CC BY
132УДК 882. Грибоедов
Александр Чацкий и другие (версии и интерпретации) H.A. Горбанев
Предлагаемые "заметки на полях" работ о Грибоедове и его комедии -это что-то в жанре "взгляд и нечто". В них нет никакой системности, но их объединяет интерес к Александру Чацкому и другим героям "Горя от ума", по поводу которых в литературе последних лет высказано немало новых и весьма оригинальных суждений.
Все заметки условно можно разделить на две группы. В трех первых речь идет о том, что казалось нам неточным в суждениях о Чацком авторов работ самих по себе серьезных и непредвзятых. В заметках второй группы рассматриваются новейшие интерпретации образов Александра Чацкого и других действующих лиц "Горя от ума", которые, на наш взгляд, создают искаженное представление об идейной и художественной структуре комедии, ее содержании и смысле.
1. "Москвич в Гарольдовом плаще". Автор новейшего комментария к комедии A.C. Грибоедова предлагает свое истолкование известных строк из пушкинского романа:
Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще...
A.A. Кунарев находит эти строки, передающие размышления Татьяны Лариной об Онегине, странными. "Странными потому, что Онегин, как известно, "родился на брегах Невы" - какой же он москвич? Скорее всего, речь идет о москвиче Чацком, пространствовавшем три года и вновь отправляющемся "искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок" [1, с. 132]. Версия заманчива в плане сближения Чацкого с романтическим героем Байрона ("Это род Чайльд-Гарольда гостиных",- писал в свое время П.И. Надеждин о герое комедии [2, с. 287], но в данном случае, увы, не соответствующая фактической стороне дела. Последняя убедительно раскрыта в комментарии Ю.М. Лотмана к роману "Евгений Онегин". На основе анализа черновых вариантов упомянутых строк романа ученым установлено, что "москвич" в данном случае - указание не на место рождения героя, а на то, что он - русский (что и было обозначено в одном из менее удачных вариантов - "Москаль в Гарольдовом плаще" [3, с. 320]). На подобной же точке зрения стоит и М.В. Строганов в статье "Москвич" в первом томе "Онегинской энциклопедии" [4, с. 137].
В пушкинском романе формула "Москвич в Гарольдовом плаще" раскрывается в следующих за этим определением строках: Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон, Уж не пародия ли он?
Здесь, в этом вопросе передана точка зрения Татьяны Лариной на Онегина как на нечто подражательное. Все это мало вяжется с известной пушкинской оценкой Чацкого как "пылкого, благородного и доброго малого", который напитался "мыслями, остротами и сатирическими замечаниями" самого Грибоедова [5, т. 9, с. 127], в т. ч., видимо, и замечаниями по поводу "пустого, рабского, слепого подражания" иноземцам.
Сопоставление же Онегина с Чацким в главе VIII романа ("Он возвратился и попал, как Чацкий с корабля на бал") "характерно для тенденции восьмой главы к "реабилитации" героя" [3, с. 351].
2. "Добрый малый". Как оказалось, с этой пушкинской оценкой Чацкого тоже не так все просто. В статье В.Ю. Проскуриной предпринята попытка соотнести пушкинскую характеристику Чацкого как "доброго малого" с заглавием комедии М.Н. Загоскина "Добрый малый" (1820) и ее героем Вельским. Что же это за персонаж? "Это персонаж совершенно аморальный, картежник, пьяница, неплательщик долгов, скрывающийся под личиной светского щеголя" [6, с. 64] - гак говорится в статье о Вельском, которого - по версии Проскуриной - Пушкин имел или мог иметь в виду, когда называл грибоедовского героя "добрым малым". Что из этого следует? По мнению автора статьи, "пушкинская оценка многопланова и каламбурна" -"добрый малый" Чацкий соотнесен с определенным социально-бытовым и -одновременно - литературным типом, вызывающим не героические ассоциации" [6, с. 64].
В чем уязвимость и, в конечном счете, несостоятельность этих наблюдений и соображений?
