CC BY
132
невозможно подойти с помощью логики. Только герменевтика как интерпретация языка есть адекватный путь к раскрытию смысла бытия сущего, она есть искусство правильного вступления в извечный круг языка.
Тема герменевтики проходит через все творчество Хайдеггера. «Однако в разные периоды характер и смысл герменевтики у него различны: если герменевтику раннего Хайдеггера можно назвать исторической, то герменевтика второго периода - онтологическая. Историческая идет от человека и его существования, последним горизонтом которого является историчность; герменевтика онтологическая идет от бытия и предлагает толковать историю как "судьбу бытия"» [7].
Хайдеггер был философом бытия, а не человека. Но он сделал очень много для того, чтобы ответить на вопрос: что есть человек в его соотнесении с бытием? Он завершил переход от вопросов бытия, как оно есть «в-себе», от попыток раскрыть тайны этого бытия к вопросу о смысле бытия, то есть к человеческому бытию: культуре, свободе, истории, политике. Проникновение в глубины хайдеггеровской онтологии должно стать важнейшей компонентой мышления современного человека, призванного преодолеть глобальный кризис культуры и раскрыть перспективы собственного бытия.
Примечания
1. Сам Хайдеггер отрицал свою причастность к философской антропологии и не желал, чтобы его учение рассматривалось в этом качестве. Однако многие авторы самых весомых работ по философской антропологии включают его в один ряд с ее основателями, выявляя при этом антропологическое содержание в его столь радикально неантропологической установке.
2. Понятие «Ничто» раскрывается Хайдеггером в работе «Что такое метафизика?».
3. Хайдеггер, М. Бытие и время [Текст] / М. Хайдеггер. Харьков, 2003. С. 311.
4. Там же. С. 313.
5. Интерпретация - истолкование, разъяснение.
6. Интенциональность - направленность (устремленность) сознания на предмет; непрерывное динамическое выхождение за собственные границы.
7. Гайденко, П. П. Прорыв к трансцендентному [Текст] / П. П. Гайденко. М., 1997. С. 377.
Н. М. Ефимова
ЖИВОЙ ТЕЛЕСНЫЙ КОСМОС
АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА. СМЕРТЬ КАК ВОЗВРАЩЕНИЕ
В статье на примере произведений «Чевенгур», «Афродита», «Сокровенный человек» рассматривается своеобразие прозы Андрея Платонова, его языка, разбираются представления писателя о природе жизни и смерти, анализируется платоновский принцип универсальной телесности.
За художественными произведениями Андрея Платонова, а точнее, за языком его прозы стоит особое мировоззрение (буквально - воззрение на мир). Особенность соотношения платоновской прозы и присутствующего в этой прозе мировоззрения состоит в том, что оно, это мировоззрение, в своих действительно существенных чертах может не обязательно совпадать или иметь мало общего с тем, что писатель сам формулировал в своих статьях и письмах в качестве своего сознательного взгляда на мир, общество и человеческую жизнь. На это, в частности, указывает М. К. Мамардашвили:
«...Ведомый своим фантастическим слухом, самим гением языка, Платонов в писании постигал и показывал нечто, чего "не знал" на уровне собственного рефлективного сознания, что могло даже противоречить его "убеждениям"» [1].
Таким образом, зафиксируем, что именно анализ и разбор своеобразия прозы А. Платонова, особенностей его языка и стиля должны будут подвести нас к специфическим чертам его мировоззрения. Но прежде чем непосредственно перейти к этому анализу и разбору, выскажем еще одно соображение. Мировоззрение, которое нам сейчас предстоит определить и найти, по-видимому, не будет выглядеть стройным и единым, сознательно продуманным и систематизированным. Не исключено, что, разбирая одни фрагменты прозы Платонова, мы получим картину мира, несколько отличную от той, которую даст нам разбор других фрагментов. Мы имеем дело с писателем, ведомым «гением языка», а не приводящей все в единую систему сознательной рефлексией.
