CC BY
107
УДК 82-12
Е.А. БАРАТЫНСКИЙ В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ А.С. ПУШКИНА
© 2016
Васильев Николай Леонидович, доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русского языка Мордовский государственный университет им. Н.П. Огарёва, Саранск (Россия) Жаткин Дмитрий Николаевич, доктор филологических наук, профессор,
заведующий кафедрой перевода и переводоведения Пензенский государственный технологический университет, Пенза (Россия)
Аннотация. В статье рассматриваются разнообразные знаки внимания А.С. Пушкина к творчеству Е.А. Баратынского, прежде всего - в собственно художественной плоскости, т. е. на уровне эстетического диалога классика с современником. При этом обобщаются предшествующие работы по данной теме и вводятся в научный оборот новые факты рецепции Пушкиным поэтики Баратынского. Анализируется также спорный вопрос о косвенном отражении «метафизической» художественной логики Баратынского в пушкинском образе музыканта Сальери, репрезентирующем рациональное начало в искусстве. Делаются выводы, что классик выделял поэзию Баратынского на фоне творчества других своих современников. Это выразилось в ряде его посланий к поэту, заинтересованных упоминаниях о его лирике и поэмах, в письмах писателя, в многочисленных заимствованиям из произведений друга (цитаты, реминисценции, аллюзии, эпиграфы, параллели), начиная с 1821 и заканчивая 1836 г. Особенно много перекличек такого рода обнаруживается в романе «Евгений Онегин». Внимание Пушкина к сочинениям Баратынского проявилось во всем литературном наследии писателя - поэзии, прозе, критике, письмах. Представляет интерес и обратная сторона творческого диалога писателей: реакция Баратынского на сочинения Пушкина. Но эта тема требует отдельного исследования.
Ключевые слова: Е.А. Баратынский, А.С. Пушкин, А.А. Дельвиг, П.А.Вяземский, Н.М. Языков, П.А. Плетнев, Л.С. Пушкин, «пушкинская плеяда поэтов», реминисценции, переклички, поэтический язык, диалог писателей, поэтика, «Евгений Онегин», Петербург, Финляндия, Овидий.
YE.A. BARATYNSKY IN A.S. PUSHKIN'S GREATIVE THINKING
© 2016
Vasilyev Nikolay Leonidovich, doctor of philological sciences, professor, professor of the chair Russian language
Ogarev Mordovia State University, Saransk (Russia) Zhatkin Dmitry Nikolayevich, doctor of philological sciences, professor, head of the chair
of translation and translation studies Penza State Technological University, Penza (Russia)
Abstract. The article considers different A.S. Pushkin's signs of attention to Ye.A. Baratynsky's creative work, first of all, in the artistic sphere, that is, on the level of the aesthetic dialogue of the classical writer with his contemporary one. In this regard, previous works on the theme are generalized and new facts of Pushkin's reception of Baratynsky's poetics are introduced into the scientific context. The article also analyzes the controversial question of the indirect reflection of "metaphysical" artistic Baratynsky's logics in Pushkin's image of the musician Salieri representing the rational beginning in the art. It is concluded that the classical writer emphasized Baratynsky's poetry on the background of his other contemporaries' creative work. This was expressed in the series of messages to the poet, mentions about his lyrics and poems, letters, numerous borrowings from the friend's works (quotations, reminiscences, allusions, epigraphs, parallels) from 1821 to 1836. Especially many interchanges of this kind can be found in the novel "Eugene Onegin". Pushkin's attention to Baratynsky's works was expressed in the whole writer's literature heritage - poetry, prose, criticism, letters. The other side of the writers' creative dialogue - Baratynsky's reaction to Pushkin's works - is also interesting, though this theme deserves some special research.
Keywords: Ye.A. Baratynsky, A.S. Pushkin, А.А. Delvig, PA. Vyazemsky, N.M. Yazykov, PA. Pletnev, L.S. Pushkin, "Pushkin's pleiad of poets", reminiscences, interchanges, poetic language, poets' dialogue, poetics, "Eugene Onegin", Petersburg, Finland, Ovidius.
Осмысление художественного «диалога» писателей-современников - актуальная задача литературоведения [см., напр.: 1; 2]. Особенно интересна в этом плане первая половина XIX в., когда формировалось содружество ярких поэтов, окружавших А.С. Пушкина и образовавших «пушкинскую плеяду», связанную биографическими, литературными, а иногда и формально-языковыми обстоятельствами [3-7; 8, с. 262-354; 9-12].
Творческие отношения Пушкина и Баратынского не раз были предметом внимания исследователей [см., напр.: 13; 14; 15, с. 38-39; 16, с. 328-331; 17; 18; 19, с. 26-27; 20-25]. Однако данная тема нуждается в обобщении уже известных и новых фактов, свидетельствующих о диалоге этих авторов в рамках собственно художественного дискурса.
