CC BY
160
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 3
С.И. Пискунова
«ДОН КИХОТ» И «ЧЕВЕНГУР»: ЕВХАРИСТИЧЕСКАЯ СИМВОЛИКА В РОМАНЕ
Выявляя архетипическую семантику связанных с таинством евхаристии ключевых образов романа Андрея Платонова «Чевенгур» (бака с сахарного завода, хлеба, воды, звезды, солнца, ветряной мельницы), автор статьи обнаруживает лежащий в основе платоновской (анти-)утопии миф о св. Граале, вычитанный Платоновым из «Дон Кихота» Сервантеса. Де-конструируя «Дон Кихота», автор «Чевенгура» создает модернистскую повествовательную структуру, сходную со средневековыми циклами рыцарских повестей типа «Смерти Артура» Т. Мэлори.
Ключевые слова: Дон Кихот, Чевенгур, Грааль, поиск, евхаристия, христианство, коммунизм, утопия, антиутопия, рыцарский роман, повесть, эпический цикл.
The article explores the archetypal semantics of the key images related to the sacrament of the Eucharist used by Andrey Platonov in his novel "Chevengur" (tub at the sugar-house, bread, water, stars, sun, windmill). The analysis confirms the claim that Platonov's distopia is based on the mythology of the Holy Grail read out of Cervantes' "Don Quixote". De-construction of "Don Quixote" allows the author of "Chevengur" to inform a modern narrative structure akin to medieval cycles of chivalric tales like Malory's "Le Morte d'Arthur".
Key words: Don Quixote, Chevengur, Grail, quest, Eucharist, Cristianity, communism, utopia, distopia, chivalric romance, narration, epic cicle.
На земле будет рай. Верно думали наши деды о нем. Всё стремится на земле слиться, познать, полюбить. Дух единения и сближения живет в каждом дыхании - дух любви, за который мучился Христос и который называл Богом.
Андрей Платонов1
Эпизод, в котором чевенгурские большевики скатывают в овраг «бак с сахарного завода», остается самым загадочным местом романа «Чевенгур». Большинство из его интерпретаторов отождествляет «бак» с «бочкой» - рождающим чревом, в которую заключен сказочный герой-богатырь (вариант: мать и рожденное дитя, как в «Сказке о царе Салтане»). При этом все критики отмечают, что, как и большинство сказочно-мифологических мотивов, образов и
1 Из статьи 1920 г. «Поэзия рабочих и крестьян». Цит. по: Платонов А.П. Сочинения. Т. 1. 1918-1927. Книга вторая. М., 2004. С. 88.
структур в текстах Андрея Платонова, мотив «герой (героиня) в бочке» претерпевает «сильные изменения»: «его героям не суждено вернуться в жизнь».
Но существующие интерпретации эпизода с котлом не объясняют всех его деталей, прежде всего того, какова его функция в художественном целом «Чевенгура»?
А начинается он вовсе не с находки чевенгурцами непонятного предмета, но со слов: «Чепурный первый расслышал какой-то тихий скрежет - не то далеко, не то близко; что-то двигалось и угрожало Чевенгуру...» (237)3. Дальнейшее развитие событий на какое-то время отодвигает поиск источника скрежета, так как внимание сторожащих город со стороны степи чевенгурцев переключается на «покойный домашний огонь», горящий в одном из городских окон: там остался охранять собранные в кучу городские постройки палач полубуржуев Кирей, на которого возложены обязанности сторожа опустевшего города. Тогда-то и происходит его «встреча» со звездой: «Кирей глядел на звезду, она на него...» (там же). Не дождавшись падения звезды, Кирей засыпает, и его сон длится все то время, пока большевики «сражаются» в степи с баком. Таким образом, как это часто происходит у Платонова, сон композиционно «обрамляет» событие, хотя не Кирею, а Чепурному дано увидеть упавшую звезду, которую он прозревает в «черном правильном теле», подобно тому, как Дон Кихот смог разглядеть в блестящем на солнце тазе цирюльника волшебный шлем Мамбрина4: «"Это упавшая звезда - теперь ясно!" - сказал Чепурный...» (240).
Мотив звезды в эпизоде с «баком» никем (за исключением Н. Малыгиной5) не брался в расчет, хотя он - вернейший указатель на истинную двойную природу странного предмета, происхождения то ли небесного, то ли рукотворного, то ли «длинного отесанного камня», то ли мертвого кругляка («А я думал, это так себе, мертвый кругляк, - произнес Кеша...»), то ли источника всех благ, вечной жизни и изобилия, то ли могильной урны (впрочем, магические сосуды
2 ЯблоковЕ. На берегу неба (Роман А.Платонова «Чевенгур»). СПб.; Хельсинки, 2001. С. 312-313.