Например, в разных произведениях Платонова мы можем встретить неодинаковые представления о жизни и смерти. Но в то же время какая-то определенная содержательная общность, несомненно, должна обнаружиться.
Не претендуя на полный разбор всех данных представлений, мы дадим лишь их ряд, опираясь
ЕФИМОВА Наталья Михайловна - кандидат философских наук, доцент по кафедре политологии ВятГГУ © Ефимова Н. М., 2007
на произведения «Чевенгур», «Афродита» и «Сокровенный человек», которые являются произведениями разных периодов творчества писателя.
Сначала покажем, обращаясь к роману Платонова «Чевенгур», что часть метафор и сравнений в этом романе может быть понята лишь в контексте некоторого особого понимания жизни и смерти как характеристик человеческого бытия; затем мы перейдем к описаниям смерти в двух других произведениях Платонова. Наконец, мы попробуем снова через разбор фрагментов из «Чевенгура» получить общие характеристики платоновского взгляда на мир в целом.
В романе «Чевенгур» Платонов описывает смерть машиниста-наставника и употребляет следующие выражения: «будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей», «слишком большой старый рост», «теснота внутри его матери». Платонов пишет: «нежной тьме» и «тихой горячей тьме». Эти выражения обращают на себя внимание своей странной поэзией и образностью, и в то же время ясно, что взятые сами по себе они не могут быть поняты. Чтобы уяснить смысл этих выражений, рассмотрим фрагмент о смерти машиниста-наставника в целом.
«Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме; никакой смерти он не чувствовал - прежняя теплота тела была с ним, только раньше он ее никогда не ощущал, а теперь будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это уже случалось с ним, но очень давно, и где - нельзя вспомнить. Когда наставник снова открыл глаза, то увидел людей, как в волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно безногий, и закрывал свое обиженное лицо грязной, испорченной на работе рукой.
Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что вода над ним уже смеркалась:
- Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег...
...Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленных костей, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста...
...Здесь наставник втянул воздух и начал что-то сосать губами, он толкался плечами и силился навсегда поместиться.
- Просуньте меня поглубже в трубу, - прошептал он опухшими детскими губами, ясно сознавая, что он через девять месяцев снова родится...» [2].
Мы видим, что смерть воспринимается наставником как возвращение в лоно матери, в материнское тело, причем это возвращение описывается как процесс рождения, взятый в обратной последовательности. На эту обратную последо-
вательность указывает, в частности, деталь про «опухшие детские губы». Итак, смерть осознается как возвращение в материнское тело.
В таком случае становятся понятными приведенные вначале метафоры и сравнения. Они и есть не что иное, как физиологически точное описание того, что и должно ощущаться при продвижении внутрь материнского тела: «будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей», «горячая тьма» и т. д.
Можно поставить вопрос, насколько такое понимание смерти связано лишь с данным героем и не является ли оно общим и для других персонажей «Чевенгура», и больше того - не характеризует ли это понимание в конечном счете самого автора?
Мы встречаем в романе место, где Саша Два-нов разговаривает со своим умершим отцом: «Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к тебе» (С. 43). Выражение «умру к тебе» говорит о том, что и в этом случае, теперь уже другим героем, смерть тоже воспринимается как своеобразное возвращение, только речь идет уже о воссоединении с отцом.
Эта смерть как воссоединение с умершим отцом воспроизводится при описании реальной смерти Саши Дванова в конце романа, причем это описание дается уже не через восприятие героя, а через авторское изложение. Таким образом, мы имеем дело с устойчивой чертой мироощущения, которая характеризует самого Платонова как писателя и художника.
Рассмотрим описание смерти Саши Дванова. Дванов, уцелевший после боя с казачьим отрядом, возвращается в родную деревню и заходит в озеро, в котором раньше утонул его отец. Здесь мы обнаруживаем снова, что смерть предстает как последовательность «рождения наоборот» (С. 397-398).
