуация только углубилась в период Первой мировой войны. Тяжелые людские потери, которые понесла Франция, отторжение самой мысли о том, что когда-то опять придется воевать и гибнуть, еще более скомпрометировали само слово патриотизм. Во время Второй мировой войны его использовали по преимуществу сторонники режима Виши. Развитие политической терминологии во французском языке пошло таким путем, что слово патриотизм так и не смогло освободиться от настороженного к себе отношения. Если оно и сохранилось как сильное слово, то видоизменило свой энергетический потенциал. В настоящее время оно ассоциируется с дискурсом крайне правой ориентации.
Интересно, что слово честь энергетический потенциал сохранило. Еще А. Токвиль показал в своей книге "Старый порядок и революция", что последствия французской революции подчас преувеличиваются: было бы ошибкой считать, что она воздвигла здание, фундамент которого не существовал бы до нее. Революция укрепила ростки, которые пробились гораздо раньше16. После революции большая часть французского общества подхватила и развила некоторые черты, присущие аристократии, унаследовав и отношение к долгу, и самолюбие, и чувство чести - индивидуальной и коллективной. Как предположил современный исследователь Ф. д'Ирибарн, французам свойственна " логика чести" (la logique de l'honneur), восходящая еще к феодальной эпохе. Эта логика трудно сочетается с выполнением рутинной, незаметной и монотонной работы и лучше проявляется в деятельности, сулящей славу, приводящей к ярким результатам, выполненной под руководством авторитетного руководителя, а не мелочного клерка. Не случайно директоров крупнейших французских предприятий принято называть "баронами". Эта особенность французской деловой культуры, ее высокая планка, восходит, с точки зрения исследователя, к ярким идеалам и образам прошлого17.
Понятие сильное слово не исчезло из культурологического дискурса, оно время от времени появляется, в том числе и в другом обличье. Обратимся, например, к 4-томному словарю "Dictionnaire culturel en langue française" (2005). Автор предисловия и редактор словаря А. Рей не употребляет термина сильное слово, но исходит из того, что потенциально каждое слово языка может быть "местом силы" (un lieu de force): "Уснувшее тело этого тысячелетнего французского языка, который, мы считаем, мы используем, а на самом деле язык нас определяет, ослепляет и ведет, это тело обнаруживает скрытую жизнь, дыхание, дух, или, как раньше говорили, гений.. ,"18 Следуя этой логике,
16 См.: Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1997.
17 Iribarne Ph. de. La logique de l'honneur: Gestion des entreprises et traditions nationales. Paris, 1989.
18 Dictionnaire culturel en langue française: En 4 vol. Vol. I / Dir. A. Rey. Paris,
2005. P. XVI.
можно сказать, что гений, или дух, потенциально есть в каждом слове, но в какой-то период он может "дремать". При составлении словаря авторы применяли принцип двойного видения, сопоставимого с тем, что видно на стекле поезда (часто пыльном), и тем, что видно через стекло, в зависимости от того, на чем концентрируется глаз. Такой подход обусловил две методики представления слова:
1) представление слова как обычного слова-знака живого французского языка (каждое слово словаря);
2) описание части слов и как слов-знаков, и как элементов ментальной библиотеки, связанных с символами, эмоциями, страстями прошлого. Таких слов - "мест сил" в словаре 1300.
Определение слова как "места силы" (lieu de force) перекликается с более ранним термином "сильное слово" (mot-force) и смежным, но не тождественным термином "место памяти" (lieu de mémoire). Термин "место памяти" во французской научной литературе явно лидирует. Рассмотрим его подробнее.
Еще Э. Ренан в своей работе "Что такое нация?" (доклад, прочитанный 11 марта 1882 г.) сделал акцент на том, что нацию цементируют воспоминания. При этом ученый выделил культ предков и героизацию прошлого, а также общие страдания, которые "соединяют больше, чем общие радости". "Любят пропорционально жертвам, на которые согласились, пропорционально жертвам, которые пришлось перенести"19. В другом месте статьи сообщается: "Сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли. Ни один француз не знает, бургундец он, аланец или вестгот; всякий гражданин Франции должен забыть Варфоломеевскую ночь, убийства на Юге в XIII в."20 Развивая эту мысль, можно предположить, что содержание национальной и региональной памяти не совпадают. То, что "забыли" на общем уровне, на более частном не забыто, а поддерживается и даже культивируется.