Писатели познакомились зимой 1818-1819 гг. в Петербурге; еще более сблизились они во второй пол. 1820-х гг., когда Баратынский избавился от вынужденной военной службы, а Пушкин был освобожден от михайловской ссылки. Кульминацией их творческого союза стало издание в 1828 г. поэм «Бал» Баратынского и «Граф Нулин» Пушкина под одной обложкой [26]. 21 января 1831 г. Пушкин писал П.А. Плетневу в связи со смертью А.А. Дельвига: «Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё» [27, т. 10, с. 334]. Впоследствии отношения писа-
телей потеряли прежнюю теплоту, как по литературным, так и биографическим причинам. Заключительным аккордом их дружеского и творческого дуэта стала грустно-многозначительная фраза Пушкина в письме к жене в середине мая 1836 г.: «Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу» [27, т. 10, с. 581]. Тем не менее, для нас важнее то, что связывало, а не разъединяло обоих.
Пушкин явно выделял произведения современника: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова - если впредь зашагает, как шагал до сих пор - ведь 23 года счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет» (Пушкин - П.А. Вяземскому. 2 января 1822 г.); «Баратынский - прелесть и чудо, Признание - совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий...» (Пушкин - А.А. Бестужеву. 12 января 1824 г.); «.что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякий говорит по-своему. А описания лифляндской природы! а утро после первой ночи! а сцена с отцом! - чудо!» (Пушкин - А.А. Дельвигу. 20 февраля 1826 г.) [27, т. 10, с. 32, 78, 201-202].
Он посвятил другу несколько посланий: «Баратынскому из Бессарабии» (1822), «Ему же» («Я жду обещанной тетради.», 1822), «К Баратынскому»
(1826), набросок «Что-то грезит Баратынский...» (1820-1826), «Баратынскому» (1827). В первом из них поэт остроумно сравнивает адресата, служившего в Финляндии, с высланным из Рима в причерноморскую провинцию Овидием: Сия пустынная страна Священна для души поэта: Она Державиным воспета И славой русскою полна. Еще доныне тень Назона Дунайских ищет берегов; Она летит на сладкий зов Питомцев муз и Аполлона, И с нею часто при луне Брожу вдоль берега крутого; Но, друг, обнять милее мне В тебе Овидия живого.
В последнем, незавершенном послании, Пушкин обращается к нему: «О ты, который сочетал / С глубоким чувством вкус толь верный, / И точный ум, и слог примерный, / О ты, который избежал / Сентиментальности манерной / И в самый легкий мадригал / Умел.».
Классик упоминал о поэте и в иных своих произведениях, нередко цитируя его строки. Так, в послании «Алексееву» (1821) он иронически ссылается на адресованное Н.М. Коншину стихотворение Баратынского «Пора покинуть, милый друг, / Знамена ветреной Киприды...» (1821), - примеривая на себя литературную маску будущего «Онегина»: «Теперь уж мне влюбиться трудно, / Вздыхать неловко и смешно. / Надежде верить безрассудно, / Мужей обманывать грешно. / Прошел веселый жизни праздник. / Как мой задумчивый проказник, / Как Баратынский (здесь и далее выделено нами. - Н. В., Д. Ж.), я твержу: / «Нельзя ль найти подруги нежной? / Нельзя ль найти любви надежной?» / И ничего не нахожу. / Оставя счастья призрак ложный, / Без упоительных страстей, / Я стал наперсник осторожный / Моих неопытных друзей». В «Послании цензору» (1821) говорит о Баратынском как авторе элегий и поэмы «Пиры», отстаивая сдержанный эротизм его творений: «О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры, / Не проклинал твоей губительной секиры? / Докучным евнухом ты бродишь между муз; / Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус, / Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный - / Ничто не трогает души твоей холодной. / На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд. / Подозревая всё, во всем ты видишь яд. / Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный: / Парнас не монастырь и не гарем печальный.».
Защищая Баратынского от критических замечаний в отношении «Эды» (1825), Пушкин так отозвался о романтической героине поэта: «Стих каждый в повести твоей / Звучит и блещет, как червонец. / Твоя Чухоночка, ей-ей, / Гречанок Байрона милей, / А твой Зоил прямой Чухонец» («К Баратынскому»). О жадном интересе писателя к этому произведению, свидетельствуют также его письма к брату: «<...> Прощай, моя радость. Что ж чухонка Баратынского? Я жду» (первая пол. ноября 1824 г.); «Торопи Дельвига, присылай мне чухонку Баратынского, не то прокляну тебя» (начало 20-х чисел ноября 1824 г.); «<...> Пришли же мне Эду Баратынскую. Ах он чухонец! да если она милее моей черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (4 декабря 1824 г.); «Пришли мне Цветов да Эду да поезжай к Энгельгардтову обеду» (2023 декабря 1824 г.); «Плетнев неосторожным усердием повредил Баратынскому; но Эда всё поправит. Что Баратынский?.. И скоро ль, долго ль?.. как узнать? Где вестник искупленья? Бедный Баратынский, как об нем подумаешь, так поневоле постыдишься унывать» (конец января - первая пол. февраля 1825 г.) [27, т. 10, с. 108, 110, 114, 117, 124]. Ср. также в письме к А.Г. Родзянко 8 декабря 1824 г.: «Кстати: Баратынский написал поэму (не прогневайся - про Чухонку), и эта чухонка говорят 44
чудо как мила. - А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку - ай да Парнас! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб? гречанку? итальянку? чем хуже чухонка или цыганка» [27, т. 10, с. 115].