3 Здесь и далее «Чевенгур» цит. по изд.: Платонов А. Чевенгур. М., 1989. Цитируемые страницы указываются в круглых скобках непосредственно в тексте статьи.
4 Сходство эпизода с баком и эпизода с тазом цирюльника до настоящего времени не заметил никто из сопоставлявших два романа, в том числе: М. Геллер (Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Paris, 1982), С. Пискунова (Pisku-nova S. Dentro - el Quijote. Insula, 1992. N 292), Н. Арсентьева (Арсентьева Н.Н. Становление антиутопического жанра в русской литературе. Ч. 1-2. М., 1993), Е. Яблоков (Яблоков Е. Указ. соч.), В. Багно (Багно В.Е. «Заблудящие кавалеры» в романе Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005).
5 См.: Малыгина Н.М. Андрей Платонов: поэтика возвращения. М., 2005.
изобилия в палеолитической древности часто использовались для захоронения останков умерших).
Упавшая с неба звезда-сосуд, заключающий в себе символ бессмертия - женщину-рыбку, загадочное «тело» в его трудно согласуемых обличьях (котел для варки сахара и источник духовных благ, «кругляк» и камень-звезда), вместивший в себя женское и мужское начала бытия («буржуйку» и ее «братца»), - этот таинственный «котел» отсылает читателя к образу Грааля, очень популярному в культуре начала XX в.6 При этом в эпизоде с «баком с сахарного завода» загадочным образом «учтены» почти все версии предания о Граале, который в средневековых источниках столь же «трансформен» и загадочен7. Но во всех «обличьях» Грааль - символ таинства причастия, знак братского духовно-плотского единения человечества во Христе, гарант бессмертия. Откуда-то из глубин подсознания таинственного «чевенгурца» Чепурного (лицом - монголец!) при приближении к «баку» всплывает та же идея: «Теперь жди любого блага, - объяснил всем Чепурный. - Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда
6 Возникает вопрос: каким образом Платонов сам мог проникнуть в «тайну» Грааля? Здесь возможны разные гипотезы - от знакомства писателя с ходившими по России рукописями Р. Штейнера (о влиянии Штейнера на Платонова уже писал К. Баршдт - см.: Баршдт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб., 2005) до его приобщения к западноевропейскому Средневековью за недолгое время обучения на историко-филологическом факультете Воронежского университета. Но есть и еще одна отнюдь не гипотетическая версия: «контуры» граалевского «мифа» не могли не возникнуть перед умственным взором Платонова в процессе чтения сделанного В. Нарбутом на базе перевода М. Ватсон великолепного пересказа романа Сервантеса (установлено Е. Яблоковым - см.: Яблоков Е. Указ. соч.), предназначенного для детского, то есть как бы до-литературного восприятия, сориентированного прежде всего на событийный и театрально-зрелищный аспект сервантесовского повествования. В. Нарбут не только претворил перевод М. Ватсон в образец прекрасной русской прозы, но и сохранил все ключевые эпизоды и темы романа Сервантеса, а также нашел точную амбивалентную интонацию повествования, включающую как комический, так и трагический регистр. Таким образом граалевский сюжет был де-конструирован, Платоновым на базе «Дон Кихота» Сервантеса, содержащего мощный архетипический «кельтский слой» (см.: Dudley T. The Endless Text: Don Quijote and the Hermeneutics of Romance. Albany, 1997).
7 См.: Аверинцев С.С. Грааль // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1987. В «Романе об истории Грааля» Робера де Борона (рубеж XII-XIII вв.) Грааль изображен как драгоценный сосуд - как чаша причастия, из которой, согласно апокрифическому Евангелию от Никодима, пил вино Иисус во время «тайной вечери» и в которую Иосиф Аримафейский собрал вытекшую из ран распятого Иисуса кровь (позднее претворенное содержимое сосуда поддерживало жизнь Иосифа в темнице на протяжении сорока лет). У Кретьена де Труа («Повесть о Персевале», 1181-1191 гг.) «грааль» - укрепленное на ножках серебряное блюдо с высокими краями, на котором подают рыбу и другие изысканные яства. У немецкого поэта Вольфрама фон Эшенбаха («Парцифаль», 1200-1210 гг.?) Грааль - драгоценный камень, выпавший из короны падшего ангела Люцифера, предмет, связанный с алхимической практикой Средневековья, т.е. с таинствами превращения одних металлов в другие, операциями, основанными на столь близкой Платонову идее единого «вещества существования».
спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, - коммунизм дело не шуточное, он же светопреставление!» (240).
