CC BY
111
С. В. Кириллова
ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ В «ЗАПИСКАХ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА»
Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
В статье рассматривается система женских образов в «Записках из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, которая традиционно для тюремной литературы представлена оппозицией «здесь» и «там», но это противопоставление не находит выражения в хронотопе, что идет вразрез с традицией. Разделение героинь на два мира («каторжный» / »свободный») происходит как соотнесение с понятиями «дом / семья» и «деньги / кутеж».
На первый взгляд, в заголовке нашей статьи заключается парадокс: произведение написано о каторге, о жизни острога, в котором находились мужчины. И тем не менее «Записки из Мертвого дома» дают богатый материал для исследования темы женских образов.
Мир «Записок» разделен надвое: острог и мир за оградой противостоят друг другу. Эта особенность, свойственная всей литературе о тюрьмах и заключенных, проявляется во многих чертах поэтики «Записок», в том числе и в системе женских образов. И хотя все героини живут вне острога, есть женские персонажи, отнесенные к внешнему миру, и есть героини, которые, на наш взгляд, являются частью каторжной жизни.
Разделение на две группы происходит не по принципу географической удаленности-приближенности к острогу и не основывается на признаке отнесенности к прошлому или настоящему. Например, в четвертой главе говорится о Настасье Ивановне, которая «назначением своей жизни избрала помощь ссыльным»1. Она жила очень близко: в городе, где находился острог. Также есть совпадение с жизнью острога и во временном отношении. Но героиня явно отделена от каторжников: «Разумеется, никто из нас, в бытность в остроге, не мог познакомиться с ней лично» [4. С. 67]. Ее необыкновенная доброта к ссыльным непонятна повествователю, вызывает в нем недоумение; показательно, что он предполагает «семейную» либо «любовную» причину ее поведения: «Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее сердцу пострадал» [4. С. 67].
Решающую роль играют мотивы, связанные с героинями. Женские персонажи большого мира ассоциируются с домашними, семейными отношениями, остальные героини, условно назовем их «каторжными», связаны с мотивом денег и кутежа. Деньги для каторжников становятся средством, обеспечивающим свободу, пускай и призрачную; продажная любовь соответствует самому духу каторги и воспринимается не просто как запретное удовольствие, а как признак свободы. Обладание женщиной приравнивается к обладанию свободой. «К деньгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и если действительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает за то, что считает еще одной степенью выше денег. <...> Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свободе» [4. С. 66]. Устроить кутеж, «попользоваться
клубничкой» - это для арестанта «хоть отдаленный призрак свободы» [4. С. 66].
В «Записках» «каторжная» группа героинь представлена «калашницами». Во второй главе «Записок» есть комическая сцена заигрываний одного арестанта,
столяра, с калашницами. В той же главе есть описание двух «суфлер», оно крайне лаконично: передается только общее впечатление: первая - «была наигрязнейшая девица в мире», вторая «уже была вне всякого описания» [4. С. 30]. Разговор о них постоянно сопровождается рассуждениями о деньгах («надо было тратить бездну денег» [4. С. 30]), посулами денег («А вы их бросьте, а нас любите; у нас деньги есть» [4. С. 30]) и даже конкретными суммами («связался с какой-то нищей и выдал ей в полгода всего десять копеек» [4. С. 115]).
Интересно, что калашниц автор называет бабами и девицами: «совершенно рябая бабенка» [4. С. 29], «бойкая и разбитная бабенка» [4. С. 77], «одну противнейшую девку» [4. С. 184], «весьма пригожая девица по прозвищу Ванька-Танька» [4. С. 222], подчеркивая именно половую принадлежность.
Вторая группа героинь разительно отличается от первой. Рассказчик их называет женами, сестрами, матерями, т. е. они изначально ставятся в семейные, любовные координаты, в противовес половым.
Женские образы, соотнесенные с «большим» миром, неоднородны. Они делятся на героинь, фигурировавших в прошедшей вольной жизни каторжников, и женщин, окружающих острог в настоящем, соотнесенных с чужой вольной жизнью.