Во-первых, слова "добрый малый" вырваны из общей пушкинской характеристики Чацкого: "пылкий, благородный и добрый малый", которая исключает какие бы то ни было параллели между грибоедовским героем и загоскинским Вельским.
Во-вторых, хотя определение "добрый малый" в иушкинское время не исключало негативного смысла, что и нашло отражение в комедии Загоскина, герой которой, как иронизировал один из рецензентов, "обманщик, лгун, дурной муж, пьяница, бесчестный человек", но "что ни говори, а он право добрый малый" [7, с. 362] - у Пушкина оно имело смысл, скорее, и в основном позитивный. В "Словаре языка Пушкина" и в пушкинских текстах значение слов "добрый малый" - хороший, славный, простодушный, немудрящий человек [8, с. 661] или обыкновенный, нормальный, простой.
Так, в романе "Евгений Онегин" об отце Татьяны Лариной сказано: Отец ее был добрый малый, / В прошедшем веке запоздалый.
О герое повести "Барышня-крестьянка" читаем: "Алексей, несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый" [5, т. 5, с. 92].
В письмах Пушкина слова "добрый малый" обозначают некую доминанту характера человека, определяющую его оценку. В письме к брату 25 августа 1825 года Пушкин пишет о поэте В.И. Туманском: "Он добрый малый", а в
письме к A.A. Бестужеву 12 января 1824 года о нем же: "Он славный малый" [5, т. 9, с. 67, 84]. В письме к П.А. Вяземскому 14 октября 1823 года о драматурге A.A. Шаховском читаем: "Он, право, добрый малый" [5, т. 9, с. 69].
В письмах 1830-х годов к H.H. Пушкиной нечто подобное говорится о художнике К.П. Брюллове ("А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё" [5, т. 10, с. 266]) и М.Ф. Орлове ("Орлов умный человек и очень добрый малый") [5, т. 10, с. 269].
Ни в одном из пушкинских текстов, даже в тех, где за словами "добрый малый" следует то или другое "но" (как, например, в характеристике Бопре из "Капитанской дочки": "Он был добрый малый, но ветрен и распутен до крайности" [5, т. 5, с. 240]), сочетание это не имеет того негативного смысла, который связывался с героем комедии Загоскина "Добрый малый". Не несет такого смысла и пушкинская характеристика Чацкого, данная поэтом в письме к A.A. Бестужеву в январе 1825 года.
3. "В образе Репетилова пародийно отражена судьба и характер Чацкого", - читаем в другом комментарии к комедии A.C. Грибоедова [9, с. 178]. На фоне в целом верной характеристики фигуры Репетилова и её места в образной системе комедии, которая дана в комментарии С.А. Фомичева, замечание это выглядит явным преувеличением и играет на руку тем современным интерпретаторам, которые используют эту фигуру исключительно для дискредитации Чацкого,
В самой комедии именно судьба и характер Репетилова мало чем напоминают судьбу Чацкого и его характер: достаточно вспомнить отношение того и другого к карьере и министрам или то, как принимают их в доме Фамусова и как реагируют на их поведение и речи: Чацкий объявлен сумасшедшим и изгоняется, а "мсьё Репетилов" хотя и осуждается отчасти за распутство, всегда будет здесь своим, как и "ужасный либерал" Загорецкий. В то же время и характер Чацкого, которым героя попрекал Фамусов ("Вот то-то, все вы гордецы!") и который возводят в грех "гордыни" современные интерпретаторы, ничего общего не имеет со склонностью Репетилова к уничижению и "смирению".
Каково же место Репетилова в идейной структуре комедии? Кого он "повторяет" и что оттеняет в Чацком? - на все эти вопросы давались и даются поныне разные ответы.