Материально-превращенный символ Грааля неслучайно возникает в ключевом эпизоде романа Платонова. Ведь чевенгурский коммунизм - не что иное, как бессознательная попытка заменить мифологизированной идеей пролетарского товарищества (коммунизмом) мистическое единение людей во Христе, а кровь и плоть Христову - «веществом существования». Повествование Платонова о провалившейся попытке сотворить коммунистический земной рай (что не отвергает ценности самой идеи единения людей под девизом победы над смертью) постоянно сбивается на язык христианской культуры, проецируется на христианскую обрядность, насыщается христианской символикой8: «В той России, где жил и ходил Дванов, было пусто и утомленно: революция прошла, урожай ее собран, теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы коммунизм стал постоянной плотью тела» (285).
Метафорическое отелеснивание идеи коммунизма у Платонова, особенно проявившееся в «Чевенгуре», уже привлекало внимание М. Дмитровской, совершенно точно определившей генезис платоновского образа тела: «...С одной стороны, коммунизм - это некоторая сверхсущность, к которой телесно приобщены составляющие его люди, с другой - коммунизм находится в каждом из людей и соединяет их между собой. Эти свойства чевенгурского коммунизма позволяют усмотреть прямую аналогию между ним и пониманием Церкви в христианстве. Подобная же двойственность в определении Церкви стала объектом внимания богословия начиная с ап. Павла. В своих посланиях ап. Павел указывает, что... Церковь есть совокупность верующих, являющихся членами Тела Христова: "...мы многие одно тело" (Кор. 10, 17)... Чевенгурцев должен телесно соединить коммунизм - подобно тому, как Христос объединяет верующих, уничтожив их отдельности и составляя из множества тел одно. Чевенгурский коммунизм есть новая церковь, в которой, как и в Церкви христианской, должна быть преодолена раздробленность человеческого рода и восстановлено первоначальное единство»9. Одновременно исследовательница очень тонко подмечает амбивалентность, квази-рели-гиозность чевенгурской «идеи коммунизма»: «В Чевенгуре направ-
8 «Характерно и то, что молодой Платонов дело преображения мира осеняет именем и образом Христа», - писала еще в 1989 г. С. Семенова (см.: Семенова C. Тайное тайных Андрея Платонова (Эрос и пол) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 1994. С. 77), одновременно уточняя: «...космическое толкование Благой вести Христа искривляется у Платонова энергиями разделения и ненависти, которыми был насыщен воздух эпохи» (там же).
9 Дмитровская М. Антропологическая доминанта в этике и гносеологии А. Платонова (конец 20-х - середина 30-х гг.) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995. С. 93-94.
ленность пролетариев на "другого" носит абсолютный характер. Их дружба-товарищество имеет характер религиозного чувства, которое у чевенгурцев тем сильнее, чем больше ощущают они невозможность для себя других путей спасения. Отречение их от Бога обернулось для них богооставленностью. И вот, утратив идею Высшего, им ничего не остается, как подменить ее идеей ближнего» (95).
Именно уподобление чевенгурской «новой церкви» «телу Христову», как нам думается, объясняет особую притягательность для Платонова романа Сервантеса, образная система которого также построена вокруг «утаенного» в глубине текста эразмистского концепта «мистическое тело Христово»: последнее фигурирует на страницах «Дон Кихота» и как гротескное тело толпы на карнавальной площади (ср. карнавальное прочтение романа в трудах М. Бахтина и его последователя А. Редондо10), и как «тело» Ордена Странствующего Рыцарства, метонимически представленное «телом» донкихотовской пары, в котором Дон Кихот - «голова», а Санчо - «туловище»11. Отсюда - особая роль в «Дон Кихоте» граалевской и - шире - евхаристической топики.
На евхаристический круг мотивов сориентировано и приведенное выше размышление Александра Дванова, в котором выстраивается семантическая цепочка: созревшее зерно - коммунизм - плоть тела:
отдельное превращается в целое в процессе вкушения «созревшего
12
зерна» .
Правда, образ хлеба окрашен в тона возвышенно-мистические в сознании уже «созревшего» Дванова. Отношение к хлебу, к еде как таковой других персонажей романа, в том числе и повествователя - с учетом его «блуждающей» (Е. Толстая-Сегал) точки зрения, - да и самого Дванова на протяжении большей части его пути совсем иное. Хлеб, как и пища вообще, воспринимаются коммунистами Платонова или равнодушно, или как нечто, разъединяющее людей, как то, что мешает им сознавать мир и творить. Поедание хлеба возле отхожего места («Возле отхожего места сидел старик и ел хлеб...») больше соответствует то и дело возникающей в недрах платоновского повествования идее богооставленности, заброшенности человечества
10 Redondo A. Otra manera de leer el Quijote. Madrid, 1997.
11 См.: Пискунова CM. «Дон Кихот»: поэтика всеединства // Сервантес М. де Дон Кихот Ламанчский. Т. 1. М., 2003.