Первые в «Записках» появляются как воспоминания, что, безусловно, логично, удивительно же то, что воспоминания эти как будто овеяны легендами, имеют фольклорный колорит. Например, Алей говорит о своей сестре, и выясняется, что она обладает неслыханной, сказочной красотой: «Она такая красавица, что по всему Дагестану нет лучше. Ах, какая красавица моя сестра! Ты не видал такую!» [4. С. 53]. Используется фольклорный жанр - плач: героини оплакивают своих родных. Такова мать Алея («Она ко мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала» [4. С. 53]), мать Сироткина изображается в том же ключе («рассказал мне, как его отдавали в солдаты, как, провожая его, плакала над ним его мать» [4. С. 39]).
Но это только отдельные упоминания о женских образах, есть в «Записках» и два развернутых вставных рассказа, посвященных героиням: рассказ Баклушина
о своей невесте Луизе и история, которая даже получила особое название «Акулькин муж».
Обращает на себя внимание, что главным интересом автора в этих двух рассказах является не столько женский персонаж, сколько восприятие самим героем этой женщины и как результат - история, развернувшаяся вокруг героини. Эпизод, посвященный Луизе, оценивается рассказчиком так: «Я выслушал хоть не совсем смешную, но зато довольно странную историю убийства» [4. С. 100], т. е. основным интересом оказывается психология преступления. Баклушин признается, что именно это убийство послужило причиной его заключения, он попал на каторгу «за то, что влюбился» [4. С. 100]. Однако весь последующий рассказ опровергает первоначальный тезис, и идея женщины-губительницы снимается, оказывается несостоятельной: в конечном итоге главным виновником трагедии становится сам Баклушин, а Луиза - скорее пострадавшая сторона. Та же закономерность прослеживается и в рассказе Шишкова. В конце рассказа вина за происшедшее лежит на самом Шишкове («выходишь ты сам по себе оченно глуп» [4. С. 173]). В этом же ряду оказывается и сам Горянчиков, который попал на каторгу за убийство жены «из ревности» [4. С. 6], любовная подоплека убийства также сохраняется.
«Введение» в «Записках» стоит особняком, здесь и предмет изображения другой, и рассказчик другой, и сама ситуация иная, но повторяется тот же сюжетный мотив: женщина губит мужчину, ломает его судьбу, приводит к сумасшествию. Горянчиков изображается автором не просто чудаком, он -сумасшедший: записки о мертвом доме прерывались записями, которые «писаны в сумасшествии» [4. С. 8]. Его преступление не вызывает негодования у окружающих: «На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них» [4. С. 8]. Общество готово принять его как полноправного человека, простить и забыть его преступление, но он как будто сам наказывает себя, упрямо избегает людей, остается наедине со своими мыслями. То, что душевные муки связаны с убиенной женой, подтверждает его поведение: «он очень полюбил и очень ласкал ее внучку Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду» [4. С. 8]. Мы опять встречаем тот же подход: вместо четко
определенной оппозиции «мучитель и жертва» появляется пара, в которой оба становятся и мучителями, и жертвами.
Истории Баклушина и Шишкова представляют читателю психологическое состояние человека «на пути» к преступлению и во время совершения убийства, образ же Горянчикова связан с жизнью после преступления. Несмотря на то, что в «Записках» еще не рассматривается подробно психология раскаяния, и душевные муки Горянчикова остаются за кадром, сама тема покаяния, идея добровольно принятого на себя наказания уже отчетливо звучит. Проблема покаяния преступника и желания искупить свою вину муками в более поздних произведениях Достоевского будет развиваться и станет одной из основных.