Если по Ап. Григорьеву автор комедии "оттенил фигуру Чацкого фигурой хама Репетилова" [10, с. 503] и тем самым отнес последнего к фамусов-скому обществу, то, по мнению М.В. Нечкиной, Репетилов вовсе не представляет собою лагеря Скалозуба и Фамусовых, а является декабристом периода Союза Благоденствия [11, с. 435]. По новейшей версии E.H. Цимбае-вой, идейная функция образа Репетилова еще более значительна: "Все то, что не мог позволить себе сказать Чацкий; все то, что не мог позволить себе сказать автор - он вложил в уста Репетилова... Не будь у Репетилова задачи - вынести на суд фамусовского мира передовые идеи и мысли - он был бы липшим в пьесе" [12, с. 358, 360].
Но можно ведь предположить и другое. Не для того введен Репетилов, чтобы исполнять роль двойника Чацкого и дискредитировать его (скорее уж наоборот - возвысить, как и полагал Аи. Григорьев), и не для того, чтобы "вынести на суд фамусовского мира передовые идеи и мысли" (какие мысли? кому? и зачем?), а чтобы представить в комедии - в соответствии с ее главной темой и проблемой - одну из разновидностей ума.
В комедии Грибоедова есть "высокий ум" Чацкого, неотрывный от его передовых идей и идеалов, от его благородного и гордого характера, и есть две другие разновидности ума: "пракгический ум" Молчалина, Фамусова и Скалозуба, связанный обычно с "низостью" характера и души (как то установил в своем трактате К.А. Гельвеций, см. [13, с. 332 - 333]) и по классификации того же мыслителя [13, с. 109] - "модный ум", носители которого - "сок умной молодежи" и "люди умнейшие" из монологов Репетилова.
Только от первого ума возможно и даже неизбежно горе ("горе уму"), ум же практический и модный, напротив, обеспечивает своим обладателям возможность "и награжденья брать и весело пожить", "о честности высокой говорить" и не гнушаться плутовства (ибо "умный человек не может быть не плутом").
В идейной структуре комедии "высокий ум" Чацкого противопоставлен не только "практическому уму" Молчалина, Фамусова и Скалозуба, но и "модному уму" "князь-Григория", Удушьева, "ночного разбойника; дуэлиста", Алексея Лохмотьева и других членов "секретнейшего союза", тайные собрания которого проходят в Английском клубе - там, где либеральничают и "наши старички", "прямые канцлеры в отставке - но уму". Модный либерализм тех и других пуст и безопасен ("Шумим, братец, шумим", "поспорят, пошумят - и разойдутся").
В комедии "Горе от ума" Репетилов представляет, отражает и "повторяет" не столько Чацкого, сколько молодых носителей "модного ума", для которых либеральные идеи - форма щегольства и такая же мода, как "английская складка" князя Григория.
В этом плане страстные монологи Чацкого в доме Фамусова - это не просто слова, но и поступки, а речи "людей умнейших" друг перед другом в их "обществе шумных" - либеральное пустозвонство, суть которого ярко схвачена в образе "пустомели" Репетилова.
4. "Пушкин ошибся", - утверждает A.A. Белый, автор эссе "Осмеяние смеха", имеющего подзаголовок "Взгляд на "Горе от ума" через плечо Пушкина". В чем, по его мнению, ошибка Пушкина?
В письме к A.A. Бестужеву (конец января 1825 г.), где дана развернутая оценка комедии, поэт будто бы ошибся в понимании авторской точки зрения на героя, а именно: "говоря о Чацком, Пушкин забывает о комизме и судит о герое серьезно: "Все, что он говорит, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать, с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому
под." Вывод: "Чацкий - совсем не умный человек". Пушкин ошибся. Не в характеристике Чацкого, а в том, что Чацкий оказался глупцом по драматургическому просчету автора. Но просчета не было. Грибоедов представил в пьесе столкновение сторон, глухих к аргументам друг друга. Объектом смеха являются обе, ибо спор глухого с глухим комичен" [14, с. 224].
Если верить Белому, то ошибся не только Пушкин, но и сам Грибоедов, который в письме к ILA. Катенину (от января того же 1825 г.) назвал Чацкого "умным человеком", а по поводу распределения ролей в "Горе от ума" замечал: «в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека", т. е. Чацкого [15, с. 527]. Выходит, что Грибоедов и сам не ведал, что творил и выдал "глупца" за "умного человека". А может быть, ошиблись не Пушкин с Грибоедовым, а автор эссе?
