CC BY
25
Вместе с тем методология Ауэрбаха, по наблюдению В. Махлина, сколь продуктивна, столь и проблематична, и в первую очередь - догматизмом литературно-эстетической позиции. В своем эстетическом суждении автор «Мимесиса» исходит из теоретико-познавательной предпосылки, в соответствии с которой «историческая действительность в своем существе может и должна так или иначе как бы совместиться с "изображением действительности"» (с. 467). Однако такого совмещения не может быть в принципе: «Эстетическая завершенность пусть даже самого правдивого в своих внутренне мотивированных границах "искусства подражания" - за этими границами будет уже условной и односторонней» (там же).
Т.Г. Юрченко
ПОЭТИКА И СТИЛИСТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
2017.03.005. СОЦИАЛЬНЫЕ СОЗНАНИЯ В ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ И ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПОВЕСТВОВАНИЯХ: ТЕМАТИЧЕСКИЙ НОМЕР ЖУРНАЛА «НАРРАТИВ». Social minds in factual and fictional narration // Narrative. - Columbus, 2015. - Vol. 23, N 2. - P. 113-229.
Ключевые слова: нарратология; социальные сознания; повествование от первого и третьего лица множественного числа; античная литература; средневековая английская литература; Ж.-Ж. Руссо; Т. Деккер; Р. Грин; неестественные повествования.
Практически любое повествование в той или иной мере изображает социальную активность персонажей. Однако, как отмечает редактор тематического номера журнала «Нарратив» М. Альдерс (Фрайбургский университет, Германия), до последнего времени литературоведы рассматривали подобные элементы повествований в контексте анализа взаимодействия отдельного индивида с обществом. Между тем довольно часто речь идет о коллективном опыте нескольких героев, при котором «их индивидуальные личности соединяются между собой в нечто, весьма напоминающее единую сущность», - так М. Альдерс иллюстрирует суть явления цитатой
из романа ирландского писателя Дж. МакГаэрна «Среди женщин» (1990).
Внимание нарратологов к этому феномену привлек Алан Палмер, подробно рассмотревший данный аспект повествований в книге «Социальные сознания в романе»1. Ключевой характеристикой социального сознания, по А. Палмеру, является интерментальное (групповое, разделенное, коллективное) мышление2 в его противопоставлении мышлению интраментальному (индивидуальному, частному). «Существенная часть ментального функционирования в романах осуществляется организациями, небольшими группами, коллегами по работе, друзьями, семьями, любовными парами и другими интерментальными единицами»3. Исследователь разработал типологию таких единиц: интерментальные соприкосновения (intermental encounters), охватывающие ситуации минимального контакта между сознаниями, необходимого, например, для поддержания диалога; интерментальные сознания - группы, в которых ментальное взаимодействие весьма устойчиво и имеет долгую историю (например, семейные пары Крофтсов из «Доводов рассудка» Дж. Остен и Мигльсов из «Крошки Доррит» Ч. Диккенса); малые интерментальные единицы (друзья, супруги с детьми, нареченные и т.п.), средние (коллеги, кружки и пр.), большие (городское общество Миддлмарча). А. Палмер придерживается точки зрения (называемой в нарратологической литературе «экстернали-стской перспективой»), что между физической деятельностью и ментальной не существует четких границ, и можно говорить о континууме «мысль-действие», акты сознания находят выражение во внешних проявлениях - собственно действиях, жестах и пр4. Поэтому и социальные сознания он понимает не в метафорическом, а вполне буквальном смысле - как полноценных экспериенциальных субъектов, имеющих общий опыт.
Книга А. Палмера получила серьезный резонанс среди нарра-тологов. Уже на следующий год авторитетный литературоведче-
1 Palmer A. Social minds in the novel. - Columbus, 2010.
2 Иногда также называемое социально распределенными, расширенными когнитивными практиками.