Дванов въезжает в деревню, где когда-то родился. Все так же «на завалинке ближней хаты сидел горбатый старик - Петр Федорович Кон-даев». Все так же звонит знакомый колокол, и его звук «Дванов услышал как время детства». То есть речь идет не просто о возвращении в деревню, где Дванов когда-то родился, а о возвращении во время детства, эта деталь перекликается с «опухшими детскими губами» умирающего машиниста-наставника.
«Дванов не пожалел родину и оставил ее». Он подъезжает к урезу воды озера. «Он в ней купался и из нее кормился в ранней жизни». Мотив воды мы уже встречали: «Когда наставник снова открыл глаза, то увидел людей как в волнующейся воде», «...вода над ним уже смеркалась». Ясно, что вода выступает как символ смерти, но в данном конкретном случае вода ассоциируется с околоплодной жидкостью в утро-
бе матери, в которую возвращаются умирающие наставник и Дванов.
Саша Дванов подъезжает к урезу воды, останавливается на границе бытия и небытия, жизни и смерти. Еще раз нужно подчеркнуть, что все происходит не в настоящем времени, а во времени детства. Об этом же говорит деталь про удочку: «Дванов узнал, что это была его удочка, забытая здесь в детстве». Время идет вспять, и Саша Дванов у края воды - это Саша Дванов в момент своего рождения.
Далее идет крайне интересное и в то же время сложное место, одно из ключевых для уяснения платоновского понимания не только смерти, но и ее противоположности - жизни.
«Он (Дванов. - Н. Е.) оглядел все неизменное, смолкшее озеро и насторожился, ведь отец еще оставался - его кости, его жившее вещество тела, тлен его взмокавшей потом рубашки, - вся родина жизни и дружелюбия. И там есть тесное, неразлучное место Александру, где ожидают возвращения вечной дружбой той крови, которая была однажды разделена в теле отца для сына».
Здесь мы снова обнаруживаем метафоры и сравнения, которые, если их рассматривать отдельно, сами по себе не могут быть поняты: «родина жизни и дружелюбия», «жившее вещество тела», «тесное, неразлучное место», «возвращение вечной дружбой той крови, которая однажды была разделена в теле отца для сына». Эти выражения становятся ясными только в контексте определенного понимания смерти как возвращения в тело родителей. Укажем также, что выражения «в ранней жизни», «родина жизни и дружелюбия» перекликаются с выражением «детская родина» из другого фрагмента романа: «Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать - на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины» [3].
Эти выражения «детская родина», «ранняя жизнь», «родина жизни и дружелюбия» тоже указывают на определенное понимание смерти и жизни героями Платонова и самим писателем.
Попробуем выразить это понимание в общей форме. Согласно ему жизнь не начинается с момента рождения, то есть отделения или, лучше сказать, отпадения от материнского тела, она включает в себя и нахождение в утробе матери (детская родина), то есть период физической нераздельности с родителями.
Возможно, жизнь вообще не начинается, она всегда есть, она длится, но проходит различные состояния. Поэтому жизнь конкретной личности в привычном смысле - от рождения до смерти - является одним из преходящих состояний жизни в более широком смысле, которая включает в себя, с одной стороны, также и жизнь в
утробе матери в качестве эмбриона, а до этого жизнь как присутствие в крови родителей, до того как эта кровь «была разделена в теле отца для сына», и в конечном счете речь идет о присутствии данной конкретной личности с самого начала в крови или в телах всей череды сменяющих друг друга предков, уходящих в прошлое.
А с другой стороны, эта жизнь «в более широком смысле» включает в себя также возвращение после так называемой смерти (в обыденном значении этого слова) в единое тело человечества как генетически связанную цепь поколений.
Не случайно Платонов не показывает момента собственно смерти Саши Дванова.
«...Дванов... продолжая свою жизнь (курсив мой. - Н. Е.), сам сошел с седла в воду - в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не уничтоженным, теплящимся следом существования отца».
Здесь обрывается повествование о Дванове, и дальше речь идет о Пролетарской Силе - коне, на котором приехал к озеру Дванов, и о других героях «Чевенгура».