В «Евгении Онегине» Баратынский удостоился редких для кого-либо из русских поэтов знаков внимания, едва ли не больших, чем Вяземский [28] и тем более Языков [29]. Во-первых, ему посвящена целая восторженная строфа, предшествующая авторскому «переводу» франкоязычного письма Татьяны к Онегину; здесь повествователь сообщает, что готов отдать пальму первенства в деликатном описании женских сердечных излияний признанному в этом отношении мастеру: «Певец Пиров и грусти томной, / Когда б еще ты был со мной, / Я стал бы просьбою нескромной / Тебя тревожить, милый мой: / Чтоб на волшебные напевы / Переложил ты страстной девы / Иноплеменные слова. / Где ты? приди: свои права / Передаю тебе с поклоном. / Но посреди печальных скал, / Отвыкнув сердцем от похвал, / Один, под финским небосклоном, / Он бродит, и душа его / Не слышит горя моего» (3, XXX). Во-вторых, Пушкин упоминает о поэте в контексте пространных (две строфы) иронических рассуждений о типичном альбоме «уездной барышни»: «.Великолепные альбомы, / Мученье модных рифмачей, / Вы, украшенные проворно / Толстого (Ф.П. Толстого. - Н. В., Д. Ж.) кистью чудотворной / Иль Баратынского пером, / Пускай сожжет вас божий гром!» (4, XXX). В-третьих, автор признается, что восхищается описаниями зимних пейзажей в произведениях друзей-стихотворцев, один из которых Баратынский, - противопоставляя, впрочем, им «прозаические» краски: «Но, может быть, такого рода / Картины вас не привлекут; / Всё это низкая природа; / Изящного не много тут. / Согретый вдохновенья богом, / Другой поэт роскошным слогом / Живописал нам первый снег / И все оттенки зимних нег: / Он вас пленит, я в том уверен, / Рисуя в пламенных стихах / Прогулки тайные в санях; / Но я бороться не намерен / Ни с ним покаместь, ни с тобой, / Певец Финляндки молодой!» (5, III), а в примечании № 28 указывает: «См. описания финляндской зимы в «Эде» Баратынского». В-четвертых, повествователь использовал цитату из поэмы «Пиры» в качестве одного из эпиграфов к седьмой главе: «Как не любить родной Москвы? Баратынский». Наконец, есть явные переклички между эпилогом «Пиров» и Посвящением к пушкинскому роману, датированным 29 декабря 1827 г., ср.: «Всё изменило, улетело! / Увы! на память нам придут / Те песни за веселой чашей, / Что на Парнасе берегут / Преданья молодости нашей: / Собранье пламенных замет / Богатой жизни юных лет, / Плоды счастливого забвенья, / Где воплотить умел поэт / Свои живые сновиденья.» (Баратынский) - «.Но так и быть - рукой пристрастной / Прими собранье пестрых глав, / Полусмешных, полупечальных, / Простонародных, идеальных, / Небрежный плод моих забав, / Бессонниц, легких вдохновений, / Незрелых и увядших лет, / Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет» (Пушкин).