3 Ibid. - P. 40.
4 Эта концепция подробно изложена в предыдущей работе того же автора: Palmer A. Fictional minds. - Lincoln, 2004.
ский журнал «Стиль» отвел целый номер ее подробному обсуждению1. Та дискуссия носила скорее теоретический характер, а статьи, собранные в реферируемом номере журнала «Нарратив», рассматривают социальные сознания под другим углом: в диахроническом плане (анализируются произведения разных исторических периодов, тогда как А. Палмер сосредоточился преимущественно на романе XIX в.), в применении не только к художественным, но и документальным текстам, с учетом других классических литературоведческих концепций, трактующих сходные явления. Во вступительной статье М. Альдерс дает краткий обзор научной литературы, включающий работы Ж. Женетта, С. Лансер, С. Загарелл, П. Бромберг, Э. Лэнгленд, Дж. Принса, а также указывает, что смежные идеи можно найти у С. Гринблатта и С. Фиша.
М. Альдерс и его коллеги придерживаются распространенного в современной науке взгляда, что нарратология должна изучать не только художественные тексты, поскольку границы между вымыслом и фактом в значительной степени размыты. В своем понимании документального и художественного они опираются на несколько исследований, также проанализированных редактором
" 2
номера во вступительной статье .
Й. Гретлайн (Гейдельбергский университет) подчеркивает, что античные авторы активно использовали внутреннюю фокали-зацию, пользуясь обширным арсеналом приемов для тонкого варьирования перспективы. Изображение социальных сознаний также весьма характерно для античного повествования. Однако изображение сознания персонажей в литературе той эпохи было не столько самостоятельной целью, сколько средством более ярко и живо изобразить действие. Ключевой нарратологической категорией в Античности следует считать время, и когнитивная динамика повествования может быть понята, только если учитывать тесную взаи-
1 Social minds in fiction and criticism // Style. - DeKalb, 2011. - Vol. 45, N 2. -P. 194-419.
Genette G., Ben-Ari N., McHale B. Fictional narrative, factual narrative // Poetics today. - Tel Aviv; Durham, 1990. - Vol. 11, N 4. - P. 755-774; Cohn D. Signposts of fictionality: A narratological perspective // The distinction of fiction. - Baltimore, 1999. - P. 109-131; Fludernik M. Factual narrative: A missing narratological paradigm // Germanisch-romanische Monatsschrift. - Heidelberg, 2013. - Vol. 63, N 1. - P. 117134.
мосвязь социального сознания и нарративного времени. Исследователь рассматривает два образцовых эпизода, в которых фигурируют социальные сознания: сцена морской битвы у Сиракуз в «Истории» Фукидида (кн. 7) и сцена состязаний в беге из «Эфиопики» Гелиодора (кн. 4).
Современные историки, в отличие от романистов, не могут напрямую показывать внутреннюю жизнь своих персонажей. В Античности этой разницы между двумя видами повествования не было, греческие и римские историки без стеснения описывают ментальные процессы, протекающие в голове у исторических деятелей, и в этом плане Й. Гретлайн не видит никакого различия между повествовательными техниками в античном художественном и документальном повествовании.
Фукидид изображает битву как коллективный опыт, и Й. Гретлайн анализирует изощренные методы использования глагольных времен и стилистически маркированной лексики для того, чтобы передать совместные ощущения наблюдателей сражения наиболее ярко. Однако «различение трех различных групп зрителей (чувствующих радость, боль, трепет) не представляет собой опыт в анализе трех типов психологической конституции. Напротив, оно связано с действием и служит тому, чтобы подчеркнуть неопределенность исхода битвы. Фукидид использует перспективу персонажей для того, чтобы погрузить читателя в гущу действия» (с. 129).