При таком понимании жизни как вечной длительности, а смерти как «возвращения» жизнь в обычном значении этого слова, или промежуток времени между рождением и смертью, предстает как временное отпадение, отрыв от «тела всего человечества», «уходящего вглубь веков родства всех по единым предкам» (выражения С. Г. Семеновой). Это отпадение и отрыв и характеризуется поэтому состоянием «сиротства», которому, в свою очередь, соответствуют ощущения «скуки», «тоски», «скорби».
Мы рассмотрели некоторые фрагменты из романа Платонова «Чевенгур» и путем их анализа выявили определенное понимание жизни -как череды форм пребывания, или присутствия, в совокупном генетическом теле человечества, причем жизнь конкретной личности в обычном смысле этого слова предстает как временное существование вне этого генетического тела, а смерть как возвращение в него.
В то же время, обращаясь к другим произведениям Платонова, мы можем обнаружить несколько иное изображение и, соответственно, понимание человеческой смерти. Смерть в этих фрагментах предстает уже не как возвращение в генетическое тело человечества, но как растворение или рассеяние частиц человеческого тела теперь уже в общем бесконечном природном кругообороте. Однако это рассеяние или растворение в бесконечном природном круговороте опять же не означает совершенно бесследное исчезно-
вение самой личности или превращение ее в ничто. Сохраняется присутствие личности в «общем хозяйстве» мира в виде телесных следов или знаков, через которые в принципе может расшифровать и распознать данную конкретную личность другая - любящая и неравнодушная - личность. Такое изображение смерти мы находим в рассказе «Афродита», написанный в более поздний, так называемый третий период творчества писателя.
Назар Иванович Фомин возвращается в освобожденный от немцев город. В мирное время он жил в этом городе со своей любимой женой Афродитой, пропавшей в годы войны без вести и теперь, по-видимому, умершей. Рассказ строится на воспоминаниях Назара Фомина о своей жене.
Фомин видит перед собой дом, «раскрошенный в щебень и мусор, убитый и умерший, выдуваемый ветром в пространство» и представляет смерть своей Афродиты. «Не так ли где-то в дальнем, заглохшем поле лежит теперь холодное большое любимое тело Афродиты, и его снедают трупные твари, оно истаивает в воде и в воздухе, и его сушит и уносит ветер, чтобы все вещество жизни Афродиты расточилось в мире равномерно и бесследно, чтобы человек был забыт» [4].
«Фомин смотрел вдаль, на плывущие над горизонтом, сияющие чистым светом облака и думал, что оттуда с высоты, пожалуй, можно было бы увидеть, где находится сейчас Афродита. Он верил, что в природе есть общее хозяйство и по нему можно заметить грусть утраты или довольство от сохранности своего добра, и он хотел разглядеть через общую связь всех живых и мертвых в мире еле различимую, тайную весть о судьбе своей жены Афродиты - о жизни ее или смерти» [5].
«Где бы она ни была сейчас, живая или мертвая, все равно здесь, в этом обезлюдевшем городе, до сих пор еще таились следы ее ног в земле и в виде золы хранились вещи, которые она когда-то держала в руках, запечатлев в них тепло своих пальцев, здесь повсюду существовали незаметные признаки ее жизни, которые целиком никогда не уничтожаются, как бы глубоко мир ни изменился. Чувство Фомина к Афродите удовлетворялось в своей скромности даже тем, что здесь когда-то она дышала и воздух родины еще содержит рассеянное тепло ее уст и слабый запах ее исчезнувшего тела, - ведь в мире нет бесследного уничтожения» [6].
Суммируя все три фрагмента вместе, мы обнаруживаем оба выделенные выше момента. Смерть как рассеяние в равнодушной природе, причем кругооборот природы стремится растворить тело человека без следа, «чтобы все вещество жизни Афродиты расточилось в мире рав-
номерно и бесследно, чтобы человек был забыт». И одновременно - человеческое чувство любви к умершей сопротивляется, противостоит распыляющему действию природы, отыскивает физические следы ее былого существования - «рассеянное тепло ее уст и слабый запах ее исчезнувшего тела», и тем самым благодаря этому человеческому чувству «в мире нет бесследного уничтожения».