Здесь встречаются и другие реминисценции из поэзии Баратынского, ср., напр.: «Ужель душе твоей так скоро чуждым стал / Друг отлученный, друг далекий, / На финских берегах между пустынных скал / Бродящий с грустью одинокой?» (Баратынский. «Где ты, беспечный друг? Где ты, о Дельвиг мой.». 1820) -«.Один, под финским небосклоном, / Он бродит.» («Евгений Онегин», 3, XXX); «.И между тем сынам веселья / В стекло простое бог похмелья / Лил через край, друзья мои, / Свое любимое Аи. / Его звездящаяся влага / Недаром взоры веселит: / В ней укрывается отвага, / Она свободою кипит, / Как пылкий ум, не терпит плена, / Рвет пробку резвою волной, / И брызжет радостная пена, / Подобье жизни молодой» (Баратынский. Пиры) Балтийский гуманитарный журнал. 2016. Т. 5. № 3(16)
- «Вдовы Клико или Моэта / Благословенное вино / В бутылке мерзлой для поэта / На стол тотчас принесено. / Оно сверкает Ипокреной; / Оно своей игрой и пеной / (Подобием того-сего) / Меня пленяло.», «Но изменяет пеной шумной / Оно желудку моему, / И я Бордо благоразумный / Уж нынче предпочел ему. / К Аи я больше не способен; / Аи любовнице подобен / Блестящей, ветреной, живой, / И своенравной и пустой. / Но ты, Бордо, подобен другу.» (4, XLV-XLVI), «В лета красные мои / Поэтический аи / Нравился мне пеной шумной, / Сим подобием любви / Или юности безумной, и проч.» (Послание к Л.<ьву> П.<ушкину>)» (Примечания к Евгению Онегину. № 25); «Всех смертных ждет судьба одна, / Всех чередом поглотит Лета: / И философа-болтуна, / И длинноусого корнета, / И в молдаванке шалуна, / И в рубище анахорета» (Баратынский. «Живи смелей, товарищ мой.». 1821) - ««.И память юного поэта / Поглотит медленная Лета.»» (6, XXII); «Бежит неверное здоровье, / И каждый час готовлюсь я / Свершить последнее условье, / Закон последний бытия; / Ты не спасешь меня, Киприда! / Пробьют урочные часы, / И низойдет к брегам Аида / Певец веселья и красы» (Баратынский. Элизийские поля. 1821?) - «Вот пять шагов еще ступили, / И Ленский, жмуря левый глаз, / Стал также целить - но как раз / Онегин выстрелил. Пробили / Часы урочные: поэт / Роняет молча пистолет» (6, XXX); «Утихли вьюги и метели, / Текут потоками снега; / Опять в горах трубят рога, / Опять зефиры налетели / На обновленные луга», «О, если б щедростью богов / Могла ко смертным возвратиться / Пора любви с порой цветов!» (Баратынский. «На звук цевницы голосистой.». 1822) - «Гонимы вешними лучами, / С окрестных гор уже снега / Сбежали мутными ручьями / На потопленные луга», «Как грустно мне твое явленье, / Весна, весна! пора любви!», «.Весна в деревню вас зовет, / Пора тепла, цветов, работ.» (7, 1-ГУ); «.Уныло шепчет: "Что со мною? / Мне с каждым днем грустней, грустней; / Ах, где ты, мир души моей! / Куда пойду я за тобою!" / И слезы детские у ней / Невольно льются из очей» (Баратынский. Эда) - «.Уселись, и возок почтенный, / Скользя, ползет за ворота. / «Простите, мирные места! / Прости, приют уединенный! / Увижу ль вас?..» И слез ручей / У Тани льется из очей» (7, XXXII); «... Ее потухшие глаза / Окружены широкой тенью / И на щеках румянца нет! / Чуть виден в образе прекрасном / Красы бывалой слабый след!», ««.Надежда есть еще одна: / Следы печали я сокрою.»» (Баратынский. Бал)
- «Где пятна слез?.. Их нет, их нет!.. / На сем лице лишь гнева след.», «Надежды нет! Он уезжает, / Свое безумство проклинает.» (8, XXXIII-XXXIV).
В романе имеются и менее очевидные лексико-фра-зеологические параллели с творчеством современника, напр.: «Прилежный, мирный плуг, взрывающий бразды, / Почтеннее меча; полезный в скромной доле, / Хочу возделывать отеческое поле» (Баратынский. «Я возвра-щуся к вам, поля моих отцов.». 1821) - «.Бразды пушистые взрывая, / Летит кибитка удалая.» (5, II); «Сердца завистников стеснила злая грусть, / И на другой же день расспросы о поэте / И похвалы ему жужжали в модном свете», «Как быть писателю? В пустыне благодатной, / Забывши модный свет, забывши свет печатный, / Как ты, философ мой, таиться без греха, / Избрать в советники кота и петуха.» (Баратынский. Богдановичу. 1824) - ««Я модный свет ваш ненавижу: / Милее мне домашний круг, / Где я могу.» - «Опять эклога! / <.>»» (3, II); «Выдь, дохни нам упоеньем, / Соименница зари; / Всех румяным появленьем / Оживи и озари!» (Баратынский. Авроре Ш<ернваль>. 1824) - «И Таня в ужасе проснулась. / Глядит, уж в комнате светло; / В окне сквозь мерзлое стекло / Зари багряный луч играет; / Дверь отворилась. Ольга к ней, / Авроры северной алей / И легче ласточки влетает.» (5, XXI); «.Уже могилы дверь отверста перед ним, / Но он живет еще! Он помнит дни златые!» (Баратынский.