По его интерпретации, суть комедии "Горе от ума" - в осмеянии смеха, а ее главный прицел, конечно же, Чацкий, который "в пространстве комического - фигура того же ряда, что и глупец" [14, с. 226] и тем уравнивается с его хулителями (там же).
В этом свете по-новому выглядит и "центральное событие пьесы -шутка, "выдумка" о сумасшествии Чацкого, клевета, поношения и брань в его адрес. Это безумие ненастоящее, нестрашное... Взятая в целом ситуация Чацкого с московским бальным обществом столь же драматична, как драка подушками" [15, с, 224]. И правда, какие тут могут быть "мильон терзаний", "мучителей толпа" и т. п.?
По-новому интерпретируется в эссе и конфликт «Горе от ума»: оказывается, «базисная антиномия комедии» - это «не банальное противопоставление ума и глупости, но антиномия, являющаяся конститутивной составляющей духовной ситуации времени - «ума и веры» [15, с. 251].
В этой связи кардинально пересматривается роль Софьи в содержательной структуре комедии: здесь героиня далека от известной пушкинской оценки как небо от земли, здесь она - главный «идеологический оппонент Чацкого»: «она защищает от него «всех» - от осмеяния, от смеха» [15, с. 252].
«Тотальность отрицания смехом, которой Грибоедов наделил свою героиню», не в последнюю очередь связана с тем, что «в самой Софье устремленность к христианскому идеалу стала доминантой» [15, с. 258], так что слова Чацкого о том, что он нашел Софью в «каком-то строгом чине» и что у нее «лицо святейшей богомолки» (это, не забудем, после ночного дуэта с Молчалиным) автор эссе воспринимает всерьез, без малейшего намека на их комический смысл. И Бахтин не помог, и Лихачев не спас.
Взгляд на «Горе от ума» через плечо Пушкина ведет эссеиста и к новому взгляду на Грибоедова-драматурга.
Действительно ли эта пьеса поставила Грибоедова в ряд первых наших поэтов, как уверял Пушкин? Или и в данном случае «Пушкин ошибся»? Похоже, что так.
Если Пушкин в том же письме к Бестужеву признавался, что «слушая его (Грибоедова. - КГ.) комедию, я не критиковал, а наслаждался», находил в
ней «превосходные» характеры и «черты истинно комического гения», писал о «мастерских чертах этой прелестной комедии», то автор эссе думает обо всем этом иначе. Вот неполный перечень промахов Грибоедова-драматурга, обнаруженных им в «Горе от ума»: «ряд сюжетных и психологических неувязок комедии» [15, с. 233], «натяжки первых четырех сцен», «логическая несообразность ...сцены падения Молчалина с лошади» [15, с. 234], «недоработка эпизода с рассказом сна», «не имеющий самостоятельного значения, плохо мотивированный эпизод с супругами Горич» [15, с. 236], «главная и принципиальная неувязка комедии» [15, с. 245] - почему Софья не замечает общественного пафоса речей Чацкого? - «две самые резкие натяжки в авторской обрисовке Софьи: её любовь к слуге и чрезмерная горячность в защите Молчалина от злого языка Чацкого» [15, с. 250] и т. д. и т. п.
Для развенчания Чацкого - а это и есть по сути цель «экспериментального исследования пьесы», в итоге которого грибоедовский герой предстает «глупцом» и «поклонником французика ...из Фернея», т. е. Вольтера, Белый прибегает к теории комического, к именам М.М. Бахтина и Д.С. Лихачева. Но насколько это помогает делу, которое заведено им на Чацкого?