12 О мотиве созревшего зерна у Платонова и его евангельских коннотациях см.: Дмитровская М. Архаическая семантика зерна (семени) у А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. Юбилейный. М., 2000. К сожалению, исследовательница не делает еще одного шага, чтобы связать этот мотив с евхаристией, сосредоточивая внимание на другом сюжетообразующем для прозы Платонова таинстве - крещении (Дмитровская М. «.. .Если кто не родится от воды и духа, не может войти в Царствие Божие» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. М., 1999).
в мирозданьи - «уединенного сиротства людей на земле», идее, существенно извращающей евхаристическую топику романа.
В травестированно-языческом обличье в «Чевенгуре» предстает не только Грааль-звезда («клепаный котел с сахарного завода»), но и сюжетный дублер «котла» - «железная кадушка неизвестного назначения» (230), служащая чевенгурцам в качестве посуды для варки «основного супа»: в кадушку каждый из чевенгурцев кидает всякую всячину - от близкорастущей травки и ночных комаров до телячего зада. Вечером происходит совместное поедание варева - ритуал, в котором присутствует сниженный евхаристический аспект.
Но котлу-Граалю чевенгурцы не находят места в своем «первоначальном» городе: непристойные намеки Жеева и деловое пояснение Векового для них оказываются более убедительными, чем донкихотское прозрение Чепурного. «Чаша Грааля» низвергается на песчаное дно оврага, которое приемлет бак, как «теплые материнские руки».
Кроме того, в момент находки «бака» чевенгурцам звездный дар не нужен ни в практическом, ни в мистическом смысле: у них уже есть свой «Грааль» - солнце, неиссякаемый источник жизни, доставшийся им от уничтоженных буржуев и полубуржуев - обитателей Чевенгура - земного рая. «Из солнечной середины неба сочилось питание всем людям - как кровь из материнской пуповины...» (176). Солнце превращается коммунарами во «всемирного пролетария», избавляющего их от необходимости трудиться самим. «Всемирный пролетарий» - солнце узурпирует место Христа, так и не обретя атрибуты последнего - быть гарантом жизни вечной: ведь оно «работает над рощением пищи», тем самым участвуя в «междоусобной суете людей, которая означает смертную необходимость есть» (218). Чевенгурское солнце оказывается «граалем» в его языческом бытовании - чашей-«самобранкой», в позднесредневековом рыцарском эпосе насыщающей Артура и его двор и исчезающей неведомо куда.
И когда оно как энергетический источник постоянного прокорма начинает иссякать, чевенгурцы задумываются о его замене. Новым, «самодельным» Граалем для них становится ветряная мельница13: поначалу она появляется как «ветряк», некогда использовавшийся «буржуями» для подачи воды для поливки сада, каковой чевенгурцы, у которых не осталось даже спичек, пытаются приспособить для добывания огня механическим трением: «...Гопнер знал, как быть:
13 Этот образ уже возникал в «Чевенгуре» - в момент, отмечающий окончательный уход Саши из дома Двановых, т.е. из природного круговорота смертей и рождений (его символ - вечно рожающая и хоронящая своих детей Мавра Фетисовна) - в мир машин и книг, историю и цивилизацию: «...Сирота еще никуда не ушел - он смотрел на маленький огонь на ветряной мельнице» (32). Чуть позднее образ-архетип «мельницы» трансформируется в «ветряной двигатель», который изобретает предгубисполкома Шумилин в надежде, что он «будет... пахать землю под хлеб» (там же, 70).
5 ВМУ, филология, № 3
нужно пустить без воды водяной насос... Насос в былое время качал воду... и его вращала ветряная мельница...» (303). Кирей и Жеев также задумывают «пустить ветряную мельницу и намелить из разных созревших зерен мягкой муки; а из этой муки они думали испечь нежные жамки для болящего Якова Титыча» (310). Таким образом, на закате чевенгурского дня три основных «компонента», необходимых для изготовления хлеба причастия, - вода, огонь и созревшее зерно - объединяются вокруг образа мельницы, как это имеет место и в «Дон Кихоте», в котором путь Рыцаря Печального Образа символически соотнесен с участью зерна: его избивают - «молотят» и отправляют на жернова мистической мельницы, перемалывающей зерно Ветхого Завета в муку для хлеба новозаветного причастия14. И постепенно горделивое самоутверждение рыцаря-избранника уступает место в сознании Дон Кихота идее жертвенного принятия своей смертной участи. Вот и Копенкин - герой «Чевенгура», наиболее схожий с Дон Кихотом внешне и функционально, - превращается из лихого конника-рубаки в смиренного пахаря: «Босой Копенкин поднимал степь, успевшую стать целиной, силою боевого коня. Он пахал не для своей пищи, а для будущего счастья другого человека, для Александра Дванова. Копенкин видел, что Дванов отощал в Чевенгуре... » (332).