В эпизоде из «Эфиопики» Гелиодор умело манипулирует самой идеей восприятия некоторого события разными людьми, он показывает реакции зрителей в целом, различных групп внутри аудитории, при этом проводя разграничение между предполагаемой реакцией читателей и персонажей, но точно так же, как и у Фуки-дида, дискурс не направляет внимание читателя на содержимое сознаний, а привлекает его к действию благодаря эффекту suspense, мастерски создаваемому посредством изображения реакций героев.
Ева фон Контцен (Рурский университет Бохум) считает, что категория социального сознания, как ее понимает А. Палмер, не применима к средневековой литературе, хотя в ней несомненно встречаются эпизоды, в которых несколько персонажей действуют совместно, как целостная группа. Однако сама идея коллективного ментального опыта опирается на представление о личности, харак-
терное для Нового времени, когда на первый план вышла идея о том, что человек определяется в первую очередь своей внутренней жизнью. «Средневековая культура предполагает концепцию личности, ориентированную не столько на сознание, сколько на действие» (с. 140). Поэтому средневековый вариант коллективного опыта (collective experientiality) лучше описывается в терминах «образцовости» (exemplarity), опыт выражается преимущественно в деяниях, а не в размышлениях, а его коллективность «выражена через образцовые акты индивида, которые подталкивают читателя к тому, чтобы им подражать» (там же).
Е. фон Контцен дает исторически оправданную интерпретацию некоторых сцен, которые иногда расцениваются как иллюстрации наличия в средневековой литературе социальных сознаний. Однако не находит, например, в общей реакции гостей на появление Зеленого рыцаря («Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», XIV в.) признаков общности восприятия: описываются сходные паттерны поведения; но, как можно вывести из внимательного прочтения текста, они ни в коем случае не предполагают общности пресуппозиций, рассуждений и перцепций у членов этой группы.
Средневековые тексты экстерналистские по своей сути: внешнее, очевидное, выраженное в действии не служит для изображения сознаний, а важно само по себе. Е. фон Контцен рассматривает еще несколько эпизодов из «Жития св. Екатерины Александрийской» Дж. Капгрейва (1392-1464) и «Легенды св. Маргариты» Дж. Лидгейта (ок. 1370 - ок. 1451), где группа персонажей выражает коллективное мнение о героинях повествования.
Е. фон Контцен показывает, что это мнение является скорее opinio communis, риторическим приемом конденсации, используемым в прагматических целях: учитывая устный характер функционирования текста, поэт не рискует вводить слишком много говорящих персонажей, между которыми можно распределить реплики. На примере начала аллитеративной «Смерти Артура» (ок. 1400) автор статьи демонстрирует, что средневековый нарратив не требовал от аудитории делать логические умозаключения о состоянии сознания персонажей исходя из их действий. Если такая связь имелась, то нарратор о ней обязательно сообщал прямым текстом, какой бы очевидной она ни была.
Миранда Андерсон (Эдинбургский университет) исследует, каким образом ренессансные представления о социальной обусловленности сознания и субъекта, а также накладываемых на них социальных ограничениях находят воплощение в «Юлии Цезаре» (1599) Шекспира. Она также прослеживает связь между нарративными практиками Шекспира и идеями Монтеня, чье влияние на английского драматурга давно установлено наукой1.
По мнению М. Андерсон, ренессансные художественные и документальные тексты концептуализируют сознание как социальный феномен, имеющий две стороны: «Множество агентов могут действовать внутри единого человеческого существа, и наоборот, множественные индивиды могут составлять одну когнитивную единицу» (с. 154). Подобный взгляд не противоречит современным когнитивным теориям и отражает реальную психофизиологическую природу человека, которая в одно и то же время требует обозначения границ личности и обеспечивает их проницаемость в обоих направлениях - как по отношению к самому человеку, так и по отношению к миру. В этом контексте М. Андерсон анализирует способы, которыми Шекспир добивается эффекта множественности взглядов на одно событие, нарративных перспектив (multipers-pectival account).