Так, Бахтин с его теориями карнавала и диалога привлекается Белым для доказательства того, что Чацкий - глупец (да еще с приписыванием этого «взгляда через плечо Пушкина» автору комедии), трагедия которого - «в не-потшании другого» [15, с. 256], в том, что он не возвысился «до понимания другого настолько», чтобы «считаться с ним в самых незначительных мелочах» (там же). В этих словах о Чацком и другом можно, как нам кажется, усмотреть «момент истины», бросающий свет не столько на причины трагедии героя, столько на суть позиции интерпретатора, на ту точку зрения, под углом которой рассматривается Чацкий и вершится суд над ним.
Для Чацкого, каким он предстает в комедии, подлинной трагедией было бы как раз рекомендуемое понимание других (не забудем, кого именно -Молчалина, Фамусова, Скалозуба и им подобных), доведенное до того, чтобы считаться с ними «в самых незначительных мелочах» (не говоря уже о таких «крупных мелочах», как крепостное право, служба, просвещение и т. п.). В таком случае это было не «Горе от ума», а идиллия или водевиль в духе Репетилова. Выходит, что и «глупость» Чацкого, о которой нам поведал эссеист, в том и заключается, что не вступил герой Грибоедова с этими другими в задушевный диалог, а обрушил на них свои страстные монологи.
Возвращаясь к исходной точке спора Белого с Пушкиным, зададим вопрос: в чем именно ошибся поэт (если он вообще ошибался)? В том ли, что не углядел в комедии умысел Грибоедова осмеять Чацкого как «глупца», или в том, что назвал его «совсем не умным человеком»?
Первое - явная натяжка интерпретатора, опровергается как всем строем комедии, так и прямой авторской характеристикой Чацкого в письме к Катенину. Так что в данном отношении Пушкин не ошибся. Что касается пушкинской оценки Чацкого как «не умного человека», то она как раз вызывает сомнение в ее истинности. В этом случае Пушкин разошелся с авто-
ром комедии, который прямо называл Чацкого «умным человеком». Откуда это расхождение?
Дело в том, что у Грибоедова и Пушкина в их оценках ума Чацкого разные критерии: у Грибоедова этот критерий более универсальный (способность к мыслительной деятельности и само содержание мысли, идеи, идеалы), для него важно, что и как говорит Чацкий; Пушкин признает, что «все, говорит он, очень умно», «но кому говорит он все это?» - именно это «кому» и побуждает поэта скептически оценить ум Чацкого. Критерий Пушкина носит частный характер и основан на нормах светского поведения: «Первый признак умного человека ~ с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и под.».
Достаточно ли, однако, это основание, чтобы отказывать Чацкому в уме?
Во-первых, Чацкий прекрасно знает, с кем имеет дело: и Репетилов, и Фамусов, и Молчалин его старые знакомые, Скалозуба он видит впервые и «с первого взгляду» не ошибается в его оценке («хрипун, удавленник, фагот, созвездие маневров и мазурки»).
Дело, значит, не в этом, а в том, почему Чацкий говорит. Пушкин полагает, что герой Грибоедова умничает (Cleon Грессетов не умничает с Же-ронтом, ни с Хлоей» - это сказано в укор Чацкому [5, т. 9, с. 127]), но сам же дает более достоверное и психологически достаточное объяснение поведения героя, называя его «пылким, благородным и добрым малым» (вариант: «пылкий и благородный молодой человек и добрый малый»). Именно поэтому он не способен, как пушкинский Онегин, «хранить молчанье в важном споре». И не умничает он, а страстно и искренне обличает то, что ему кажется (и действительно является) злом и пороком. Все это можно назвать отсутствием здравомыслия, благоразумия, рассудительности, но не ума.
Подобным же образом вел себя и молодой Пушкин, пока ссылка в Ми-хайловское не остудила его пыл и благородные порывы.
Сам Пушкин в молодые годы «был зачинщиком и активным участником подобных горячих споров, не всегда точно зная, перед кем он «мечет бисер». И даже позже, в Одессе, он будет открыто противопоставлять себя кругу Воронцова, делать «глупости», кипеть от негодования. Вяземский, боясь, что именно от ума Пушкин хлебнет горя, писал жене: «Скажи ему, чтобы он не дурачился, то есть не умничал, ибо в уме, или от ума у нас и бывают все глупости» [16, с. 178 - 179].
