CC BY
148
«МЁРТВЫЙ ДОМ» ДОСТОЕВСКОГО: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ОПЫТ КАТОРГИ
А.Ю. Колпаков
В целом исследователи сибирского периода жизни Достоевского утверждают «просветляющий» итог каторжного опыта писателя. В этом плане они идут вслед за писателем, безусловно принимая его положительные самохарактеристики [Кирпотин 1966; Туниманов 1980; Джексон 1998]. Однако и «Записки...», и письма, и воспоминания выявляют тяжёлый экзистенциальный кризис Достоевского, который он так и не смог преодолеть. Целью данной работы является анализ экзистенциальной ситуации, сложившейся на каторге и впоследствии послужившей основой публицистического и художественного творчества Достоевского.
Перед отправкой на каторгу Достоевский пишет своему брату:
«Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, <...> вот в чём жизнь, в чём задача её. Я сознал это (курсив Достоевского. - А.К.)» (28і : 162)1.
Быть человеком среди людей. Отсюда, из казематов Петропавловской крепости, казалось, что жизнь не прекратила своего движения. Напротив, она обнаруживала свою суть, свободу и полноту. Хотелось одного — войти в этот открытый мир, соединиться с ним, раскрыть себя в нём. Пусть внешне это и будет каторга. Внутренне новая жизнь казалась воплощением свободы и единства с миром. Там Достоевский надеялся утвердить себя как личность, стать и быть «человеком».
Каторга сразу выявила иллюзорность надежд Достоевского. Вместо ожидаемого единства мир сразу разделился на две части — я и они. «Они» — это вся общность каторги. «Странное семейство», как называет её Достоевский, существовало само по себе, по своим законам и правилам:
«Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий, тут были свои законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо Мёртвый дом, жизнь — как нигде, и люди особенные» (4 : 9).
Этому миру Достоевский оказался совершенно посторонним человеком. Здесь его не ждали, не любили, не принимали. Всё здесь было чужим и враждебным.
На каторге Достоевский столкнулся с жёстко организованным социумом. Каторга не уравнивала людей, а до крайности их разъединяла. Замкнутый мир острога был разбит на крупные и более мелкие группы, границы между которыми часто были довольно значительными. Сам Достоевский не мог вписаться ни в одну из этих общностей — «кучек». Даже дворянство, с которым вроде бы иденти-
1 Здесь и далее «Записки из Мёртвого дома» имеют сокращённое обозначение «Записки.».
Ссылки на произведения и письма Достоевского даются по изданию: Достоевский Ф. М.
Полн. собр. соч. В 30 т. — Л.: Наука, 1972 — 1990. В скобках обозначены номера тома и страницы.
фицировал себя писатель, на деле было чуждым ему обществом1. Мир каторжников для Достоевского становится угрозой обезличивания, потери независимости и свободы. Поэтому основные усилия Достоевского были направлены на сохранение индивидуальности.
«Именно: я решил, что надо держать себя как можно проще и независимее <...> я никогда не бывал дворянином по их понятиям; но зато я дал себе слово никакой уступкой не унижать перед ними ни образования моего, ни образа мыслей моих» (4 : 76-77).
Поставив человека в себе во главу угла, Достоевский неизбежно приходил к внутреннему противоречию. С одной стороны, тем самым он шёл вразрез со стереотипами социальных отношений. Дистанцирование себя и от дворян и от народа было необходимым процессом самоутверждения.
С другой стороны, только в свободном единении с миром личность могла раскрыть себя. Поэтому наряду с отстаиванием своей независимости нужно было делать шаг навстречу людям. Привести к сочетанию эти начала было чрезвычайно трудно.
На поверку оказалось, что не только обрести любовь, но и найти силы самому полюбить «другого» очень сложно. Для Достоевского ощущение этого было мучительным, поскольку задача «быть человеком» являлась не просто светлой мечтой, а сущностью экзистенции писателя. Провал в этом стремлении означал потерю смысла существования вообще.
Насколько тяжело переживал Достоевский сложившуюся ситуацию проясняет рассказ из «Записок.» о собаке Шарике. Видно, что герой «Записок.» проецирует на Шарика собственные чувства обделённости любовью, одиночества и изгойства. Себя несчастного и начинает жалеть Горянчиков, бросаясь в истерическом порыве к Шарику. В этом порыве прорывается вся горечь неудачи единения с миром и неосознанное признание собственной слабости.
Неспособность найти позитивный выход из сложившейся ситуации заставляла Достоевского воспринимать её как фатальную. Собственную слабость он начинает оправдывать неизбежностью страдания «образованного» человека в среде каторжного народа. Тем самым, вероятно, пытаясь снять с себя груз необходимости борьбы за личность.