Даниэль Хостерт (Вуппертальский университет) анализирует «Примечательное разоблачение обмана» («Notable Discovery of Cozenage», 1591) Роберта Грина «Поразительный год» («The Won-derfull Yeare», 1603) Томаса Деккера - два текста раннего Нового времени, которые он считает гибридными, использующими как художественный, так и документальный модусы повествования. Его внимание привлечено к приему «гипотетической фокализации»2, при которой нарратор высказывает гипотезу о том, что могло бы быть увидено или воспринято, если бы кто-то взглянул на события и предметы в определенной перспективе. Гипотетическая фокали-зация, таким образом, является «формальным маркером специфи-
1 Ellrodt R. Self-consciousness in Montaigne and Shakespeare // Shakespeare survey: An annual survey of Shakespeare study and production / Ed. by Muir K. - L., 1975. - Vol. 28. - P. 37-50.
2
Термин введен Д. Херманом в: Herman D. Hypothetical focalization // Narrative. - Baltimore, 1994. - Vol. 2, N 3. - P. 230-253.
ческой эпистемологической модальности»1, в которой мир выражений (expressed world) виртуализирует мир референций (reference world). Создатель этого термина считал, что основная функция данного приема - поставить под вопрос базовые пресуппозиции наррататора относительно того мира, к которому идет референция, и поэтому он особенно характерен для постмодернизма. Гипотетическая фокализация отражает сложность или даже невозможность четко сказать, что происходило на уровне «истории», «фабулы» и, следовательно, происходило ли что-то вообще. Однако в анализируемых Д. Хостертом нарративах функция этого приема совершенно иная.
Автор статьи приводит отрывок из Т. Деккера, в котором гипотетический фокализатор (дискурс использует сослагательное наклонение) проходит по улицам пораженного чумой Лондона, наблюдая разорение, стенания живых, потерявших своих близких, трупы мертвых, стоны больных и пр. С одной стороны, этот прием позволяет «передать недостоверные, хотя и вероятные, факты, не нанося ущерба вере читателя автору» (с. 175), и это имеет значение, поскольку Деккер ориентирован, по его словам, на правдивый рассказ о событиях. Но с другой - именно использование сослагательного наклонения создает впечатление, что описанный перцептивный опыт является не индивидуальным, а коллективным. Не реальный (для текстовой реальности) персонаж идет и видит, а любой, кто бы ни прошелся по любой из улиц Лондона, увидел бы их именно такими.
Майкл Синдинг (Университет Фридриха-Александра, Германия) сопоставляет «Юлию, или Новую Элоизу» (1761) Ж.-Ж. Руссо с его же «Общественным договором» (1761) в плане того, как социальные сознания функционируют в этих нарративах. Он приходит к выводу, что роман Руссо можно интрепретировать как систематический анализ базовых форм интерментального взаимодействия: любви, дружбы, брака, совместного хозяйства, деревенского и городского общества. «Общественный договор», будучи трактатом, тем не менее представляет собой настоящий нарратив в контрафак-тическом, предположительном модусе и описывает «переход от ес-
1 Термин введен Д. Херманом в: Herman D. Hypothetical focalization // Narrative. - Baltimore, 1994. - Vol. 2, N 3. - P. 231.
тественного к цивилизованному состоянию общества, связанный со значительными психологическими изменениями в человеке, когда понятие справедливости заменило инстинкт, что и привело к возникновению морали» (с. 194). Анализ обоих произведений М. Синдинг основывает на выявлении когнитивных метафор, обозначающих интерментальные и индивидуальные состояния сознания, и находит в адаптации «метафорологии» к теории А. Палмера способ разобраться в самой концепции социальных сознаний.
Ключевой вопрос заключается в том, говорим ли мы об интерментальном опыте в буквальном или переносном значении слова, действительно ли люди могут думать совместно. Однако когнитивные исследования метафоры показали, что традиционное противопоставление буквального и фигурального на самом деле поверхностно. То, что мы воспринимаем как буквальное значение, часто имеет метафорический фундамент, влияющий на наше мышление.