Отрывки из поэмы «Воспоминания». 1819) - «Стихи на случай сохранились; / Я их имею; вот они: / «Куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни?..»» (6, XXI); «Приятно драться, но, ей-ей, / Друзья, обедать безопасней!» (Баратынский. Пиры) - «Приятно дерзкой эпиграммой / Взбесить оплошного врага; / Приятно зреть, как он упрямо / Склонив бодливые рога, / Невольно в зеркало глядится / И узнавать себя стыдится.» (6, XXXIII); «Судьбы ласкающей улыбкой / Я наслаждаюсь не вполне: / Всё мнится, счастлив я ошибкой / И не к лицу веселье мне» (Баратынский. «Он близок, близок, день свиданья.». 1819, иная редакция - 1826?) - «.О юность легкая моя! / Благодарю за наслажденья, / За грусть, за милые мученья, / За шум, за бури, за пиры, / За все, за все твои дары; / Благодарю тебя. Тобою, / Среди тревог и в тишине, / Я насладился... и вполне.» (6, XLV); «Восторги дух мой пробудили! / Звучат и блещут небеса.» (Баратынский. «На звук цевницы голосистой.». 1822) - «Улыбкой ясною природа / Сквозь сон встречает утро года; / Синея блещут небеса.» (7, I); «Нет, не бывать тому, что было прежде! / Что в счастье мне? Мертва душа моя!» (Баратынский. Элегия. 1821) - «Или мне чуждо наслажденье, / И всё, что радует, живит, / Всё, что ликует и блестит, / Наводит скуку и томленье / На душу мертвую давно / И всё ей кажется темно?» (7, II); «В роскошных перьях и цветах, / С улыбкой мертвой на устах, / Обыкновенной рамой бала / Старушки светские сидят.» (Баратынский. Бал)
- «И ныне музу я впервые / На светский раут привожу; / <.> / И темной рамою мужчин / Вкруг дам как около картин» (8, VI); «Нет, милая! когда в уединенье / Себя потом я тихо поверял, / Их находя в моем воображенье, / Тебя одну я в сердце обретал! / Приветливых, послушных без ужимок, / Улыбчивых для шалости младой, / Из-за угла пафосских пилигримок / Я сторожил вечернею порой.» (Баратынский. «Решительно печальных строк моих.». 1824) - «Она была не тороплива, / Не холодна, не говорлива, / Без взора наглого для всех, / Без притязаний на успех, / Без этих маленьких ужимок.» (8, XIV); «Взгляни на лик холодный сей, / Взгляни: в нем жизни нет, / Но как на нем былых страстей / Еще заметен след! / Так ярый ток, оледенев, / Над бездною висит, / Утратив прежний грозный рев, / Храня движенья вид» (Баратынский. «Взгляни на лик холодный сей.». 1825) - «Но в возраст поздний и бесплодный, / На повороте наших лет, / Печален страсти мертвой след: / Так бури осени холодной / В болото обращают луг / И обнажают лес вокруг» (8, XXIX); «Не утомлен ли слух людей / Молвой побед ее бесстыдных / И соблазнительных связей? / Но как влекла к себе всесильно / Ее живая красота!» (Баратынский. Бал) - ««.Не потому ль, что мой позор / Теперь бы всеми был замечен, / И мог бы в обществе принесть / Вам соблазнительную честь?»» (8, ^У).
В.В. Набоков отмечает одинаковые «риторические ходы» поэтов, ср.: «.Всегда рассеянный, судьбину, / Казалось, в чем-то он винил, / И, прижимая к сердцу Нину, / От Нины сердце он таил» (Баратынский. Бал); «Ото всего, что сердцу мило / Тогда я в сердце оторвал.» («Евгений Онегин», 8, «Письмо Онегина к Татьяне») [30, с. 746]. О.А. Проскурин усматривает антитезные отталкивания в портретах Нины и Татьяны как представительниц светского бомонда: «.В ней жар упившейся вакханки, / Горячки жар - не жар любви» («Бал») - «.У! Как теперь окружена / Крещенским холодом она!» («Евгений Онегин», 8, XXXIII) [31, с. 188189]. Порой сложно сказать, кто кого перепевает, поскольку сходные контексты написаны поэтами приблизительно в одно время, напр.: «Подруге ветреной своей / Он ежедневно был милей.» (Баратынский. Цыганка)
- «.А я гордился меж друзей / Подругой ветреной моей» («Евгений Онегин», 8, IV).
Не исключено, что имя Баратынского коррелировало в сознании автора «Онегина» с его персонажем. В та-
кой же степени можно допустить, что фамилия Ленского, с ее польским колоритом, тоже поэтически ассоциировалась с польской этимологией рода Боратынских.
