CC BY
16
ной стороны, мы желаем, чтобы они были правдоподобными, иначе под угрозой оказывается наше понимание действий героев и эмпа-тия по отношению к ним. С другой - мы хотим, чтобы истории обладали таким качеством, как «tellability» (пригодность для рассказывания), могли удерживать наш интерес на протяжении всего необходимого времени, а преднамеренная псевдослучайность ГФХ и неумышленная несообразность сюжетных дыр помогают это обеспечить. «Мы стремимся, чтобы наши истории сохраняли верность жизни - в том смысле, что они должны изображать усилия человека, приспосабливающегося к естественной случайности в ходе событий, но вместе с тем мы хотим, чтобы они отвечали критерию целенаправленности нарративной формы, отрицающей случайность ... Важный аспект нарративного искусства заключается в том, чтобы найти правильный баланс между противоречивыми требованиями правдоподобия и "рассказываемости"» (с. 72).
Е.В. Лозинская
2009.04.009. МАРКУС А. КОНТЕКСТУАЛЬНЫЙ ПОДХОД К ВЫМЫШЛЕННЫМ ПОВЕСТВОВАНИЯМ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА.
MARCUS A. A contextual view of narrative fiction in the first person plural // Narrative. - Columbus, 2008. - Vol. 16, N 1. - P. 46-64.
В современной нарратологии существуют две противоположные точки зрения на повествование от первого лица множественного числа: американский исследователь Б. Ричардсон считает его «гибкой нарративной техникой, постоянно использовавшейся на протяжении последнего столетия и продолжающей применяться в значительном количестве текстов»1; и, напротив, согласно канадскому нарратологу Ю. Марголину2, это довольно редкое явление в истории литературы. Автор реферируемой статьи А. Маркус (ун-т
1 Richardson B. Unnatural voices: Extreme narration in modern and contemporary fiction. - Columbus, 2006. - P. 55-56.; Richardson B. I etcetera: On the poetics and ideology of multipersoned narratives // Style. - Dekalb, 1994. - Vol. 28, N 3. - P. 312-328.
2 Margolin U. Telling our story: On «we» literary narratives // Language and literature. - L.; Thousand Oaks; New Delhi, 1996. - Vol. 5, N 2. - P. 115-133; Margolin U. Telling in the plural: From grammar to ideology // Poetics today. - Durham, 2000. -Vol. 21, N 3. - P. 591-618.
Фрайбурга и Гебена) поддерживает, скорее, первого из авторов: хотя Б. Ричардсон использует термин в широком и не особо точном значении (включая в рассматриваемую категорию любые наррати-вы, где на протяжении пусть даже небольшого отрывка речь ведется от первого лица множественного числа), принципиальным достоинством его позиции можно назвать учет исторических условий создания этих текстов и влияния контекстуальных норм на данную нарративную технику.
Ю. Марголин видит три основных причины, по которым повествования от «мы» довольно редки. Во-первых, это «семантическая нестабильность и внутренняя противоречивость» местоимения «мы»1. Во-вторых, описание ментальных состояний и процессов в таких повествованиях совмещает непосредственность внутреннего самосознания, характерного для первого лица, с инференциальным (т. е. основанным на конструировании логических выводов из внешних признаков) знанием, используемым в нарративах от второго и третьего лица. В-третьих, интенсивное чувство коллективности субъекта проще передать в лирических и медитативных текстах, чем в описании ситуаций и развитии действия. По мнению А. Маркуса, первые два аргумента против мы-повествования основаны на классических структуралистских посылках и могут быть легко опровергнуты с учетом исторической вариативности представлений о сознании и наррации.
Первый из аргументов, акцентирующий амбивалентность и противоречивость исследуемого типа повествований, теряет свою актуальность в эпоху постмодерна, освятившую принципы нестабильности, двусмысленности и непоследовательности. Стабильность - одна из наименее уважаемых ценностей в современной литературе, и «"мы-повествования" - лишь один из способов ниспровергнуть существующие нарративные формы и конвенции, так что подобное ниспровержение, очевидно, не может быть более
1 Имеется в виду, что, когда «мы» означает более двух индивидов, состав группы-референта может варьироваться или оставаться не полностью определенным в разные моменты речи: подразумевая всех или не всех членов группы, включая или нет говорящего субъекта, охватывая в разных случаях различные подмножества группы.