Так, в 2006 г. в Университете Корте ( Корсика) был издан объемный "Исторический словарь Корсики". В предисловии отмечается, что сведения о странах, лицах, событиях, социальных явлениях трактуются в словаре с точки зрения их роли в жизни острова21. К этому можно добавить, что с некоторыми трактовками житель "континентальной" Франции вряд ли согласится (деятельность Наполеона I, П. Паоли, традиция вендетты и др.). Исследователи замечали, что чем туже закручивается пружина, тем сильнее противодействие. А. Малуф, например, полагает, что чувство идентичности цементирует защита тех особенностей, которые чаще всего подвергаются унижению:
19 Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собр. соч.: В 12 т. Т. 6. Киев, 1902. С. 100, 101.
20 Там же. С. 92.
21 Dictionnaire historique de la Corse / Réd. A.L. Serpentini. Ajaccio, 2006.
цвета кожи, религии, языка, социальной принадлежности и т.д. Достаточно затронуть эту струну - и происходит мобилизация памяти о пережитых несправедливостях. Факты, имена, даты получают новое подтверждение, старые раны вновь напоминают о себе, и круг замыкается.
Таким образом, мысль Э. Ренана о наследии воспоминаний повлияла на последующие исследования. Она дала толчок концепции мест памяти и концепции этнотекста, выдвинутым практически одновременно: в 1980 г. - концепция этнотекста (Ж.-К. Бувье и Кс. Равье), в 1984 г. - концепция мест памяти. Под этнотекстом понимается речь коллектива о себе самом, которая иногда более точно называется речью коллектива о своем прошлом23. Она характеризует этническую группу или малый коллектив и представляет собой особую тему, выходящую за рамки данной статьи.
Многие авторы полагают, что формы исторической памяти французов вплоть до настоящего времени были излишне идеологизированы. Левая идеология абсолютизировала рационализм Просвещения и революционный универсализм, правая - "идею Франции", укрепляя веру в ее чудесное постоянство и вневременную сущность24. Одним из ярких выразителей этой идеи был генерал де Голль. В его книге "Военные мемуары" содержится известное высказывание о "некоей идее Франции" (une certaine idée de la France) как стране "высокой и необычайной судьбы": "В моем воображении Франция предстает как страна, которой, подобно сказочной принцессе или Мадонне на старинных фресках, уготована необычайная судьба. Инстинктивно у меня создалось впечатление, что провидение предназначило Францию для великих свершений или тяжких невзгод. А если, тем не менее, случается, что на ее действиях лежит печать посредственности, то я вижу в этом нечто противоестественное, в чем повинны заблуждающиеся французы, но не гений всей нации"25. Высокое предназначение в данном контексте является абсолютом, абстракцией, практически не связанной с действиями конкретных людей.
Современные исследователи уже не разделяют этой убежденности де Голля и его "риторики величия" и предлагают показать связь прошлого и настоящего через память обычных людей. Правда, память многих из них все же хранит представления о величии Франции. Вот что пишет, например, в своей книге о Наполеоне экс-премьер-министр Франции Д. де Вильпен: «Сплавив воедино судьбы личности и нации, Наполеон неразрывно связан с коллективной судьбой
22Maalouf A. Les identités meurtrières. Paris, 1998. P. 34-35.
23 Bouvier J.-C. Préface // Tradition orale et identité culturelle: problèmes et méthodes. Marseille, 1980.
24 См.: Нора П. Франция-память. СПб., 1999. С. 11.
25 Голль Ш. де. Военные мемуары: В 3 т. Т. 1. М., 2003. С. 23.
французов. Воспоминание о Франции, находящейся в апогее славы и распространяющей свое влияние на весь мир, делает его царствование, в сравнении с другими режимами, незабываемым. Благодаря Наполеону каждый может прикоснуться к исключительной судьбе, сохранить надежду на лучшее будущее, поддержать "французскую мечту", которая совпадает с представлениями французов о самих себе»26. В этом контексте есть и идея нации, и идея исключительной судьбы, и мечта, и надежда. Здесь есть свидетельства о коллективном и вневременном характере этих представлений. В самом деле, гони природу в дверь, а она лезет в окно...