Вторая группа героинь, которых мы обозначили как относящихся к чужой вольной жизни, изображается рассказчиком также сочувственно. Это часто появляющиеся персонажи, которые стремятся помочь заключенным: милостыней, подаянием в виде хлеба, дружеским участием и т. д. Интересно, что эта христианская традиция связывается автором исключительно с женскими персонажами, причем изображается как безотчетное, бескорыстное влечение женского сердца. О Настасье Ивановне Горянчиков пишет: «. одна бесконечная доброта, непреодолимое желание угодить, облегчить, сделать для вас непременно что-нибудь приятное» [4. С. 68]. Во время праздника рождества «не осталось ни одной хозяйки из купеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы не прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником “несчастных”» [4. С. 108]. Надо отметить особое священное отношение ссыльных к подаянию. Копеечку, которую подала Горянчикову девочка лет десяти, он «долго берег у себя» [4. С. 19].
У нашей темы есть еще один аспект: случаи уподобления мужчин-ссыльных женщинам.
На протяжении всех «Записок» писатель рисует «психологический портрет» каторжников, иногда он упоминает «бабьи» черты. Вспомним, что бабами он называет только женщин, которых мы условно обозначили «каторжными». Какие же это качества? Во-первых, любовь к сплетням, даже не просто сплетням, а интригам, желание возвыситься, выставиться: «сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни. Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих душегубцев» [4. С. 13].
Вообще сплетни, праздное слово, способное отравить жизнь человеку, занимает в творчестве Достоевского особое место, интересно, что, назвав эту черту исконно женской, автор, как бы опровергая себя самого, приписывает ее мужчинам. Однако есть весьма существенная характеристика сплетни: она касается только предметов малосущественных и обходит стороной предметы, действительно важные для человека. Горянчиков замечает: «Вообще жизнь свою редко кто рассказывал» [4. С. 11]; когда один из арестантов начал было рассказывать о том, как он зарезал пятилетнего мальчика, каторжники заставили его замолчать, «потому что не надо было про это говорить» [4. С. 12].
Вторая же «бабья» черта каторжников - «плаксивость». Это крайне странная черта: она, например, прекрасно уживается с отчаянностью, храбростью. Она как будто является обратной стороной страстности, увлеченности. В первой главе рассказывается о контрабандисте, который работал «по страсти, по призванию» [4. С. 18], однако при неудачном исходе дела в случае наказания он становился «плаксив как баба» и «клялся и зарекался не носить контрабанды» [4. С. 18]. Эта же плаксивость может сочетаться и с самой необыкновенной жестокостью. Например, майор, который необыкновенно любил издеваться над каторжниками, потеряв место, «ревел, как старая баба» [4. С. 218].
Есть еще один характерный для «Записок» пример исполнения мужчиной женских функций - мужеложество. В произведении есть два упоминания об этом явлении. Сначала повествователь делает только намек, рассказывает о калашницах, что они были «совсем маленькие девочки... Войдя в возраст они продолжали ходить, но уже без калачей», попутно замечает: «Были и не девочки» [4. С. 29]. Мысль обрывается, повествователь возвращается к ней позже, когда обращается к характеру Сироткина. Этим людям, которых «было у нас всех человек до пятнадцати» посвящено всего одно только предложение: «даже странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны; остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые» [4. С. 40]. Повторяются мотивы, которые мы находили в образах «каторжных» женщин: грязь, отвратительная внешность, ленивость. Повествователь остается как будто в недоумении и опять обрывает: «Если позволят обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучке подробнее» [4. С. 40].
Детально рассмотрен только один представитель этой «кучки» - Сироткин, и отмечается, что он во многом был исключением: «Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо явилось в острог?», он вел себя «не по-арестантски» [4. С. 39]. В его образе подчеркнуты «детские» черты: «как десятилетний ребенок», «точно ему семь лет от роду» [4. С. 39]. Но есть и сходство со всей «кучкой»: «ходил неряхой», «был приметно ленив» [4. С. 39].
Несмотря на кажущуюся парадоксальность самой идеи присутствия женских образов в произведении, где по логике вещей их не должно быть, мы нашли несколько интересных особенностей их изображения. Женские образы «Записок» представляют собой особую грань каторжной жизни и раскрывают некоторые особенности психологии ссыльных.
Примечания
1 Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. - Л. : Наука, 1972-1990. - Т. 4. - С. 67. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера тома и страницы.