А когда все в Чевенгуре начинает свидетельствовать о неизбежном конце, Дванов начинает думать «над устройством дешевой пролетарской пушки для сбережения Чевенгура» (352). Вместо «тающего солнца, работающего на небе, как скучный искусственный предмет» (там же), чевенгурцы должны получить метательное колесо, оружие, которое так легко обращается против того, кто его использует.
Непосредственным преддверием гибели коммуны является очередной ретроспективный эпизод - воспоминание Копенкина о некогда встреченном им на полях гражданской войны красноармейце, истекающем кровью от раны в паху. Копенкин ничем не помог умирающему и теперь оказывается охваченным тем же чувством вины («стыда жизни»), с каким уходит Саша Дванов на дно озера Мутево, так и не сумев воскресить своего отца.
Рана в паху15 - вовсе не бытовая, физиологическая подробность, а древний сакральный мотив - из ряда рассыпанных по тексту «Чевенгура» характерных мотивов и образов «граалевского мифа» (обозначим так метасюжет, объединяющий средневековые тексты о поисках Грааля) с его центральным героем - странствующим по миру «с открытым сердцем» простодушным юношей-сиротой Пер-
14 См.: Пискунова С.И. Мотивы и образы летних праздников в «Дон Кихоте» Сервантеса // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1999. № 2.
15 Впервые этот мотив, как и образ ветряной мельницы, возникает в начале странствий-испытаний Дванова: именно от такой раны умирает красноармеец на руках Дванова, идущего пешком на Лиски.
севалем-Парцифалем. Именно в пах был ранен Король-Рыболов, хозяин замка и хранитель Грааля, где Персеваль впервые увидел вынос таинственного сосуда и копья, с наконечника которого капала кровь, как о том сообщается в незаконченной «Повести о Персевале» Кретьена де Труа (1181-1191).
В «Чевенгуре» главным персонажем граалевского «сюжета», де-конструированного Платоновым на базе «Дон Кихота» Сервантеса, предстает Александр Дванов. Не утрачивая черт сходства с Дон Кихотом, благодаря своему врожденному целомудрию и простосердечию Александр Дванов оказывается первым претендентом на роль рыцаря Грааля (характерно, что эпизод с баком приходится на тот этап развития повествования, когда Дванов еще не появился в Чевенгуре).
Основное назначение Персеваля - открыть тайну Грааля, источника благодати и вечной жизни, искупить вину перед Королем-рыбаком, хранителем Грааля - сосуда бессмертия. Этот сюжет и воссоздан в «Чевенгуре», где вся траектория жизненного пути Дванова подчинена искуплению невольной вины перед отцом-рыбаком. От Персеваля зависит и продолжение жизни на земле Короля-Рыбало-ва, пораженной засухой и бесплодием: мотив бесплодной иссохшей земли из граалевского «сюжета» многократно отзовется на страницах романа Платонова. Одна из надежд, которая для Дванова связана с коммунизмом, - возможность привести воду на страдающие от засушливости земли степных водоразделов. Александр Дванов - не носитель бессмертного начала (и уже поэтому - не Христос, с которым его сравнивают некоторые критики), а смертный, сочувствующий всему живому, отправляющийся в путь, чтобы найти средство победить смерть и воскресить умерших.