Помимо всего прочего, поединок Чацкого с фамусовским обществом -это художественная данность, которой бы просто не было, будь Чацкий умен не в грибоедовском, а в пушкинском смысле.
5. "Уроки по Грибоедову11 - так названа статья В. Влащенко, в которой предлагается «современное прочтение» «Горя от ума», дается «новая» интерпретация идейной и художественной структуры комедии - с непременным развенчанием Чацкого и апологией его антиподов. Если сама интерпретация по сути дела ничего новаторского не заключает, то способ ее
обоснования учителем-методистом обращает на себя внимание новизной и тонкостью, едва ли не изяществом.
По Влащенко, драма Чацкого обусловлена его гордыней (а это «главный из смертных грехов»), его нежеланием и неспособностью идти на компромисс с фамусовским обществом - и именно за это герой осуждается автором комедии, «пафос» которой - в утверждении «идеи компромисса». Вот как об этом черным по белому написано в заключительной части статьи: «Идея компромисса, необходимости примирения между разными началами, тенденциями, идеями в человеке, в обществе, в мире пронизывает и все уровни идейного содержания пьесы. Мудрость автора проявляется в понимании необходимости поиска компромиссов и примирения как необходимом условии выживания человека и человечества в этом мире» [17, с. 12].
Все это один к одному напоминает тезис А. Белого о том, что трагедия Чацкого - в непонимании «другого», но аргументируется более искусно. В самом деле, откуда взялась «идея компромисса» в комедии, построенной на непримиримости идей и идеалов Чацкого и его «антиподов» (как их назвал В. Кюхельбекер)?
Для доказательства своей «идеи» В. Влащенко апеллирует к работам Б. Томашевского, В. Соловьева и В. Марковича, в которых идет речь о принципе компромисса в комедии «Горе от ума», но о каком компромиссе? То-машевский писал о вольном ямбе как «некотором компромиссе между стихией литературной и стихией разговорной»; Соловьев - о «компромиссе между жизненной реальностью и требованиями поэтического жанра»; Маркович - о компромиссе между классицизмом и реализмом, о синтезе традиций и новаторства.
От эстетического компромисса на разных уровнях художественной формы комедии Влащенко умозаключает к «идее компромисса» как сути ее содержания. По его мнению, компромисс Грибоедова-драматурга в области метода, стиля и языка комедии - это выражение компромисса как главной идеи «Горя от ума».
Уязвимость и несостоятельность такой увязки элементов формы и содержания комедии прекрасно продемонстрирована в той же работе Томашевского «Стих «Горя от ума», на которую опрометчиво сослался автор «Уроков по Грибоедову». Имея в виду работу В. Филиппова о стихе комедии, в которой говорилось о «содержательности» перрихия, а на основе подсчета пер-рихиев в монологе Фамусова в начале 2-го акта делался вывод о том, что Фамусов является отцом ребенка вдовы-докгорши, Томашевский писал: «Против такого пользования метрикой как отмычкой для интерпретации скрытых намеков следует решительно возражать. Подсчет перрихиев - явно негодный метод определения отцовства, совершенно независимо от того, какой подлинный смысл следует вкладывать в слова Фамусова» [18, с. 199].
Не более убедительны в этом плане и умозаключения Влащенко от особенностей вольного ямба или трансформации «трех единств» в комедии к «идее компромисса» как сути ее содержания и смысла.
6. "Диспут об уме", который происходит на протяжении всей комедии, является предметом рассмотрения в статье Игоря Золотусского, приуроченной к 210-летию со дня рождения драматурга. Пожалуй, ни один из интерпретаторов не заходил так далеко в их общем деле прокурорского преследования Чацкого и адвокатской защиты остальных. Разумеется, не без использования приемов казуистики.