Сама смерть или акт смерти Платоновым также часто изображается как результат физического проникновения мертвого постороннего тела в человеческое тело, разрушающего, таким образом, его живую целостность и самое жизнь. Так показывается смерть в повести «Сокровенный человек».
Революция и гражданская война изображаются здесь как некий безличный космический процесс разрушения и смерти - «историческое время и злые силы мирового вещества совместно трепали и морили людей» [7]. Приведем соответствующие описания смерти из этого рассказа.
«В будке лежал мертвый помощник. Его бросило головой на штырь, и в расшившийся череп просунулась медь - так он повис и умер, поливая кровью мазут на полу. Помощник стоял на коленях, разбросав синие беспомощные руки и с пришпиленной к штырю головой» [8].
«Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда» [9].
«Отряд бросился на бронепоезд, зачумленный последним страхом, превратившимся в безысходное геройство. Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы» [10].
А вот как показывает Платонов человеческую смерть изнутри, через внутренний опыт сознания.
«Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы. Сознание все больше средоточилось в точке, но точка сияла спрессованной ясностью. Чем больше сжималось сознание, тем ослепительней оно проницало в последние мгновенные явления. Наконец, сознание начало видеть только свои тающие края, подбираясь все больше к узкому месту, и обратилось в свою противоположность.
В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха - глаза,
как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир» [11].
Обратим внимание, что смерть каждый раз описывается именно как результат механического столкновения одного тела с другим и нарушение в результате этого столкновения физического процесса жизни в человеческом теле. И даже само сознание постепенно гаснет, сужаясь от периферии к центральной точке, как бы остывая, наподобие прерванного, но еще по инерции действующего физического процесса.
Необходимо подчеркнуть прежде всего телесность акта смерти. Невозможно вообразить, чтобы Платонов описал смерть так, как, например, ее описывает Гоголь - как результат не только разрушения целостности живого человеческого тела, но и оставления его, тела, божественной бестелесной душой, которая при жизни в нем находилась. Приведем для сравнения несколько описаний смерти в бою, которые дает Гоголь в «Тарасе Бульбе».
«Не к добру повела корысть козака: отскочила могучая голова, и упал обезглавленный труп, далеко вокруг оросивший землю. (Вот на этом Платонов бы остановился. - Н. Е.) Понеслась к вершинам суровая козацкая душа, хмурясь, негодуя, и вместе с тем дивясь, что так рано вылетела из такого крепкого тела» [12].
Смерть Мосия Шило: «И зажмурил ослабевшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела» [13].
Смерть Кукубенко: «И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам» [14].
Здесь мы выходим на новый аспект платоновского видения мира - в этом видении мир предстает как совокупность прежде всего телесных процессов, совокупность движущихся, физически осязаемых живых тел. Перейдем к специальному рассмотрению этой универсальной телесности платоновского мира.
Платонов описывает только внешнее положение, движение тел, физические события. Как пишет В. А. Подорога, Платонов «о-страняет (т. е. делает странным. - Н. Е.), о-внешняет любое из событий, претендующих на то, чтобы являть собой внутреннее переживание состояний мира и человеческих существ». Персонажи Платонова поэтому напоминают природные автоматы, «чье сознание "течет" по поверхности собственного тела и вещей, не зная внутреннего». Они могут наблюдать собственную физиологию мысли, но не могут управлять ею. Платоновские персонажи, пишет В. Подорога, «пойманы в ловушку «внеотносительного объективного наблюдения». Платонов же безучастно описывает все происходящее, и создается впечатление, что у Платонова одна задача - это скрупулезно описывать
физические события, не упуская главных мгновений их действия [15].
