CC BY
92
А.В.Гоганова
«пожилые» дети
в романе А.Платонова «Чевенгур» (к типологии персонажей)
В противоположность инфантильным героям, строящим коммунизм в Чевенгуре, дети в романе Андрея Платонова, как правило, «пожилые», «постаревшие». В данной статье детские образы рассматриваются как специфический тип персонажей, а также анализируется значение категории детства в поэтике платоновского текста.
Ключевые слова: детство, типология персонажей, творчество Андрея Платонова.
In "Chevengur" by A. Platonov adults, builders of communism, are infantile. On the contrary most children behave like people in years; "aged" and "old" are their usual epithets. This feature allows us to describe them as a specific Pla-tonov's type of heroes. In the article the category of childhood in Platonov's poetic is also analyzed.
Key words: childhood, typology of heroes, Platonov's art.
Тема детства - одна из важнейших в «Чевенгуре» и в творчестве Платонова в целом. Особенно ярко сказанное подтверждается тем фактом, что несостоятельность утопий, создаваемых в основных произведениях Платонова, выявляет смерть ребенка: сына нищенки в «Чевенгуре» и Настеньки в «Котловане». Еще одним убедительным примером присутствия детской темы является инфантильность героев - один из наиболее разработанных исследователями аспектов творчества Платонова. «Детская мотивация соединяется у Платонова с реалиями мира взрослых», -пишет, например, Л. В. Карасев [Карасев, 1994: 266]. На эту черту персонажей указывает и сам автор, говоря о «тревоге неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии» [Платонов, 2011: 254]. Чевенгурские лидеры изображаются с детскими чертами; так, Копенкин «въехал в церковь с удивлением возвращенного детства, словно он очутился на родине в бабушкином чулане» [Платонов, 2011: 208]. Революция совершается героями с детской радостью и детской же наивностью: Александр Дванов, отправляясь с Копенкиным в путь, переполнялся «силой нетерпения к своему будущему, ожидающему его за этой дорогой. В нем встала детская радость вбивать гвозди в стены, делать из стульев корабли и разби-
рать будильники, чтобы посмотреть, что там есть» [Платонов, 2011: 152]. В конце концов, многие мечты строителей города-утопии тоже «родом из детства». Х. Гюнтер даже называет чевенгурскую общину «утопической ассоциацией сынов» [Гюнтер, 2012: 74], так как коммунизм должен избавить героев прежде всего от чувства сиротства.
Взрослые в романе действительно инфантильны. И напротив, образы детей у Платонова обладают экспрессионистичной выразительностью из-за неестественной, болезненной «взрослости». Приведем в качестве иллюстрации небольшой отрывок.
«Поганкин встретил Дванова неласково - он скучал от бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие, думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб: они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
- Папашка, слезай ужинать! - позвала Варя. - Мамка, кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
- А ты отвернись, - обратилась Варя к Дванову. - На всех вас не наготовишься: своих куча!
Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто под ними было что неприличное.
Пришли два мальчика - сопливые, привыкшие к голоду и все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! - закричала Варя на братьев. - У, идолы кромешные! Сейчас же снимайте одежду - негде ее брать!
Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно место и начала раздавать ложки.
- За папашкой следите - чаще не хватайте! - приказала Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку ладошей: ведь хозяйки едят после.
Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из чашки, так они враз совались туда и моментально глотали похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками - ожидая отца.
- Я вас, я вас! - грозилась Варя, когда ее братья норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
- Варька, отец гущу одну таскает - не вели ему! - сказал один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать ложки пожиже» [Платонов, 2011: 89-90].
Двенадцатилетняя Варя - «большая», потому что героине не свойственны черты ребенка, она поглощена «взрослыми» заботами о пропитании. Хозяйствующая девочка воспринимается как «тягостный» [Платонов, 2011: 89] образ и Двановым, и читателями, потому что деловитая хозяйка дома на самом деле - опустошенный ребенок. При этом автор недвусмысленно указывает на причины этого: дети Поганкина - «постаревшие за годы голода».
Еще один герой с «ранним разумом» [Платонов, 2011: 48] - Прошка Дванов. Семилетний мальчик слишком хорошо знает, что такое неурожай для многодетной семьи.