радикальным или сложным в достижении, чем попытки, предпринятые в других разновидностях литературных текстов» (с. 48).
Второй тезис Ю. Марголина основан на картезианской концепции сознания, предполагающей «разграничение присутствующего у индивида прямого доступа к собственному сознанию и опосредованного доступа к тем же образам и содержанию, имеющегося у других людей. Однако этот взгляд на вещи весьма спорен и на протяжении XX в. критиковался с разных точек зрения -как философских, так и психологических. В предыдущие эпохи он также не представлял собой консенсуса» (там же). Первый компонент критикуемого тезиса, утверждающий возможность точного и непосредственного знания о собственной ментальной жизни, был поставлен под сомнение З. Фрейдом и другими психоаналитиками, установившими значительную роль подсознания в душевной и духовной деятельности. Можно, таким образом, сказать, что информация о собственной психологии является в некоторой степени инференциальной наравне с информацией о психологии других людей, хотя между ними есть и определенные отличия, поскольку в первом случае она опирается как на внешние, так и на внутренние данные, а во втором - только на внешние.
Другим критиком обыденного представления о сознании был Л. Витгенштейн, утверждавший, что «даже интроспективный дискурс является общественной институцией, зависящей от конвенций и, следовательно, от обучения» (цит. по: с. 49). Не будучи радикальным бихевиористом, он тем не менее подчеркивал, что не существует «приватного языка», «все, что мы узнаем и можем выразить словами, включая собственные душевные состояния, основано на внешних проявлениях и на корректном использовании слов в рамках специфических практик» (с. 49). То, как мы понимаем «боль» или любое другое индивидуальное ощущение и представление, зависит от использования этих слов в «языковых играх», в которых мы участвуем вместе с другими людьми. Таким образом, определение тех или иных ментальных состояний у других людей не обязательно должно быть более спекулятивным или сомнительным по сравнению с атрибуцией этих же состояний себе самому.
Некоторые «мы-повествования» репрезентируют коллективные ментальные события, «подчеркивая близкое сходство между индивидуальными сознаниями, выражающееся в одинаковых мыс-
лях, волевых проявлениях и эмоциях» (там же). В западной традиции, несмотря на существование мыслителей, поддерживающих как индивидуалистический, так и холистический взгляд на социум, практически не встречается позиция, предполагающая персонификацию социальных групп. Однако во многих других культурах «идея сепаратного сознания расценивается как фатальная ошибка» (с. 50), угрожающая ощущению солидарности и спаянности сообщества, и мы-повествование призвано выразить ощущение единства коллективного субъекта. Автор статьи приводит в качестве примера подобного отношения роман писателя из Ганы А.К. Арма «Две тысячи времен года» (1973), отражающий мифологическую культуру черного населения Америки, и религиозные тексты, используемые в иудаизме. Западная культура также может подчеркивать общность индивидуальных сознаний, но лишь когда речь идет о группах, сформированных на основе некоторых особых отношений. Парадигматическим способом выражения подобной общности может быть описание общего сна, поскольку именно эта область ментальной деятельности в современной культуре расценивается как наиболее индивидуальная и не передаваемая с помощью внешних признаков. В романе Дж. Барта «Академ» («Sabbatical», 1982) один и тот же сон разделяет супружеская пара, а в романе А. Аппель-фельда «Ледяная шахта» («Michre ha-Kerach», 1997) - группа узников нацистского концлагеря, и для описания этого опыта в обоих текстах используется повествование от первого лица множественного лица.
Б. Ричардсон в вышеупомянутой книге, критикуя концепцию Ю. Марголина, указывает также, что изображение группового сознания вызывает недоумение, только если настаивать на миметич-ности исследуемого текста. Но читатель может быть заинтересован и возможностью самостоятельно определять, насколько буквально и насколько фигурально воспринимать изображение коллективных ментальных состояний.