Подорога приводит пример из романа «Чевенгур», где показан расстрел чекистами буржуев: «Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся вчера буржуям - и буржуи неловко и косо упали, вывертывая сальные шеи до повреждения позвонков. Каждый из них утратил силу ног еще раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом».
Убийство людей дается именно о-страненно как взаимодействие двух механических сил -«тело» человека с «телом» пули. Но читатель понимает, что это все же не обыкновенный механический процесс, а убийство. В этом отчуждении читателя от читаемого - буквально читаю одно, но понимаю другое - и заключается, по Подороге, эффект платоновской прозы.
Итак, эффект строится на том, что человеческие действия и ситуации, наполненные смыслом и внутренним содержанием, Платонов изображает о-страненно, как некоторое внешнее событие, движение тел, механическое действие. Подорога для подтверждения своей мысли приводит сцену расстрела, но можно привести также следующее за этой сценой описание похорон убитых. «К утренней заре чекисты отделались и свалили в яму всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти близко и ожидали вдалеке конца земляных работ» (С. 233). Мы видим, что страшное событие описывается как будничная земляная работа, некоторое заурядное действие, от которого именно «отделались» и после которого чекисты «затем воткнули лопаты и закурили».
Обратим внимание теперь на следующее. Чтобы изображать и описывать человеческие действия и поступки как телесное, чисто внешнее движение, Платонов должен каким-то образом противодействовать инерции обычного читательского восприятия, которое привычно вкладывает в действия и поступки людей определенное внутреннее содержание - то, что должны думать, хотеть, испытывать (какие-то мысли, страдание, боль, страх, радость) - люди при совершении данных действий. Это преодоление привычки приписывать «внутреннее» может достигаться кроме всего прочего добавочным подчеркиванием телесной стороны действия, вводом деталей и уточнений, которые в обычном (не платоновском) языке выглядели бы явно избыточными, лишними, в какой-то степени назойливым напоминанием того, что само собой разумеется и поэтому в обычном языке просто опускается. Но, фиксируя такого рода детали в платоновской фразе и потом мысленно их убирая, мы будем получать обычный, нормальный язык, лишенный аромата платоновского стиля [16].
Приведем фрагмент, где Платонов описывает, как Дванов целует женщин, привезенных в Чевенгур Прокофием.
«Дванову досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях он открывал рот и зажимал губы каждой женщины меж своими губами с жадностью нежности, а левой рукой он слегка обнимал очередную женщину, чтобы она стояла устойчиво и не отклонилась от него, пока Два-нов не перестанет касаться ее» (С. 379-380).
Мы видим, что Платонов описывает именно телесную механику поцелуя, поцелуй как касание тел. Чтобы подчеркнуть телесность поцелуя, Платонов вводит такие уточняющие детали, как «зажимая губы каждой женщины меж своими губами», «чтобы стояла устойчиво», «касаться» и т. д. Ясно, что эти детали при обычном описании поцелуя были бы именно сами собой разумеющимися и в этом смысле лишними, избыточными. Но Платонову необходимо перенести внимание читателя с внутренней на внешнюю сторону человеческого действия.
Приведем еще примеры платоновских фраз, где эта избыточность уточнений бросается в глаза, будем выделять курсивом те части, которые были бы лишними в обычном, неплатоновском, языке.
«Чепурный обнял Прокофия кругом груди» (С. 376).
«Он (Захар Павлович. - Н. Е.) обнял Сашу и заплакал, его любовь к приемному сыну все больше увеличивалась. И Дванов, держа за тело Захара Павловича, думал: что нам делать в будущем коммунизме с отцами и матерями» (С. 177).
«Женщина слабо жевала пищу и жалела одной рукой приютившегося у ее тела трехлетнего сына» (С. 94).
«Никита сидел на кухне Волошинской школы и ел тело курицы» (С. 117).
«Феклуша потрогала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от сонного испуга и показался лицом» (С. 121).