«Когда половину муки съели, Прошка уже думал, что дальше будет.
- Лежень, - сказал он однажды на отца, глядевшего с печки на одинаково кричавших двоешек. - Муку слопаем, а потом с голоду помирать! Нарожал нас - корми теперь!
- Вот остаток от чертей-то! - поругался сверху Прохор Абрамович. - Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного живота - у нее весь живот в рубцах и морщинах, - но тогда откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже напомнил отцу:
- А ты не ложись на мать - лежи рядом и спи.
<...> Прохор Абрамович взял веник и хлестнул им по лицу Прошки.
<...> После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:
- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было» [Платонов, 2011: 34].
Прошка Дванов не только хорошо знаком с реалиями взрослой голодной жизни, но он еще наблюдательный, расчетливый мальчик и имеет практический ум: «Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню. Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы на хлебные доходы» [Платонов, 2011: 50].
В свои семь лет он отлично знает, как выжить в мире взрослых. Когда семья Прохора Абрамовича осталась без пропитания и встал вопрос, кого из детей посылать в город побираться, Прошка заявил:
« - Я не пойду, - отказался Прошка, - я воровать буду. Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту - украду мерина. <...> Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше валенки мне скатал - тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все ножик сидишь тупишь, старый человек.
- Мои милые! - в удивлении остановилась плакать Мавра Фетисовна. - Он как большой балакает - сам гнида, а уж отцу попрек нашел!» [Платонов, 2011: 33].
«Большой» в устах Мавры Фетисовны - это человек, думающий о выгоде и, соответственно, умеющий действовать целесообразно, расчетливо. Для обычных детей материальные ценности еще не имеют той цены, которую они приобретают в «большом» мире. Взрослых же зачастую нужда направляет в жизни - так происходит с большинством простых («безыдейных») героев «Чевенгура». «Старые» дети у Платонова не просто знают нужду, но поглощены ею, поэтому они не просто рано повзрослевшие. «Постаревший», «пожилой» или «зрелый» - постоянные эпитеты малолетних персонажей в романе:
«Прошка затворил ворота, оглядел усадьбу и поднял бесхозяйственную жердь.
- Ну никак нету дожжей! - пожилым голосом сказал Прошка и плюнул сквозь переднюю щербину рта. - Ну, никак: хоть ты тут ляжь и рашши-бись об землю, идол ее намочи!» [Платонов, 2011: 40-41]. О засухе, ведущей к голоду и вымиранию деревни, ребенок говорит «пожилым» голосом.
Таким образом, взрослость детей в произведении Платонова - нелепая, уродливая. Дванов, глядя на чересчур хозяйственных дочерей По-ганкина, чувствовал их «тягостными, стыдными существами» [Платонов, 2011: 89]. Очевидно также, что это не подлинная взрослость. Пытаясь разгадать причины «раннего разума Прошки» [Платонов, 2011: 48], Захар Павлович думает: «Посредством своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум - это видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства» [Платонов, 2011: 50]. Взрослость понимается не как зрелость, а, скорее, как отсутствие детства.
В романе много персонажей, лишенных детства. Это неизменные жители провинции, изображенной в «Чевенгуре», - дореволюционной, а затем и времени Гражданской войны. Они являются как показатель бедственного положения русской глубинки: «Дванов заходил в путевые дома пить воду, видел бедных детей, играющих не в игрушки, а одним воображением...» [Платонов, 2011: 70]. У губисполкома Шумилина «дети тоже проснулись, но не вставали с теплоты постели и старались опять заснуть, чтобы не хотеть есть» [Платонов, 2011: 82]. Голодающие, нищенствующие дети или сироты - привычное явление в художественном мире Платонова. Как наиболее беззащитные ранимые существа, дети первыми ис-
чезают из тех мест, которым грозит вымирание. Отсутствие детей или их гибель вообще становятся показателем непригодности места для жизни. Когда во время засухи в деревне начался голод, «дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать» [Платонов, 2011: 12].
Однако чем более негативную окраску носят описания «пожилых» детей, тем очевиднее, какое огромное значение для автора имеет подлинное детство, не искаженное нищетой, голодом и другими тяготами «взрослого» мира.