Как и Персеваль, Саша - сирота, точнее сирота наполовину, но растит его не мать, а отец (на «мастера» Захара Павловича в «Чевенгуре» возложена миссия воспитателя Персеваля Горнемана, а отец приемный Прохор Дванов «наделяет» его фамилией и братом Прокофием - Прошкой). И если Персевалю с детства недостает отцовской опоры, уроков мужества, рыцарской доблести и вежест-ва, то Саше - теплоты материнских рук... Эти и другие совпадения образов Александра Дванова и Персеваля-Парцифаля (в России этот персонаж был больше известен в его немецком «изводе») - не говоря уже об особой роли «иноформ» (термин Л.В. Карасева) Грааля (бак-звезда - солнце - ветряная мельница) в истории чевенгурской антиутопии - выявляются, если спроецировать «Чевенгур» на первый, стихотворный, этап в развитии средневекового рыцарского романа на французской и немецкой почве. Однако в повествовании Платонова отражен и более поздний этап развития средневековой легенды, представленный прозаическими циклами рыцарских романов, наиболее
значительными из которых стали старофранцузский «Ланселот-Грааль» (1220-е гг.?) и «Смерть Артура» Т. Мэлори (1485)16. Уже не Персеваль, а Ланселот (персонаж незаконченного романа Кретьена де Труа «Ланселот, или Рыцарь Телеги», 1177-1181 гг.) выходит в романах ХШ-ХУ вв. на первый план в роли самого блистательного рыцаря при дворе короля Артура, но и - его соперника, возлюбленного королевы Гениевры (англ. Гвениверы). Миссия же поисков Грааля распределяется между четырьмя рыцарями - Персевалем, Галахадом, Борсом и Говэном (Гавейном).
Ланселот, лишенный права приближения к Граалю в наказание за свои грехи, совершает в «Ланселоте-Граале» иной подвиг: чтобы спасти Гениевру, он посещает потусторонний мир, тем самым повторяя описанное в апокрифах («Евангелие от Никодима») деяние Иисуса Христа, между распятием и воскресением сошедшего в ад и освободившего из него души усопших. Путь Александра Дванова после завершения его инициационных испытаний (они завершаются болезнью-«смертью» и «пасхальным» выздоровлением) по-своему повторяет путь Ланселота. В Чевенгуре Дванов ищет коммунизма как спасения от смерти, а оказывается в загробном мире. Будучи то ли земным раем, каким он видится Полюбезьеву, то ли загробным миром, а точнее, и тем и другим одновременно17, Чевенгур открывается читателю как обитель сна и смерти - смертного сна: «Туманы, словно сны, погибали под острым зрением солнца... Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло. По степной реке, из которой пили воду блуждающие люди, в тихом бреду еще висела мгла, и рыбы, ожидая света, плавали с выпученными глазами по самому верху воды...» (175).
С Ланселотом-Рыцарем Озера Дванова сближают и особые отношения со стихией воды, которая играла в кельтской мифологии,
18
а затем и в средневековых рыцарских романах огромную роль . Вместе с тем любовная одержимость Ланселота передана (а заодно травестийно снижена) в «Чевенгуре» одному из двановских «двойников» (в данном случае двойников-антагонистов) - Прокофию, который вместе с Чепурным, формально занимающим место Артура, правит Чевенгуром. При таком перераспределении функций Клавдия
16 О том, что «Смерть Артура» является сочинением «переходным» - от цикла из восьми романов-частей к «автономному роману нового времени», см.: Мортон У. Артуровский цикл и развитие феодального общества // Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974. С. 826 и сл.
17 Обе ипостаси Чевенгура - «рай» и «ад» - объединяет его низинное положение, если вспомнить о древней мифологеме «подземного рая», отразившейся и в «Дон Кихоте», в частности, в рассказе о спуске Дон Кихота в пещеру Монтесиноса -ключевом эпизоде второй части романа Сервантеса.
18 См.: Михайлов А.Д. Артуровские легенды и их эволюция // Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974. С. 797.
Клобзд очевидно пародирует королеву Гениевру, а также сам идеал Вечной Женственности, сложившийся в рыцарской культуре. Тогда Прошка - спародированный служитель культа Вечной Женственности, в конечном счете и разлагающей мужской союз чевенгурцев (по примеру Прошки они также пожелали иметь жен, что и послужило причиной из разъединения). Напротив, Александр Дванов ищет и находит в Чевенгуре спасение от власти женщины-могилы, с которой окончательно отождествляется его детская любовь Соня Мандрова в момент встречи с Симоном Сербиновым19.
Наконец, сакральные центры «Чевенгура» - могила отца Саши, могила Розы Люксембург в далекой Германии, сам Чевенгур, стоящий на коллективной могиле «буржуев», Москва, где «в могильном сиротстве» лежит мать Симона Сербинова, - каждый по-своему схож с Гластонберийским аббатством, где, согласно одной из версий предания о Граале, хранился сам Грааль и находилась могила короля Артура20.