У Золотусского основной из этих приемов - особая типология ума, частично заимствованная у Толстого, а частично собственная. В Чацком признается только «ум ума» и отрицается «ум сердца». По линии ума идет противопоставление Чацкого и двух других персонажей, Молчалина и Скалозуба. «У него ум праздности, ум эгоизма, у них-ум выживания» [19, с. 13], что, конечно же, предпочтительнее. Полностью присоединяясь к суждениям Софьи, которая будто бы «точно определяет ущербность ума» Чацкого как «ума без любви», и Фамусова, который «попадает в точку», говоря «Вот то-то, все вы гордецы!» и тем самым указывая на «гордость ума» как болезнь Чацкого, критик добавляет к ним свои собственные соображения.
Ум Чацкого «холоден и горд», «разрушителен и бесплоден», «этот ум слеп» и т. п. А «горе от ума» - это горе, которое несет ему его собственный ум». Обличительные монологи и реплики Чацкого в ходе действия - это плод «ума холодных наблюдений», но не «сердца горестных замет»: в сердце герою отказано, хотя, например, в понимании Достоевского комедия «Горе от ума» превратилась в трагедию «Горе от сердца» [20, с. 80]. По Зо-лотусскому же, можно говорить о сердце кого угодно, только не Чацкого.
Правда, с поисками тех, кто обладает «умом сердца», не могли не возникнуть трудности: «для Софьи ум без любви - не ум», но как быть с ее клеветой на Чацкого? Она же говорит о низости и «кривизне души» Молчалина, которого жестокосердный Чацкий в той же сцене называет подлецом. Вряд ли можно говорить и об «уме сердца» Скалозуба, довольно счастливого в товарищах своих...
Но кто ищет, тот всегда найдет. Найдена Золотусским и обладательница этой редкой разновидности ума, а вместе с нею - и ключ к комедии, к ее высшему смыслу. Вот это открытие и откровение: «Старуха Хлёстова, осмеянная Чацким, попрекая его - «над старостью смеяться грех» - почти тут же попрекает и себя: «А Чацкого мне жаль. По-христиански так; он жалости достоин».
Христианское чувство выше гордости, выше обиды, выше «сатиры». И именно им завершается «Горе от ума». Это победа сердца над умом.
Таков итог диспута об уме. Таково последнее слово Грибоедова» [19, с. 13].
Что тут скажешь? Что Чацкий не смеялся над старостью Хлёстовой? Что старуха так же «по-христиански» жалостлива и к Загорецкому, о котором знает, что «лгунишка он, картежник, вор»? Что она вносит свою ноту в хор обсуждающих сумасшествие Чацкого («Чай, пил не по летам... Шампанское стаканами тянул»)? Что не слишком ли тяжелую идейную нагрузку взвалил критик на плечи старухи?
Поскольку спорить с «христиански ориентированными» интерпретаторами комедии заведомо бесполезно (ибо они прекрасно знают, что творят), скорректируем вывод критика и оценку Хлёстовой, приведя суждения Н.В. Гоголя. Если Золотусский ссылается на мнение писателя о Чацком («Ум вольтерьянца не в силах, - прав Гоголь, - дать себя в образец обществу»), то почему бы не учесть и то, чго он говорит о Хлёстовой? В конце концов Гоголь в период написания статьи «В чем, наконец, сущность русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) был, наверное, не меньшим христианином, чем «православные критики» постсоветского разлива. Вслед за характеристиками Фамусова, Загорецкого, Репетилова и Скалозуба он пишет: «Не менее замечательный также тип и старуха Хлёстова, жалкая смесь пошлости двух веков, удержавшая из старинных времен одно пошлое, с притязаньями на уважение от нового поколенья, с требованьями почтенья к себе от тех самых людей, которых сама презирает, готовая выбранить вслух и встречного и поперечного за то только, что не так к ней сел или перед нею оборотился, ни к чему не питающая никакой любви и никакого уваженья, но покровительница арапчонок, мосек и людей вроде Молчалина...» [21, с. 192].
Даже если Гоголь и преувеличил, то все равно старуха Хлёстова мало годится на ту роль оппонента и чуть ли не победителя Чацкого, которую ей отводит Золотусский.