Сознание (mind) - многозначное слово и основная двусмысленность его в том, что оно может относиться к области и «ментального функционирования», и «сознательного опыта». В первом случае интерментальное мышление действительно следует воспринимать в буквальном смысле, ментальное содержание и ментальные процессы могут распределяться между индивидуумами для решения иным образом нерешаемых задач. Но если мы говорим об осознанном ментальном опыте (conscious), то он, конечно, может иметься только у отдельных индивидуумов, и трактовать интер-ментальность следует в фигуральном ключе. Вместе с тем благодаря амбивалентности наших представлений о сознании, оно и в случае сознательного опыта может ощущаться как разделенное, не будучи таковым.
М. Синдинг находит впечатляющие текстуальные параллели между двумя текстами, хотя они только подчеркивают разницу в их идеологическом наполнении. «Оба текста предполагают, что истинная любовь очищает страсть, сосредоточивая ее на единственном объекте. Республика у Руссо переводит любовь на общественное мнение, социальные обязанности, закон и государство, принижая значение как привязанности внутри малых групп, так и тирании. В этих рамках невозможно даже вообразить групповую общность между индивидуумами, поэтому идеализация социально-
го единства становится неглубокой и вызывает недоверие (особенно для читателей пост-Оруэлловской эпохи). В "Юлии" дается парадоксальная, но более полная перспектива, в которой романтическая страсть порождает виды публичных привязанностей, распространяемых с друзей и семьи на тех, кто живет рядом, и на общество в целом» (с. 196). Метафора и повествование, хотя и существуют в воображении, могут использоваться для конструирования реальностей, возможностей, вероятностей, предпочтений. «Оба текста Руссо, благодаря своей метафоричности, концептуально и вербально формулируют яркие идеалы интерментального единения» (с. 197). Стилистические параллели между художественным и фактографическим нарративом следует понимать как свидетельство того, что Руссо прорабатывал свои идеи в применении к различным жанрам.
Б. Ричардсон (Мэрилендский университет, США) отмечает, что социальные сознания в повествованиях могут изображаться не только с помощью средств, характерных для романа XIX в. и проанализированных в книге А. Палмера. Во многих случаях авторы избирают для этой цели инновационные или необычные способы -в частности повествование от первого или третьего лица множественного числа. Первый последовательно выдерживающий эту стратегию текст - «Негр с "Нарцисса"» Дж. Конрада (1899). Местоимение «мы» в этом романе не универсально, оно относится к большинству матросов, но не к офицерам, не к проблемному члену команды Донкину, не к тем, кто отличается от прочих по признаку возраста или происхождения. Общие и сходные мысли Конрад передает так, что они производят впечатление принадлежащих одному сознанию: «мы испугались», «мы начали его ненавидеть». На берегу, где единство команды начинает распадаться, местоимение «мы» уступает место «они». С его помощью Конрад иногда описывает коллективный опыт, но более внешний, уделяя больше внимания общим действиям и жестам, а не чувствам. В финале роман переключается на традиционное я-повествование от первого лица, обозначающее окончательную дезинтерграцию коллективного субъекта.
«Мы-» и «вы-» фокализация у Конрада может применяться одновременно в рамках одного абзаца или даже предложения, но такие скачки обычно риторически или стилистически мотивирова-
ны. У Марио Варгаса Льосы в повести «Щенки» (1967) эти местоимения постоянно чередуются: «В тот год они еще носили короткие штанишки, мы еще не курили, всем развлечениям они предпочитали футбол и мы учились кататься на волнах» (цит. по: с. 203). Подобное совмещение местоимений не только разрушает границы между двумя типами повествования, различающимися эпистемологической обоснованностью (повествование от первого лица всегда неточно, от третьего - обычно заслуживает доверия), но и обнажает амбивалентность нарратора, который одновременно и воплощает собой иной (по отношению к художественной реальности) нарративный уровень, и является предметом изображения. При этом М. Варгас Льоса мастерски играет с глагольными формами, создавая впечатление, что к концу романа разделенный опыт сводится к сходным привычкам и образу жизни, а не опирается на общность чувств.