И все же демифологизация культуры пробивает себе дорогу. Свидетельство этому - масштабный труд французских гуманитариев "Les lieux de mémoire", осуществленный под редакцией П. Нора к 200-летию французской революции. Внутренняя форма термина место памяти вполне прозрачна: это сочетание двух слов - память и место. Человеческая память представляет собою не сплошной, а прерывистый поток, состоящий из отдельных фрагментов - высвеченных островков и зон забвения. Значимо не только то, что сохраняется в памяти, но и то, что забыто (ср. уже приведенное высказывание Э. Ренана о важности воспоминаний и забытых фактов). Французский социолог М. Гальбвакс писал, что существует столько памятей, сколько коллективов. Толчком или выражением воспоминания могут быть конкретные вещи: жест, предмет, картинка, какое-либо конкретное место27, связующие человека и культуру, к которой он принадлежит.
Понятие место памяти, предложенное П. Нора и опирающееся на взгляды Э. Ренана, Э. Дюркгейма, М. Гальбвакса и других авторов, оказалось очень удобным. В настоящее время оно широко используется во Франции не только в научной литературе, но и в обычной речи и обозначает любые культурные символы, которые сохраняются в памяти благодаря "воле людей и работе времени", т.е. субъективному и объективному факторам. П. Нора определил их как остатки (restes), свидетельства другой эпохи, имеющие значения для современности. Это события, географические названия, имена собственные, отдельные слова, памятники, архивы, словари, речи, даты и юбилеи, фотографии и другие символы. Место памяти может выражаться словом (Париж; свобода, равенство, братство), предметом (флаг), текстом (известная речь), картиной ("Свобода на баррикадах" Е. Делакруа), научным трудом (знаменитая "История французского языка" Ф. Брюно), художественным произведением (роман М. Пруста "В поисках утраченного времени") и т.д. По отношению к этим символам человек может испытывать патетическое или ностальгическое чувство.
26 Вильпен Д. де. Сто дней, или Дух самопожертвования. М., 2003. С. 637.
27 Halbwachs M. La mémoire collective. Paris, 1950.
Значение проекта П. Нора выходит за рамки одной лишь французской науки и может найти более широкое применение. По мнению Ю .Н. Караулова, он требует систематической разработки и на русском материале, так как "вехи нашей исторической памяти составляют основу русского национального самосознания"28. Отметим также, что использованное Ю.Н. Карауловым сочетание вехи памяти является очень удачным аналогом французскому термину.
Полного списка мест памяти П. Нора не приводит, как не приводит и их строгой классификации. Само оглавление работы могло бы стать предметом культурологического анализа: 3 тома, имеющие названия "Республика", "Нация", "Франции" (Les France, мн. ч.), состоят из 7 объемных книг и множества разделов, составленных ведущими исследователями и отражающих видение разных сторон жизни Франции29. Этот труд на русский язык не переведен, но изложен в весьма кратком виде в книге "Франция-память"30.
Оба издания имеют предисловие, написанное П. Нора и определяющее подходы к исследованию, но не имеют заключения, которое бы охарактеризовало основные черты "национальной культуры" или "национального менталитета". В заключительной статье "Эра ком -мемораций" П. Нора, по сути, закрывает страницу того понимания нации, которое восходит к Э. Ренану и состоит из двух элементов: нация = наследство (см. выше) и нация = проект, желание свершать вместе великие дела. В качестве альтернативы предлагается индивидуализировать взгляд французов на Францию или "Франции" (Les France, мн. ч.), используя понятие место памяти, - "противоречивый альянс двух слов, одно из которых приближает, а другое отдаляет. <.. .> Узаконив объединение объектов разной природы, это выражение позволяет в момент распада создать новую композицию распавшегося национального"31.