Таким образом, изображение коллективного сознания не является сомнительным по существу или внутренне противоречивым. Его допустимость - проблема не столько эпистемологическая, как это стремится представить Ю. Марголин, сколько политико-идеологическая. Вместе с тем, по мнению А. Маркуса, нельзя не признать существование определенных сложностей в изображении
коллективных психологических состояний (как и коллективной речи). Поэтому авторы некоторых мы-повествований минимизируют изображение ментальной жизни групповых персонажей, особенно когда это мотивировано тематически. В упоминавшемся выше романе А.К. Арма коллективность сознания противопоставляется чуждой иноземной идее автономности индивида, которую следует отринуть во имя национального возрождения. Поэтому естественным выглядит акцент автора на изображении преимущественно коллективного действия, направленного на достижение этой цели, а не коллективного переживания. В романе А. Кристоф «Толстая тетрадь» (1986) и некоторых романах о Холокосте аналогичный отказ мотивирован экстремальными условиями жизни персонажей, в которых чувства, желания и вера могут представлять угрозу для выживания.
Во второй части реферируемой статьи А. Маркус рассматривает социально-идеологические контексты мы-повествований на примере израильской литературы второй половины XX в. Парадоксальным образом эпоха формирования государства Израиль, когда для еврейского народа особо актуальными были коллективные устремления и ценности, довольно бедна нарративами этой разновидности. Причиной этого, по мнению исследователя, является то, что в рамках традиции, близкой к западной, субъективный опыт считался более убедительным в контексте дидактической цели воспитания чувства национального единства. В одном из редких мы-повествований этого периода - «Хирбет Хиза» И. Смилянского (1949) - нарратор переключается между множественным числом первого лица, воплощающим интериоризацию искаженных коллективных норм, и единственным числом, символизирующим апостериорную рефлексию повествователем-героем собственного конформизма. В романе А. Оза «Может, где-то еще» (1966) первое лицо множественного числа передает голос кибуцца как единого целого, существующий в циркуляции сплетен и слухов. Нарратор этого мы-повествования во многом сходен во всеведущим повествователем от третьего лица, будучи источником не только нарративной информации, но и нравственных оценок происходящего. Однако в конечном счете (и в отличие от большинства аукториаль-ных текстов) повествование обнаруживает свою недостоверность (unreliability). В произведениях А. Аппельфельда, описывающих
опыт узников нацистских концлагерей, переключение нарратива между единственным и множественным числом первого лица передает амбивалентность позиции автора по отношению к коммунальным ценностям. «Хотя обозначающее "мы" создает впечатление постоянства и стабильности, флуктуация его означаемого выступает в роли символа... гетерогенности изображаемых групп, в которых сильны противоположные - центробежные и центростремительные - тенденции» (с. 58). В 1990-е годы израильские мы-повествования в значительно меньшей степени связывались с позитивным или критическим отражением общественных ценностей, поэтому в роли нарратора в них выступали небольшие группы или пары людей, связанных семейными узами. В этот же период появляется парадоксальное использование данной повествовательной техники, когда первое лицо множественного числа является денотатом людей, не разделяющих общие ценности и не способных к настоящей кооперации (И. Лаор «Народ - подходящая еда для царя», 1993).
«Широкий спектр создаваемых израильскими авторами эффектов разнообразного использования "мы-повествования" не согласуется с выводами, которые можно было бы сделать из простого предположения о том, что акцент на общественных интересах приведет к созданию нарративов в первом лице множественного числа, прославляющих коллективную идентичность. Израильские мы-повествования в одно и то же время отражают и ставят под сомнение коллективные ценности, в частности, идеалы сионизма и социализма, а также их реализацию в израильском обществе». При этом «большинство израильских вымышленных мы-повествований характеризуются в целом реалистическим типом наррации, которая тем не менее расширяет границы правдоподобия в ключевых точках» (с. 60). «Семантическая нестабильность» местоимения «мы», акцентированная Ю. Марголиным, действительно, может иметь место в произведениях этого рода, однако, как правило, она выполняет вполне определенную эстетическую функцию, связанную с конкретным контекстом.
Е.В. Лозинская