В нехудожественной прозе «мы-повествования» часто используются для описания коллективного опыта угнетенных народов и социальных групп. В книге Р. Райта «Двенадцать миллионов черных голосов» (1941) этот повествовательный модус приобретает особую парадоксальность, поскольку рассказ скачет через века, континенты и народы. От лица «мы», например, передается опыт везомых через океан рабов, включая их ментальные состояния. Нарративная техника Р. Райта при первой публикации книги вызвала серьезную критику, но, как подчеркивает Б. Ричардсон, является стилистически обоснованной. Во-первых, она позволяет создать четкую оппозицию между угнетенными (мы) и угнетателями (они), во-вторых, обеспечивает проницаемость границ между нар-ратором, изображаемым миром и аудиторией, позволяя последней интенсивно приобщиться к чужому опыту.
Исследователь приводит еще один пример интересного применения наррации от первого лица множественного числа - в историческом романе «Жены Лос-Аламоса» Т. Несбит (2014), в котором опыт персонажей описывается как коллективный с большой отчетливостью, субъекты практически не отделяются друг от друга. «Мы встретились со своими мужьями на прогулках в Атлантик-сити, на футбольных полях Айовы, в берлинских кафе, на научных семинарах в Москве». «Они говорили на нескольких языках, были напористы в спорте, переходили дорогу размашистым шагом, из-
лучали знание». Тип повествования не меняется и в детально проработанных эпизодах, хотя автор осознает и демонстрирует его условность. Так, сцена, в которой мужья сообщают женам о предложении работать в Лос-Аламосе, прописана вплоть до конкретных реплик при сохранении «мы»-наррации, но через несколько абзацев дается другой вариант той же сцены в том же нарративном модусе. Сходство и единство коллективного опыта только подчеркивается подобным приемом.
В целом «мы»-наррация отличается крайней амбивалентностью и текучестью в плане референции к конкретному субъекту, она стимулирует авторов к литературной игре, но одновременно позволяет изобразить коллективный опыт маргинальных или угнетенных групп, создающих внутри себя тесные и эмоционально наполненные связи.
Я. Альбер (Орхусский университет, Дания) исходит из предположения, что социальные сознания в литературе все-таки не имеют аналогов в реальной жизни, в которой интерментальное взаимодействие между людьми осложнено невозможностью напрямую читать мысли друг друга, и наше знание о чувствах, стремлениях, размышлениях даже самых близких людей носит предположительный характер. Однако в художественной литературе дело может обстоять совсем иначе, чему характерный пример - нарра-ция от первого лица множественного числа. Она может применяться и в рамках реалистической модели, но может и разрушать миметические конвенции более или менее радикальным образом.
Точкой отсчета для исследователя становятся устные документальные нарративы от лица, например, небольшой группы родственников, в которых «сообщается некоторая версия, описывающая реальный общий опыт и приемлемая для всех участников. Такие нарративы не только выполняют информирующую функцию, но и представляют собой социальный акт», созидающий групповое сознание, которому члены группы отводят привилегированное положение на фоне индивидуальных (с. 217). Роман Дж. Барта «Академ» (1982), использующий «мы»-наррацию, не выходит за рамки реалистической модели и в этом весьма близок к устным нарративам. Главные герои (супружеская пара) конструируют общий сон, который позволяет им преодолеть душевную травму женщины, вызванную абортом.
В романе «Во время правления королевы Персии» (1983) Дж. Чейз «мы»-наррация выступает в роли дезориентирующей повествовательной техники, создающей эффект остранения. Душевное единство между четырьмя героинями настолько сильно (они не только испытывают общие чувства и думают общие мысли, но даже видят общие сны), что практически граничит с невозможным.