В отличие от Хлёстовой, критику Чацкого совсем не жаль, его «христианское чувство» распространяется только на его антиподов - Молчалина и Скалозуба. В этом смысле тоже небезынтересно сравнить суждения и оценки критика Золотусского и писателя Гоголя.
Если Золотусский оправдывает в Молчалине всё - и угодничество, и философию «умеренности и аккуратности», и «не должно сметь свое суждение иметь», то от взора Гоголя не ускользнуло главное, о чем умалчивает критик, - низость секретаря Фамусова. «.. .Молчалин - тоже замечательный тип. Метко схвачено это лицо, безмолвное, низкое, покамест тихомолком пробирающееся в люди, но в котором, по словам Чацкого, готовится будущий Загорецкий» (там же).
Дифирамб критика в адрес Скалозуба заканчивается блистательной защитой полковника от его недоброжелателей, находивших нечто смешное и солдафонское в словах:
Я князь-Григорию и вам Фельдфебеля в Волтеры дам, Он в три шеренги вас построит, А пикнете, так мигом успокоит.
«Для него фельдфебель, - пишет критик-адвокат, - надежнее Вольтера, поскольку Вольтер расшатывает, а фельдфебель бережет» [19, с. 13].
От Гоголя это тонкое различие между фельдфебелем и Вольтером ускользнуло, и он писал о полковнике нечто совсем другое: «Не меньше замечателен четвертый тип: глупый фрунтовик Скалозуб, понявший службу единственно в уменье различать форменные отлички, но при всем том
удержавший какой-то свой особенный философско-либеральный взгляд на чины, признающийся откровенно, что он их считает как необходимые каналы к тому, чтобы попасть в генералы, а там ему хоть трава не расти; все прочие тревоги ему нипочем, а обстоятельства времени и века для него не головоломная наука: он искренно уверен, что весь мир можно успокоить, давши ему в Вольтеры фельдфебеля» (там же).
Представляется, что во всех трех случаях Гоголь как оппонент из далекого прошлого ближе к истине, чем интерпретатор наших дней. Гоголь против Золотусского или - вернее - Золотусский против Гоголя - так можно было бы озаглавить эту последнюю заметку.
Литература
1. Кунарев A.A. Комедия A.C. Грибоедова «Горе от ума»: Комментарий. -М., 2004.
2. Надеждин Н.И. Литературная критика. Эстетика, -М., 1972.
3. Лотман Ю.М. Роман A.C. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. -Л., 1980.
4. Строганов М.В. Москвич // Онегинская энциклопедия. - М., 1999. Т. 1.
5. Пушкин A.C. Собр. соч.: В Ют. - М., 1974 - 1978.
6. Проскурина В.Ю. Диалоги с Чацким // «Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели. - М., 1989.
7. Михайлова Н.И. Добрый малой (малый) // Онегинская энциклопедия. -М., 1999. Т. 1.
8. Словарь языка Пушкина. - М., 1956. Т. 1.
9. Фомичев С.А. Комедия A.C. Грибоедова «Горе от ума». Комментарий. -М., 1983.
10. Григорьев A.A. Литературная критика. - М., 1967.
11. Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. - М., 1977.
12. Цимбаева E.H. Грибоедов. - М., 2003.
13. Гельвеций К.А. Об уме.-М., 1938.
14. Белый A.A. Осмеяние смеха: Взгляд на «Горе от ума» через плечо Пушкина // Московский пушкинист. VIII. - М., 2000.
15. Грибоедов A.C. Соч.-М., 1953.
16. Литвиненко Н.Г. Пушкин и театр. - М., 1974.
17. Влащенко В. Уроки по Грибоедову // Литература. 1999. № 46.
18. Томашевский Б.В. Стих и язык. - М. - Л., 1959.
19. Золотусский И. Прости, Отечество! // Литературная газета. 2005. № 1.
20. БемА. Статьи о литературе // Вопросы литературы. 1991. № 6.
21. Гоголь HB. Собр. соч.: В 6 т. - М, 1959. Т. 6.