«Подлинный» ребенок в романе - Саша Дванов. Хотя на его долю выпадают все названные выше испытания, они не заставляют мальчика научиться выживать. Практичность и живучесть его названого брата Прош-ки противопоставляются кротости и беспомощности Саши: «Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в подаянии, он верил, что все люди не богаче его» [Платонов, 2011: 51]. Даже сиротство для него -это прежде всего тоска по отцу, а не бедность. По этой причине Н. Г. Пол-тавцева называет состояние Саши «метафизическим сиротством» [Пол-тавцева, 2004: 276]. И если девочек Поганкина можно описать как существ, не способных откликнуться ни на что, кроме хозяйственных нужд, то Сашу, напротив, не только люди, но весь окружающий мир наполняет «тем темным воодушевленным волнением, какое бывает у взрослых людей при единственной любви к женщине» [Платонов, 2011: 55]. «Он выглядывал в окно за прохожим и воображал о нем, что мог. Прохожий скрывался в глуши тьмы, шурша на ходу тротуарными камешками, еще более безымянными, чем он сам. Дальние собаки лаяли страшно и гулко, а с неба изредка падали усталые звезды. Может быть, в самой гуще ночи, среди прохладного ровного поля шли сейчас куда-нибудь странники, и в них тоже, как и в Саше, тишина и погибающие звезды превращались в настроение личной жизни» [Платонов, 2011: 55]. Как подлинный ребенок, Саша Дванов - наиболее искреннее и глубоко чувствующее существо. Его плач у гроба отца тронул даже зачерствевшее было сердце Захара Павловича: «Ребенок повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания остальной жизни и поэтому неутешным; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть счастлив» [Платонов, 2011: 16-17].
Детское у Платонова соотносится с живым, наиболее человечным в душе или просто нормальным течением человеческой жизни, например
деревенской. Вместе с тем подлинно детское в героях всегда означает и их незащищенность перед миром, ведь этот возраст «нежен и обнажен для гибели» [Платонов, 2011: 58].
Надо сказать, это справедливо не только для маленьких персонажей (напомним: сохранившие чувствительность - это «подлинные» дети; поглощенные проблемой выживания и голода составляют специфический платоновский тип персонажей - «постаревших» детей). Почти во всех положительных героях («подвижниках» своего дела) живет ребенок со своими детскими страхами или детской грустью. Например, когда умирает старший машинист-наставник, он вновь ощущает себя ребенком: «Просуньте меня поглубже в трубу, - прошептал он опухшими детскими губами, ясно сознавая, что он через девять месяцев снова родится» [Платонов, 2011: 57].
Мотив детства часто сопутствует теме смерти: «Сашу удивило, что кровь была такая красная и молодая, а сам машинист-наставник такой седой и старый: будто внутри он был еще ребенком» [Платонов, 2011: 56]. Детское в героях проявляется в снах, опять же обнажая беззащитность человека перед миром. Часто этот мотив возникает, когда автор пытается заглянуть в душу героя, говорит о «сокровенном» в человеке: «Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать -на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины» [Платонов, 2011: 46]. Сон как область подсознательного как раз является одним из таких «сокровенных» состояний и часто возвращает героев на их «детскую родину».
Надо заметить, что если инфантильность героев «Чевенгура» - это хорошо разработанная в литературоведении проблема, то детское, проявляющееся в персонажах романа в критические моменты их жизни или перед смертью, - тема намного менее исследованная, хотя именно с ней связан проходящий через весь роман красной нитью мотив сиротства (ведь сиротство - это изначально детское чувство).
Итак, детское для Платонова - очень важная категория. Это синоним живого, не закосневшего в человеке - как в детях, так и во взрослых. Там, где есть дети, продолжается жизнь, и наоборот, отсутствие детей означает гибель или тупик. Дети первыми исчезают из деревень во время голода: «Хаты стояли, полные бездетной тишины» [Платонов, 2011: 18]. И, как мы помним, несостоятельность чевенгурской утопии становится очевидной после детской смерти: «„Какой же это коммунизм? - окончательно усомнился Копенкин и вышел на двор, покрытый сырою ночью. - От
него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копенкин, отсюда -вдаль"» [Платонов, 2011: 306]. Смерть ребенка доказала провал чевенгур-ского строительства даже лидеру этого проекта: «Чепурный стоял не боялся, он мучился совестью, что от коммунизма умер самый маленький ребенок в Чевенгуре, и не мог себе сформулировать оправдания» [Платонов, 2011: 308].