В этом высказывании П. Нора упоминает о распаде национального самосознания. В этой связи можно вспомнить точку зрения американского исследователя Т. Зельдина, который весьма скептически отозвался об идее определить, в чем заключается национальная идентичность Франции, и предложил "не низводить французов всего лишь до уровня примеров мифической национальной культуры". С его точки зрения, представление французов о себе прошло три фазы развития: 1) фазу "национального мифа", сформированного в XIX в.; 2) фазу "интернационального мифа" - представления о том, что французская цивилизация является олицетворением общечелове-
28 Караулов Ю.Н. Вехи национально-культурной памяти в языковом сознании русских в конце ХХ в. // Актуальные проблемы современной лексикографии: Мат-лы науч.-практ. конф. (ФИЯиР МГУ, 22 мая 1997 г.). М., 1999. С. 36.
29 Les lieux de mémoire: En 3 vol., 7 livres / Dir. de P. Nora. Paris, 1984.
30 См.: Нора П. Указ. соч.
31 Там же. С. 145-147.
2 ВМУ, лингвистика, № 2
ческих ценностей, и 3) фазу дробного видения общества и человека. Как не существует двух одинаковых индивидуумов, так не существует и двух французов, которые бы одинаково определили национальную идентичность своей страны: "...я не верю, что французы настолько отличаются от других [наций], как они стремятся себя представить"32. Эта цитата все же опровергает своего автора, так как свидетельствует об общем стремлении французов показать, что они не такие, как другие народы.
И все же терминология французских авторов, безусловно, изменилась. Обобщенные понятия "душа" и "гений/дух" народа и нации, активно использовавшиеся до Второй мировой войны, после нее ушли в тень. В настоящее время их употребляют с очень большой осторожностью, предпочитая подчеркивать разнообразие, а не монолитность самосознания33.
Несмотря на признание дробности национального сознания, П. Нора тем не менее видит возможность создания нового сложного единства - новой "композиции". Именно так, "Французское сочинение" ("Composition française: retour sur une enfance bretonne", 2009) называется и книга М. Озуф - философа, историка и писателя. Подзаголовок "Взгляд назад на бретонское детство" отсылает к книге Э. Ренана "Souvenirs d'enfance et de jeunesse", в которой воспоминания о детстве сочетаются с рассуждениями о Бретани и бретонцах34. Исследовательница через столетие ведет разговор со своим соотечественником - творцом "национального мифа" и представляет свой взгляд на единство и разнообразие Франции. Первое часто связывается с победой абстрактного начала, второе - с жизненной силой конкретного. "Старые провинции упрямо напоминают единой Франции, что она, безусловно, победила, но их особенности при этом не уменьшились" [.elle a sans doute vaincu, mais sans les réduire]35.
Сочетание разных взглядов на сущность Франции - "французскую композицию" - не есть раз и навсегда данное. Это мыслительный процесс, который каждый человек осуществляет самостоятельно, своего рода проверка на способность справиться с "французским сочинением". М. Озуф мастерски обыгрывает значение заглавия книги (composition - это и композиция, и школьное сочинение) и подчеркивает, что свой экзамен на эту тему сдает каждый человек и страна в целом: "Французское сочинение, когда-то главный предмет, обозначало ступени школьной жизни. В представлениях школьников Франция, чью историю им рассказывали, тоже была школьницей, сме-
32 Zeldin Th. Les Français. Paris, 1983. P. 475-476, 478.
33 Histoire des Français. 19-20 ss. / Dir. Y. Leguin: En 3 vol. Vol. 3. Paris, 1984. P. 272.
34 Renan E. Souvenirs d'enfance et de jeunesse. Paris, 1883.
35 Ozouf M. Composition française: Retour sur une enfance bretonne. Paris, 2009. P. 13, 15.
ло шагающей через века к справедливости и свободе, и дети верили, что нация, как и они сами, справилась со своим сочинением"36. Этот обобщенный поэтический образ все же принадлежит прошлому, и свое "сочинение" каждый пишет сам.