В романе Платонова средневековая основа причудливо просвечивает сквозь сервантесовскую образность (как в случае с Ко-пенкиным - Дон Кихотом или ветряной мельницей), но структурно «Чевенгур» архаичнее, «средневековее» «Дон Кихота»: его никак нельзя назвать «романом о романе», в нем полностью отсутствует карнавально-возрождающее смеховое начало и почти элиминировано авторское21. Он вообще - как бы до-литература или пост-литература. По крайней мере, вовсе не «роман» в новоевропейском - а значит, и в сервантесовском! - смысле слова. Представляется, что жанровый прообраз «Чевенгура» можно найти и в литературе западноевропейского Средневековья - той, что предшествовала Сервантесу. Авангардист-архаист Платонов, деконструируя творение Сервантеса, возвращается к истокам трехвековой общеевропейской повествовательной традиции.
19 См. также: Семенова С. Тайное тайных Андрея Платонова (Эрос и пол) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 1994. С. 104.
20 В «Дон Кихоте» сакральный центр рыцарской утопии перемещается в подземный мир - в пещеру Монтесиноса, где Дон Кихот то ли во сне, то ли наяву лицезреет вынос сердца Дурандарте - шествие, пародирующее вынос дарохранительницы в день празднования Тела Христова.
21 Все эти особенности поэтики (антипоэтики?) Платонова уже зафиксированы в работах Е. Толстой-Сегал 1970-х гг., писавшей об организующей платоновское, «пронизанное амбивалентностью и иронией» повествование, «перспективе серьезного осмысления комического» (Толстая-Сегал Е. Мир после конца. М., 2002. С. 287). «Для Платонова, - отмечала исследовательница, - "искренность" тесно связана с отталкиванием от позиции профессионального литератора. Сознавая обязательность отождествления со своими персонажами как условие "искренности", Платонов остро чувствовал и художественный потенциал "непрофессионального", не оформленного жанрово - в рамках существующих жанров - повествования» (там же, 293).
«Чевенгур» - «рыцарский роман»: так когда-то «на лету» определил жанр платоновского эпоса М. Эпштейн22. Сегодня это определение, недавно поддержанное В.Е. Багно23, можно было бы уточнить: не просто рыцарский роман, а повествование, изоморфное средневековому циклу рыцарских романов-«повестей», воссоздающее не только мотивы «обрамляющего» эти циклы «мифа» о поисках св. Грааля, но и сам ансамблевый характер мышления позднесред-невековых писателей.
Будучи пограничным жанровым образованием, «Чевенгур» может быть определен и как максимально стремящийся к роману цикл, и как близкий к циклу роман»24. Для русского писателя 1920-х гг. в сложной композиции «Дон Кихота» начинают прорисовываться контуры пародируемого Сервантесом средневекового рыцарского эпоса - с его выездами и возвращениями рыцаря - не ко двору Артура, так в родное село (в первой части романа Сервантеса - таких выездов два, во второй - один), с его временным разрывом-зиянием между двумя частями, на которое приходятся зимняя болезнь и весеннее выздоровление героя, с его «вставными» историями, надолго заслоняющими фигуру центрального персонажа повествования... Наконец, отнюдь не романная по сути смерть героя завершает двухчастный роман Сервантеса - свод двух романов, ставших единым, подлинно-романным целым, благодаря тому, что вторая часть «Дон Кихота» не просто продолжает первую, но включает ее в себя как «текст в тексте»: однако Платонов, как уже отмечалось, отказывается от выстраивания своего повествования «по вертикали», предпочитая
25
парадигматике синтагматику .
Сущностная связь «Чевенгура» со средневековыми циклами рыцарских «повестей», тяготевшими к эпической закругленности, к исчерпанности представляемого образа мира, могла бы объяснить и его двойной финал: гибель города от рук неведомого врага и рассказ об уходе Александра Дванова, уцелевшего в роковом для чевенгурцев бою, на дно озера Мутево - поступок, традиционно прочитывавшийся как самоубийство. Средневековые романы-циклы о поисках Грааля, такие, как «Ланселот-Грааль», «Смерть Артура», завершаются трагически - гибелью утопического артуровского королевства, удалением от мира в монастырь или в отшельнический скит немногих уцелевших героев, двусмысленной «смертью Артура», сопровождаемой сообщением о его отплытии на остров бессмертия
22 См.: Эпштейн М. Бог деталей. Народная душа и жизнь в России на исходе империи. СПб., 1998. С. 99.
23 См.: Багно В.Е. Указ. соч.
24 Красовская С.И. Художественная проза А.П. Платонова. Жанры и жанровые процессы. Благовещенск, 2005. С. 353.
25 См.: Толстая-Сегал Е. Указ. соч. С. 288.
Авалон. (По тому же водному, артуровскому, пути уйдет в иной мир и Александр Дванов: Артура будут ждать, Александра - искать.)