Уже в ранней лирике Пушкин использует отдельные мотивы, образы, синтаксические обороты поэзии Баратынского, ср., напр.: «Что нужды до былых иль будущих племен? / Я не для них бренчу незвонкими струнами; / Я, невнимаемый, довольно награжден / За звуки звуками, а за мечты мечтами» (Баратынский. Финляндия. 1820) - «В стране, где я забыл тревоги прежних лет, / Где прах Овидиев пустынный мой сосед, / Где слава для меня предмет заботы малой, / Тебя недостает душе моей усталой. / <.> / В уединении мой своенравный гений / Познал и тихий труд, и жажду размышлений. / Владею днем моим; с порядком дружен ум; / Учусь удерживать вниманье долгих дум; / Ищу вознаградить в объятиях свободы / Мятежной младостью утраченные годы / И в просвещении стать с веком наравне. / Богини мира, вновь явились музы мне / И независимым досугам улыбнулись; / Цевницы брошенной уста мои коснулись; / Старинный звук меня обрадовал - и вновь / Пою мои мечты, природу и любовь, / <.> / Что нужды было мне в торжественном суде / Холопа знатного, невежды при звезде.» (Пушкин. Чаадаеву. 1821). Это относится и к более позднему времени: «Когда вы ки-стию волшебною своей / Порывы бурные, волнение страстей / Прелестно, пламенно и верно выражали.» (Баратынский. Отрывки из поэмы «Воспоминания») -«Шли годы. Бурь порыв мятежный / Рассеял прежние мечты.» (Пушкин. К *** - «Я помню чудное мгновенье.». 1825). Реминисценция из поэзии Баратынского обнаруживается и в одном из самых значительных пушкинских стихотворений последних лет, где оба автора с разной степенью серьезности перекликаются своими рассуждениями о вечности, ср.: «Любим я жребием -и весь / Я не умру ни там, ни здесь.» (Баратынский. <Елисейские поля>. 1821 - вариант [32, с. 345]) - «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит.» (Пушкин. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.». 1836).
Исследователи отмечают множество комбинаторно-фразеологических совпадений между произведениями поэтов, не обязательно связанных с воздействием Баратынского на Пушкина, отчасти общих для поэтики «элегической школы»: дева красоты, младой певец, потух огонь и др. [см., напр.: 33, с. 298-300, 305-306].
В шутливом «Послании Дельвигу» (1827) Пушкин упоминает о лирическом монологе Баратынского «Череп» (1824), обыгрывая шекспировские и байро-новские аллюзии: «Прими ж сей череп, Дельвиг, он / Принадлежит тебе по праву. / Обделай ты его, барон, / В благопристойную оправу. / Изделье гроба преврати / В увеселительную чашу, / Вином кипящим освяти, / Да запивай уху да кашу, / Певцу Корсара подражай / И скандинавов рай воинский / В пирах домашних воскрешай, / Или как Гамлет-Баратынский / Над ним задумчиво мечтай: / О жизни мертвый проповедник, / Вином ли полный иль пустой, / Для мудрости, как собеседник, / Он стоит головы живой». В какой-то мере это послание было рассчитано и на Баратынского, причем могло задеть его, вследствие пародийно-сниженной трактовки Пушкиным темы смерти, обсуждаемой первым на трагическом, «метафизическом» уровне. Подобные литературные «диалоги» классика с современниками весьма характерны.
Писатель использовал эпиграфы из произведений Баратынского в ранних прозаических опытах. В вариантах белового автографа романа «<Арап Петра Великого>» (1827) в ряду планируемых эпиграфических вставок приведена цитата из столь любимой им поэмы «Пиры»: «Уж стол накрыт, уж он рядами / Несчетных блюд отягощен.» [34, т. 8, кн. 2, с. 500]; вероятно, она предназначалась для IV главы, но в итоге была заменена на более соответствующую архаике «осьмнадцато-46
го столетия» автоцитату: «Нескоро ели предки наши, / Нескоро двигались кругом / Ковши, серебряные чаши / С кипящим пивом и вином» - из поэмы «Руслан и Людмила». В новелле «Выстрел» («Повести Белкина», 1830) первым из эпиграфов является полустрока из поэмы «Бал»: «Стрелялись мы. Баратынский»; причем в вариантах пушкинского текста эпиграфические вставки отсутствовали [27, т. 6, с. 85, 750 (прим. Б.С. Мейлаха); 34, т. 8, кн. 1, с. 65; 34, т. 8, кн. 2, с. 592 (помета об отсутствии эпиграфов)].
Высказывалось малообоснованное соображение, что в образе Сальери Пушкин отразил свое мнение о характере дарования Баратынского и что это могло сказаться на их отношениях [35; 36], с чем решительно не согласился В.Я. Брюсов [37]. Не разделяя столь экстравагантный взгляд на соотнесенность творчества обоих [см. также, напр.: 38, с. 345], обратим внимание на интереснейшую перекличку рецензии Баратынского на стихи А.Н. Муравьева (Моск. телеграф. 1827. Ч. 13. № 4. С. 325-331) [39, с. 421-425], где он высказывает свое поэтическое кредо, с рассуждениями пушкинского персонажа, ср.: «Истинные поэты потому именно редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего» (Баратынский); «Музыку я разъял как труп. Поверил я алгеброй гармонию» (Пушкин). Это тоже можно интерпретировать как внимание классика ко всему, написанному его другом.