В беллетризованном очерке африканской истории писателя из Ганы Айи Квеи Арма «Две тысячи сезонов» (1973) сознания жителей континента «объединены в духовную сферу коллективной памяти, включающую в себя мир живых и царство мертвых, что не может иметь места в реальности, но вполне допустимо в мире вымысла» (с. 219). Роман А. Кристоф «Толстая тетрадь» (1986) написан в форме дневника, который ведут два брата-близнецы. Они не только вместе вносят в него записи, но и говорят одни и те же слова в одно и то же время. Более того, другие персонажи отмечают, что братья действительно думают вместе, и считают такое положение вещей ненормальным. Социальное сознание в этом произведении не столько писательский эксперимент, сколько часть художественной действительности, следовательно, несет в себе определенные смыслы. Оно, с одной стороны, способ передать травмирующее воздействие на души людей военного времени, неблагоприятного для выражения индивидуальных чувств и эмоциональных реакций. С другой - в нем можно увидеть своего рода сатиру на гитлеровский идеал единого и целостного общественного сознания.
Концепция А. Палмера, разработанная на материале классической прозы XIX в., затушевывает различия между реальным и вымышленным интерментальным взаимодействием, и анализ современной литературы позволяет обнаружить, что на самом деле изображение социальных сознаний может быть весьма разнообразным в плане соблюдения и нарушения миметических конвенций.
В заключительной заметке М. Альдерс и Е. фон Контцен акцентируют важнейшие выводы, следующие из представленных в номере статей. Диахронический подход весьма полезен в изучении литературных репрезентаций коллективного ментального опыта, он значительно расширяет представления о методах и технических приемах, используемых авторами с этой целью. Не меньшую пользу приносит и анализ не только художественных нарративов, но и текстов, принадлежащих другим родам литературы, документаль-
ных произведений и т.п. Способы изображения социальных сознаний могут заметно варьироваться в зависимости от намерений автора, жанровых и исторических конвенций, они также могут быть вписаны в реалистическую и в антимиметическую модели художественной прозы. Сам факт коллективного ментального опыта может расцениваться как позитивный, нейтральный или негативный.
Е.В. Лозинская
2017.03.006. ГЛАТТ К. ЗАМЕСТИТЕЛЬНЫЙ НАРРАТИВ В «ПОСЛАХ»: ПЕРЕСТРОЙКА ЗАВЕРШЕНИЯ У ДЖЕЙМСА. GLATT C. Proxy narrative in «The Ambassadors»: Reconfiguring James's ending // Narrative. - Columbus, 2016. - Vol. 24, N 1. - P. 2849.
Ключевые слова: нарратология; заместительный нарратив (proxy narrative); завершение; Г. Джеймс «Послы», Ч. Диккенс «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим», М.Э. Браддон «Тайна леди Одли»; Ш. Бронте «Виллетт»; кон-трафактическая реальность; теория возможных миров.
Карра Глатт (Гарвардский университет) исследует повествовательный прием, названный ею заместительным нарративом (proxy narrative). Его суть заключается в том, что «ключевая сцена может быть наиболее убедительным образом прочитана, если рассматривать ее как замену для другой, которая принадлежит кон-трафактической, альтернативной реальности и не может изображаться иным способом» (с. 29).
Философским основанием концепции К. Глатт послужила теория возможных миров, выросшая из направления в модальной логике, в котором рассматривались пропозиции, истинные при не актуализированных в реальной действительности условиях. В литературоведении эти концепции приобрели особое значение1, в частности именно с их помощью было найдено решение проблемы
1 Lewis D. On the plurality of worlds. - Maiden: Blackwell, 1986; Lewis D. Truth in fiction // American philosophical quarterly. - Oxford, 1978. - Vol. 15, N 1. -P. 37-46.