Мотив детства появляется в ключевые моменты сюжета. Например, понимание героями революции - а для них это явление намного более широкое и значительное, чем просто политическое, - вводится не без помощи детской темы. «Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко, справедливо, без всякого доверия - наверно, будет умнейшей властью, которая либо через год весь мир окончательно построит, либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет» [Платонов, 2011: 63]. Упоминание детского здесь означает проникновение в частные сферы жизни, влияние на все человеческое бытие в его даже бытовых основах.
Интересно, что социальные понятия тоже объясняются при помощи детской темы. Например, корни такого явления, как нищета («прочие» в определении Платонова), автор связывает с детством этих людей:
«Никто из прочих не видел своего отца, а мать помнил лишь смутной тоской тела по утраченному покою - тоской, которая в зрелом возрасте обратилась в опустошающую грусть. С матери после своего рождения ребенок ничего не требует - он ее любит, и даже сироты-прочие никогда не обижались на матерей, покинутые ими сразу и без возвращения. Но, подрастая, ребенок ожидает отца, он уже до конца насыщается природными силами и чувствами матери - все равно, будь он покинут сразу после выхода из ее утробы, - ребенок обращается любопытным лицом к миру, он хочет променять природу на людей, и его первым другом-товарищем, после неотвязной теплоты матери, после стеснения жизни ее ласковыми руками, - является отец.
Ни один прочий, ставши мальчиком, не нашел своего отца и помощника, и если мать его родила, то отец не встретил его на дороге, уже рожденного и живущего; поэтому отец превращался во врага и ненавистника матери - всюду отсутствующего, всегда обрекающего бессильного сына на риск жизни без помощи - и оттого без удачи.
И жизнь прочих была безотцовщиной - она продолжалась на пустой земле без того первого товарища, который вывел бы их за руку к людям, чтобы после своей смерти оставить людей детям в наследство - для заме-
ны себя. У прочих не хватало среди белого света только одного - отца...» [Платонов, 2011: 284-285]. Безотцовщина - суть трагедии «прочих», это тоже люди без детства.
И напротив, государство сравнивается автором с материнской утробой, с «охраняющими продолжающимися материнскими силами»: «Оседлые, надежно-государственные люди, проживающие в уюте классовой солидарности, телесных привычек и в накоплении спокойствия, - те создали вокруг себя подобие материнской утробы и посредством этого росли и улучшались, словно в покинутом детстве; прочие же сразу ощущали мир в холоде...» [Платонов, 2011 : 284]. Таким образом, даже социальные и политические понятия определяются через отношение к детскому - наиболее человечному в людях.
Тема детства действительно вводится автором во многих, порой неожиданных ситуациях. Но всегда образы детства - «тягостные» [Платонов, 2011: 89]. Один из строителей утопии Пашинцев однажды подумал, вспоминая давно ушедшее: «в свое детское погубленное время...» [Платонов, 2011: 149]. «Погублено» детство почти у всех героев в романе - и у маленьких, и у взрослых, и у целого «класса» - чевенгурских «прочих». Ведь детство как наиболее уязвимое и «обнаженное для гибели» едва может существовать в голодном мире русской глубинки, изображенной в «Чевенгуре». Феномен «постаревших» детей, своеобразный платоновский тип персонажей, - тоже явление этого сурового мира и, вероятно, также укор ему.
Список литературы
Гюнтер X. По обе стороны утопии: Контексты творчества А. Платонова. М., 2012.
Карасев Л. В. Знаки «покинутого детства» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 1994. Платонов А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. М., 2011.
Полтавцева Н. Г. Мотив сиротства как проблема культуры у Платонова и Джойса (Саша Дванов и Стивен Дедалус) // Творчество Андрея Платонова. Т. 3. СПб., 2004.
Сведения об авторе: Гоганова Александра Владимировна, соискатель кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. E-mail: [email protected]