В заключение можно сделать вывод, что термины концепт и место памяти вполне сопоставимы, но не тождественны. Оба обладают ассоциативной глубиной, огромным потенциалом значений, а также ассоциативной широтой, так как взаимодействуют с другими, смежными понятиями. Именно поэтому классификация мест памяти и концептов культуры представляет особую сложность. Оба относятся к субъективной сфере чувств, переживаний, интуиции. Наконец, оба обозначаются словами, хотя и не только ими. И все же между этими терминами существует разница. Она заключается в оттенках значения. Концепт в большей степени, чем место памяти, связан с абстракцией, в то время как место памяти более конкретно (его уточняет само понятие место). В концепте преобладает общее, выражающееся в частном, а в месте памяти - частное, отражающее общее.
Французские исследователи, как правило, стремятся разложить объект на части, показать изменчивость каждой из них, при этом не всегда отмечая общее (ср. пример в начале статьи). Российские исследователи, напротив, имеют тенденцию к обобщению и выдвижению общих идей, универсальных сущностей, иногда априорных. Иными словами, объекты изучения во французской и отечественной научной литературе совпадают не полностью. Возможно, разные подходы можно считать взаимодополняющими достоинствами разных школ. Однако если достоинства имеют своим продолжением недостатки, а также то, что новое - это хорошо забытое старое, то излишнюю генерализацию можно преодолеть, не называя все, что мы изучаем, концептами и не задавая, таким образом, заоблачную планку абстракции своему "сочинению". Можно писать и на русском языке о более дискретных, но не менее глубоких вещах, например о "вехах памяти" (Ю.Н. Караулов) или о "терминах культуры", подобно тому как В. О. Ключевский писал о "терминах быта", а Р. А. Будагов - о "политических терминах", за которыми тем не менее стоял целый мир.
Список литературы
Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. Будагов Р.А. Развитие французской политической терминологии в XVIII в. М.,
2002.
ВильпенД. де. Сто дней, или Дух самопожертвования. М., 2003. Голль Ш. де. Военные мемуары: В 3 т. Т. 1. М., 2003.
36 Ibid. P. 258.
История французской литературы / Под ред. В.М. Жирмунского. М.; Л., 1946. Караулов Ю.Н. Вехи национально-культурной памяти в языковом сознании русских в конце ХХ в. // Актуальные проблемы современной лексикографии: Мат-лы науч.-практ. конф. (ФИЯиР МГУ, 22 мая 1997 г.). М., 1999. Ключевский В.О. Терминология русской истории // Собр. соч.: В 9 т. Т. VI. Специальные курсы. М., 1989. Нора П. Франция-память. СПб., 1999.
Ренан Э. Что такое нация? // Собр. соч.: В 12 т. Т. 6. Киев, 1902. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001. Тер-Минасова С.Г. Война и мир языков и культур. М., 2008. Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1997.
Benveniste E. Vocabulaire des institutions indo-européennes. Vol. 1-2. Paris, 1970. Bouvier J.-C. Préface // Tradition orale et identité culturelle: problèmes et méthodes. Marseille, 1980.
Brunot F. Histoire de la langue française: En 13 vol. Paris, 1933-1953. Vol. 6.
Dictionnaire culturel en langue française: En 4 vol. Vol. I / Dir. A. Rey. Paris, 2005.
Dictionnaire historique de la Corse / Réd. A.L. Serpentini. Ajaccio, 2006.
Febvre L. Honneur et Patrie. Paris, 1996.
Gossen Ch.-T. Grammaire de l'ancien picard. Paris, 1970.
Halbwachs M. La mémoire collective. Paris, 1950.
Histoire des Français. 19-20 ss. / Dir. Y. Leguin: En 3 vol. Vol. 3. Paris, 1984. Iribarne Ph. de. La logique de l'honneur: Gestion des entreprises et traditions nationales. Paris, 1989. Les lieux de mémoire: En 3 vol., 7 livres / Dir. de P. Nora. Paris, 1984. Maalouf A. Les identités meurtrières. Paris, 1998.
Ozouf M. Composition française: Retour sur une enfance bretonne. Paris, 2009. Renan E. Souvenirs d'enfance et de jeunesse. Paris, 1883.
Vocabulaire européen des phitosophies: Dictionnaire des intraduisibles / Dir. de
B. Cassin. Paris, 2004. Zeldin Th. Les Français. Paris, 1983.