Примечательна реакция на полемику вокруг «са-льеризма» Баратынского со стороны язвительного Б.А. Садовского: «Перечитывая Баратынского, ясно чувствуешь, что поэзия никогда не была для него неприступным храмом, убежищем в мире от житейских треволнений. Философ в душе, он смотрел на поэзию только как на изящное ремесло. Баратынский не забывается ни на минуту. При своей склонности к резонерству, он бывает порой как-то неприятно умен. Он, в сущности, везде одинаков, и так же ровен, ясен и прост в скорбных элегиях и изящно-холодных мадригалах, как и в скучнейших своих поэмах. В самом складе стиха его замечается напряженность: это не легкое парение, а тяжелый труд, работа в поте лица»; «Существует предание, что Пушкин в «Моцарте и Сальери» изобразил Баратынского и себя. Исследователи поняли эту параллель в том смысле, что великий поэт подозревал в Баратынском завистника своему гению. В пушкинской литературе это предположение справедливо опровергается.»; «А потому знаменитые слова Сальери. ежели не могут относиться лично к. Баратынскому, то должны звучать несомненным осуждением холодному «статическому» творчеству его Музы. «Искусственности в искусстве» - вот чего никогда не было у Пушкина. Можно восхищаться стихами Баратынского и их внешнею красотой, как прекрасным мраморным телом изваяний, но петь их, жить ими, любить, как любят живого человека, со всеми его особенностями и недостатками - невозможно» [40; 41, с. 408-409].
Указывалось также на возможную пушкинскую «ритмическую цитату из Баратынского», сопровождаемую аллюзиями характерных для последнего тем «пира и смерти», в гимне Председателя в «Пире во время чумы» (1830) [42, с. 560]. Здесь есть также скрытое упоминание о двух поэмах Баратынского и фразеологическая реминисценция из его ранней лирики: «Как от проказницы Зимы, / Запремся так же от Чумы, / Зажжем огни, нальем бокалы, / Утопим весело умы / И, заварив пиры да балы, / Восславим царствие Чумы». Ср.: «Рассеивает грусть пиров веселый шум. / Вчера, за чашей круговою, / Средь братьев полковых, в ней утопив мой ум, / Хотел воскреснуть я душою» (Баратынский. Лагерь. 1821).
Пушкин трижды приступал к анализу поэзии современника, но ограничился незаконченными набросками статей о нем, посчитав их, вероятно, самодостаточными Балтийский гуманитарный журнал. 2016. Т. 5. № 3(16)
и не вступая на несвойственную ему литературную стезю [14, 20]. Однако по этим заметкам писателя можно судить о том, что именно привлекало его в творчестве друга-поэта на рациональном уровне восприятия и что из этого отразилось в художественном диалоге с ним.
Таким образом, Пушкин не просто ценил поэзию Баратынского, выделяя ее на фоне творчества современников, но и прибегал к различного рода заимствованиям из нее (цитаты, реминисценции, аллюзии, эпиграфы, параллели), начиная с 1821 г. и заканчивая 1836 г. Особенно много перекличек такого рода обнаруживается в «Евгении Онегине». Внимание Пушкина к произведениям Баратынского проявилось во всем его литературном наследии - поэзии, прозе, критике, письмах. В неменьшей степени интересна и другая сторона творческого «диалога» писателей: реакция Баратынского на сочинения Пушкина. Но эта тема требует отдельного исследования.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Васильев Н.Л. Поэзия А.И. Полежаева в контексте русской литературы: Автореф. дис. . д-ра филол. наук. М., 1994. 33 с.
2. Жаткин Д.Н. Поэзия А.А. Дельвига и историко-литературные традиции. М.: Изд. дом «Таганка», 2005. 268 с.
3. Васильев Н.Л. А.С. Пушкин и А.И. Полежаев: диалог судеб и творчества // Пушкин и мировая культура: Мат-лы восьмой Междунар. науч. конф. (Арзамас, Большое Болдино, 27 мая - 1 июня 2007 г.). СПБ.; Арзамас; Б.Болдино: Изд-во АГПИ, 2008. С. 150-164.
4. Жаткин Д.Н., Васильев Н.Л. Об источниках «Словаря поэтического языка П.А. Вяземского» // Поэтика художественного текста: Мат-лы. Междунар. заочн. науч. конф.: В 2 т. Борисоглебск, 2008. Т. 2: Русская филология вчера и сегодня. С. 15- 27.
5. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. О проекте «Словаря поэтического языка П.А. Вяземского» // Проблемы истории, филологии, культуры. 2009. № 2. С. 841-845.
6. Жаткин Д.Н., Васильев Н.Л. К вопросу об источниках «Словаря поэтического языка П.А. Вяземского» // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион: Гуманитарные науки. 2009. № 3. С. 90-103.
7. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. Словарь языка А.А. Дельвига. М.: Флинта; Наука, 2009. 148 с.
8. Васильев Н.Л. О Пушкине: язык классика, поэтика романа «Евгений Онегин», писатель и его современники. Саранск: Респ. тип. «Красный Октябрь», 2013. 388 с.
9. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. Словарь Н.М. Языкова. М.: Флинта; Наука, 2013. 120 с.
10. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. Словарь поэтического языка П.А. Вяземского (с приложением малоизвестных и непубликовавшихся его стихотворений). М.: Флинта; Наука, 2015. 424 с.
11. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. Словарь поэтического языка Д.В. Давыдова. М.: Флинта; Наука, 2016. 100 с.
12. Васильев Н.Л., Жаткин Д.Н. Словарь поэтического языка Е.А. Баратынского. М.: Флинта; Наука, 2016. 156 с.
13. Гофман М.Л. Баратынский о Пушкине // Пушкин и его современники. Вып. XVI. СПб., 1913. С. 143-160.
14. Бонди С.М. Статьи Пушкина о Баратынском // Бонди С.М. Новые страницы Пушкина. М.: Мир, 1931. С. 115-129.
15. Путеводитель по Пушкину [1931] / М.К. Азадовский, М.П. Алексеев, Н.С. Ашукин [и др.] М.: Эксмо, 2009. 592 с.
16. Вересаев В.В. Спутники Пушкина: В 2 т. М.: Сов. спорт, 1993 [1937]. Т. 2. 544 с.
17. Корман Б.О. Субъективная структура стихотворения Баратынского «Последний поэт» (К вопросу о соотношении лирики Баратынского и Пушкина) // Пушкинский сборник. Псков, 1972. С. 115-130._
18. Загвозкина В.Г. Баратынский в рисунках Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1980. Л.: Наука, 1983. С. 37-46.
19. Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л.: Наука, 1988. 544 с.
20. Кулагин А.В. Пушкинский замысел статьи о Баратынском // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 24. СПб.: Наука, 1991. С. 162-175.
21. Песков А.М. Баратынский (Боратынский) Евгений Абрамович // Онегинская энциклопедия: В 2 т. Т. 1. М.: Рус. путь, 1999. С. 92-97.
22. Песков А.М. Пушкин и Баратынский (Материалы к истории литературных отношений) // Новые безделки: Сб. ст. к 60-летию В.Э.Вацуро. М.: Новое лит. обозр., 1995. С. 239-270.
23. Шапир М.И. Пушкин и Баратынский: (Поэтические контексты «Медного Всадника») // К 200-летию Боратынского: Сб. мат-лов международной науч. конф., 21-23 февраля 2000 г. (Москва-Мураново). М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 92-97.
24. Бодрова А.С. К истории пушкинской эпиграммы «Стих каждый повести твоей.» // Philologica. 2012. Т. 9. № 21/23. С. 104-120.
25. Красухин Г. Превратности оборванной дружбы: Пушкин и Баратынский // Вопр. лит. 2012. № 4. С. 9-35.
26. Две повести в стихах. СПб.: Тип. департамента нар. просвещения, 1828. 80 с.
27. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949.
28. Васильев Н.Л. Князь Вяземский и «онегинский текст» Пушкина // Болдинские чтения 2016 (в печати).
29. Васильев Н.Л. «Так он писал темно и вяло.» (Пушкин и Языков) // Болдинские чтения 2015. Саранск: Респ. тип. «Красный Октябрь», 2015. С. 218-230.
30. Набоков В.В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина [1964] / Пер. с англ.; под ред. А.Н. Николюкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. 1008 с.
31. Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М. Новое лит. обозр., 1999. 459 с.
32. Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1989. 464 с.
33. Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. 2-е изд. Л.: Просвещение, 1983. 416 с.
34. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: [В 19 т.] 2-е изд. М.: Воскресение, 1994-1997.
35. Щеглов И. Нескромные догадки // Торгово-промышленная газ. 1900. № 28 (9 июля).
36. Розанов В. Кое-что новое о Пушкине // Новое время. 1900. № 8763 (21 июля).
37. В. Б<рюсов>. Баратынский и Сальери // Рус. архив. 1900. Кн. 2. С. 537-545.
38. Бартенев П.И. О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников / Сост., вступ. ст. и прим. А.М. Гордина. М.: Сов. Россия, 1992. 464 с.
39. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., Гослитиздат, 1951. 648 с.
40. Садовской Б. Поэт-мыслитель Е.А.Баратынский // Нижегородский листок. 1911. 17 янв.
41. Садовской Б.А. Лебединые клики / Сост., по-слесл. и коммент. С.В.Шумихина. М.: Сов. писатель, 1990. 480 с.
42. Хворостьянова Е.В. Драматический стих Пушкина // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 7. СПб.: Наука, 2009. С. 540-563.