Описание сна Саши Дванова: «Свой страх он сознавал неясно и пугался на шее матери увидеть другое лицо - такое же любимое, но не родное» (С. 140).
«Все подняли руки - одновременно и вертикально, обнаружив хорошую привычку» (С. 143).
«..Лежат лежа и спят» (С. 205).
«...дорога им дальняя, а из родного дома они ничего, кроме своего тела, не берут» (С. 206).
«Солнце еще не зашло, но его можно теперь разглядывать глазами - неутомимый круглый жар» (С. 245).
При анализе текста романа «Чевенгур» мы обнаруживаем у Платонова универсальность метода телесного, физически зримого описания. Подобным образом он описывает не только дей-
ствия людей, но и чувства, внутренние состояния, абстрактные понятия, действия животных, явления из мира неодушевленной природы. Вот характеристики таких понятий, как «вечность», «красота», «коммунизм».
«...горячие вычищенные купола, робко зовущие человека из тени деревьев в пустоту круглой вечности» (С. 203) [17].
«...трогательной, но твердой и нравоучительной красоты среди природы» (С. 209).
«Коммунизм ведь теперь в теле у меня - от него не денешься» (С. 236).
«...человек с давлением в сердце идет по траве к коммунизму» (С. 246).
Мы видим, что у Платонова вечность пустая, но круглая, красота твердая, а коммунизм может помещаться в теле как некоторая вещь, или это - место, до которого можно дойти по траве.
Характеристика чувств и состояний:
«Конь, зная, что Копенкин близок, начал бушевать в сарае, сваливая на стены и запоры тяжесть громадных чувств, будто именно он любил Розу Люксембург, а не Копенкин» (С. 195).
«Конь разбрасывал теплоту своих сил в следах копыт и спешил уйти в открытое пространство» (С. 136).
«Где же мой покой? - подумал он (Копен-кин. - Н. Е.) и увидел в своем сердце усталость» (С. 211).
Итак, усталость описывается как вещь, которую можно увидеть, а чувства лошади могут непосредственно сваливаться на стены и запоры, как тяжелые предметы. Платонов описывает также движение лошади по земле как физическое воздействие одного тела на другое.
«Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала попутную траву в ее земную основу», и ниже: «Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше» (С. 119).
Эти выражения - «вдавливала попутную траву», «осиливать почву» - по своей образности перекликаются с описанием Платоновым того, как люди тащат домой тяжелые предметы, оставшиеся разбросанными после войны: «На улице шуршали по земле люди, возвращаясь с трудов по разоружению войны. Иногда они волокли тяжести и спахивали траву до почвы» (С. 123124).
А вот как Платонов изображает действие солнца на землю.
«Солнце сияло над городом и степью, как единственный цвет среди бесплодного мира, и с раздраженным давлением перезревшей силы нагнетало в землю светлую жару своего цветения» (С. 312).
Таким образом, солнце не просто освещает и греет землю, оно физически давит на землю, его «светлая жара» нагнетается в землю как некото-
рая плотная жидкость. Речь опять же идет о непосредственном, телесном взаимодействии солнца и земли. Это непосредственное, физическое взаимодействие является постоянным мотивом в описании солнца.
«Солнце ушло и отпустило из воздуха влагу для травы» (С. 245).
« - Дави! - еще раз радостно сжал свои кулаки Пиюся - в помощь давлению солнечного света в глину, в камни и в Чевенгур.
Но и без Пиюси солнце упиралось в землю сухо и твердо - и земля первая, в слабости изнеможения, потекла соком трав, сыростью суглинков и заволновалась всею волосистой расширенной степью, а солнце только накалялось и каменело от напряжения сухого нетерпения» (С. 257).
«Над домами, как поверх лесов, восходило солнце, и свет его упирался в заплаканное лицо Дванова» (С. 242).