Последняя битва Артура и его рыцарей (см. «Смерть Артура» Т. Мэлори) - это не столько сражение с чужими, сколько ряд кровопролитных стычек со своими - «гражданская война», порожденная распрями внутри артуровского мира, коварством, предательством, изменами самых близких людей: отец убивает сына, сын смертельно ранит отца, брат идет на брата... А у истоков кровавой развязки - некогда воспетая поэтами-трубадурами Вечная Женственность, принявшая обличье королевы Гениевры: греховная любовь Ланселота и королевы развела Артура и Ланселота по разным станам.
Так и чевенгурская коммуна, изначально лишенная благодати, гибнет не от рук сарацин или турок, белополяков или иной чужеземной силы. Конец Чевенгура предсказан уже в сцене въезда Копенкина на коне в кладбищенскую церковь, где в амвоне заседает сатанинская троица - Чепурный, Прошка и Клавдия Клобзд, и Чепурный «по-рыцарски» просит Прошку - «Ты поласкай в алтаре Клавдюшу...» (186). Напавшее на Чевенгур регулярное войско - материализовавшаяся «тень» коллективного бессознательного Чевенгура, его самоубийственная «анима», отделившаяся от коллективного «тела» коммуны, в результате превратившегося в месиво расчлененных трупов: характерно, что сражающиеся и с той, и с другой стороны, - не один только Копенкин, и не только из-за нехватки боеприпасов - предпочитают пулям сабли, а повествователь дотошно фиксирует результаты сабельных ударов. Мистическое «тело» коммунизма распалось, обнаружив подлинную пра-основу евхаристической символики «Чевенгура»: она базируется не на догмате пресуществления, а на «метаморфозе». Пресуществление предполагает присутствие в жизни верующего, в таинстве евхаристии, реальной инобытийной благодати - личности Иисуса Христа.
Метаморфоза разворачивается в плоскости исключительно посюстороннего, материального, телесного и прерывается тогда, когда распадается природная цепь бытия.
На фоне завершившей историю Чевенгура гекатомбы уход Два-нова на дно озера для встречи с отцом и появление в опустевшем Чевенгуре его духовного отца - «мастера» Захара Павловича впрямь могут показаться обнадеживающими событиями. Но Платонов до конца остается двусмысленно-неопределенным.
Список литературы
Аверинцев С.С. Мифы народов мира. Т. 1. М., 1987.
Арсентьева Н.Н. Становление антиутопического жанра в русской литературе. Ч. 1-2. М., 1993.
Багно В.Е. «Заблудящие кавалеры» в романе Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005.
Баршдт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб., 2005.
Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Paris, 1982.
Дмитровская М.А. Антропологическая доминанта в этике и гносеологии А. Платонова (конец 20-х - середина 30-х гг.) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.
Дмитровская М.А. Архаическая семантика зерна (семени) у А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4 (Юбилейный). М., 2000.
Красовская С.И. Художественная проза А.П. Платонова. Жанры и жанровые процессы. Благовещенск, 2006.
Малыгина Н.М. Андрей Платонов: поэтика «возвращения». М., 2005.
Михайлов А.Д. Артуровские легенды и их эволюция // Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974.
Мортон У. Артуровский цикл и развитие феодального общества // Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974.
Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974.
Пискунова С.И. Мотивы и образы летних праздников в «Дон Кихоте» Сервантеса // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1999. № 2.
Пискунова С.И. «Дон Кихот»: поэтика всеединства // Сервантес М. де. Дон Кихот Ламанчский. Т. I. М., 2003.
Платонов А. Чевенгур. М., 1989.
Платонов А. Сочинения. Т. 1. 1918-1927. Кн. 2. М., 2004.
Семенова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 1994.
Сервантес М. де. Остроумно изобретательный идальго Дон Кихот Ламанчский, пересказ В. Нарбута. М., 1924.
Сервантес М. де. Дон Кихот. Ч. 1-2 / Пер. Н.М. Любимова. М., 2005.
Толстая-Сегал Е. Мир после конца. М., 2002.
Эпштейн М. Бог деталей. Народная душа и жизнь в России на исходе империи. М., 1998.
Яблоков Е. На берегу неба (роман А. Платонова «Чевенгур»). СПб., 2001.
Cervantes M. de. Don Quijote de la Mancha. Vol. I-II / Ed. del Instituto Cervantes, 1605-2005.
Dudley E. The Endless Text: Don Quijote and The Hermeneutics of Romance. Albany, 1997.
Piskunova S. Dentro - el Quijote // Insula. 1992. N 292.
Redondo A. La otra manera de leer el Quijote. Madrid, 1997.
Сведения об авторе: Пискунова Светлана Ильинична, докт. филол. наук, проф.
кафедры истории зарубежной литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова.
E-mail: [email protected]