Обзор процитированного позволяет, как нам кажется, сделать неожиданный вывод, что для Платонова характерно такое описание поступков людей, действий животных, физических явлений, абстрактных понятий и качеств, которое уравнивает их как звенья или части одного единого ряда явлений. Поэтому речь идет не только об особом видении именно действий и поступков людей, но и об особом видении мира в целом. В этом мире самые разнородные и, казалось бы, разнопорядковые явления соседствуют друг с другом на равных и выстраиваются в единый живой, осязаемо телесный космос. Это выстраивание Платоновым в один ряд того, что, казалось бы, по определению является существенно различным, проиллюстрируем следующим фрагментом из романа «Чевенгур».
«Солнце ушло и отпустило из воздуха влагу для трав. Природа стала синей и покойной, очистившись от солнечной шумной работы для общего товарищества утомившейся жизни. Сломленный ногою Чепурного стебель положил свою умирающую голову на лиственное плечо живого соседа; Чепурный отставил ногу и принюхался -из глуши степных далеких мест пахло грустью расстояния и тоской отсутствия человека» (С. 245-246).
Здесь мы видим в одном ряду «общего товарищества» природы жизнь и смерть растения, только что зашедшее солнце, физически осязаемый запах грусти и тоски - и человека как часть этого природного ряда. Сам город Чевенгур предстает у Платонова как живой и телесный микрокосм, включающий в себя на равных разнопорядковые явления. «По чевенгурским дворам процветало множество трав, а трава давала приют, пищу и смысл жизни целым пучинам насекомых в низинах атмосферы, так что Чевенгур был
заселен людьми лишь частично - гораздо гуще в нем жили маленькие взволнованные существа, но с этим старые чевенгурцы не считались в своем уме» (С. 203-204).
Но если человек включен в качестве одной из частей наряду и вместе с другими «взволнованными существами» в этот всеобщий телесный, живой космос, то свойства, которые противопоставляют человека остальным звеньям этого космоса - такие, как сознание, мышление, способность понимать смысл своих поступков и действий, - должны самим Платоновым быть представлены как что-то побочное, параллельное, не затрагивающее суть происходящего. В таком космосе человек и должен действовать как именно тело и характеризоваться прежде всего своими телесными действиями наряду и вместе с другими телами.
Поэтому не случайно Подорога называет платоновских персонажей природными автоматами, «чье сознание "течет" по поверхности собственного тела и вещей, не зная внутреннего». Но он объясняет эту особенность платоновского стиля особым видением человеческих действий и поступков, нам же представляется - если принять во внимание более широкий контекст, - что речь идет об особом видении мира как такового.
Примечания
1. Мамардашвили, М. К. Как я понимаю философию [Текст] / М. К. Мамардашвили. М., 1992. С. 134.
2. Платонов, А. П. Чевенгур [Текст] / А. П. Платонов. М., 1991. С. 68. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц.
3. Платонов, А. П. Государственный житель: Проза. Ранние соч. Письма. [Текст] / А. П. Платонов. М., 1988. С. 57.
4. Платонов, А. П. Живя главной жизнью: Повести, рассказы, пьеса, сказки. Автобиографическое [Текст] / А. П. Платонов. М., 1989. С. 377.
5. Там же. С. 395.
6. Там же. С. 308.
7. Платонов, А. П. Государственный житель... С. 71.
8. Там же. С. 43.
9. Там же. С. 92.
10. Там же. С. 95.
11. Там же.
12. Гоголь, Н. В. Тарас Бульба [Текст] : собр. соч.: в 7 т. Т. 2 / Н. В. Гоголь. М., 1996. С. 97.
13. Там же. С. 114.
14. Там же. С. 116.
15. Подорога, В. А. Евнух души (Позиция чтения и мир Платонова). Андрей Платонов - писатель и философ [Текст] : материалы дискуссии / В. А. Подорога // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 21-26.
16. Разумеется, мы не претендуем все своеобразие платоновского стиля свести к такого рода деталям-уточнениям. Но мы считаем, что к особенностям платоновского стиля кроме всего прочего можно отнести и это.
17. Отметим, что наш разбор платоновского языка совершенно оставляет в стороне его поэзию.