Интеллигенту в «Записках.» всегда хуже, чем остальным. Он — жертва рока, обстоятельств, несправедливости. Достоевский устами Горянчикова стремится показать в интеллигенте безвинно страдающую личность. Его незаслуженно презирают каторжники; он единственный, кто оторван от «своей среды»; его наказание не соизмеримо с его «развитой совестью», с «болью сердца». При этом ни в одном эпизоде «Записок.» мы не видим реальной заботы о «другом», моментов действительной помощи слабому, защиты униженного.
Снова становится актуальным желание внутренней свободы, которую, как кажется Достоевскому, можно обрести только за стенами каторги. Из Петербурга
1 Петр Кузьмич Мартьянов приводит свидетельство разжалованных и сосланных в Сибирь гардемаринов («морячков») о Достоевском: «Характер Ф. М. Достоевского, по рассказам одного из “морячков”, был вообще несимпатичен, он смотрел волком в западне; не говоря уже об арестантах, которых он вообще чуждался и с которыми ни в какие человеческие соприкосновения не входил, ему тяжелы казались и гуманные отношения лиц, интересовавшихся его участью.» [Достоевский в воспоминаниях 1990 : 340].
пространством свободы казалась Сибирь, из Сибири — снова мир Петербурга. Это был замкнутый круг, причиной которому, прежде всего, был сам Достоевский. Для того чтобы быть личностью, нужно было действовать здесь и сейчас, а не полагаться на изменение обстоятельств. Однако писатель не нашёл в себе сил для такого пути.
«Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирая всё до последних мелочей, вдумываясь в моё прошедшее, судил себя один неумолимо и строго <...>. И какими надеждами забилось тогда моё сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде. Я начертал себе программу всего будущего и положил твёрдо следовать ей. Во мне возродилась слепая вера, что я всё это исполню и могу исполнить.» (4 : 220).
Грех, о котором пишет Достоевский, это грех бессилия быть человеком, то есть воплотить в реальности свой дар любви и свободы. Этот голос личности постоянно тревожит сознание писателя, заставляя его снова и снова искать пути самореализации. Каторжный опыт Достоевского показывает, что таких путей у него было два. Один условно можно назвать отрицательным, другой — положительным.
Отрицательный путь предполагал самоутверждение за счёт возвеличивания над массой. Он неизбежно вёл к ещё большему разрыву связей с миром, но в экстремальных условиях каторги казался Достоевскому выходом. Этот иллюзорный выход стал причиной «аристократических» амбиций писателя, неожиданно проявившихся на каторге1. Причисляя себя к дворянству, к «благородным», при этом не являясь дворянином по своей психологии, Достоевский преследовал одну цель — почувствовать значимость собственной личности и преодолеть комплекс неполноценности.
Соответственно напускным амбициям Достоевский создаёт и утрированный образ «дикого» народа2. Неразвитость сознания и души, мышление социальными стереотипами, отсутствие чувства личности, ненависть ко всему чужеродному — всё это черты каторжного «товарищества». По отношению к дворянству такой народ проявляет не только бессознательное недоверие, но и целенаправленную злобу, часто переходящую в издевательство.
«Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то был самым плохим работником и не смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчей его и потолковее, и тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня <.>. Всё это, разумеется, было нарочно, потому что всех это тешило. Надо было поломаться над бывшим дворянчиком, и, конечно, они были рады случаю» (4 : 76).
Символическим выражением социальной и нравственной сущности каторжников можно считать образ арестанта Газина. В нём сконцентрировались все главные черты «странного семейства»: нравственная развращённость, агрессия, ненависть к дворянству, животная сила. Источником таких характеристик яв-
1 Об этом пишет в своих воспоминаниях ссыльный поляк Ш. Токаржевсеий [Токаржевский 2006 : 459-460].
2 Как отмечают комментаторы, Достоевский «неоднократно сознательно усиливал преступления своих героев» (4 : 283). Правда, объяснение этому комментаторы находят в «цензурных соображениях», тогда как нам представляется, данная тенденция стала результатом психологического состояния писателя.
лялось отчаяние Достоевского. Отчаяние от бессилия дать любовь людям и быть любимым. Не злоба, а одиночество, тоска, сомнения в себе рисовали такой образ народа.
В результате отрицательный путь борьбы за человека не давал ничего, кроме постоянного опасения за свою индивидуальность. Достоевский, внутренне протестовавший против социальных барьеров в отношениях между людьми, сам создавал их. Тем самым доводя до предела страх потери индивидуальности.
О том, что голос человека продолжал тревожить сознание Достоевского, говорят его настойчивые попытки войти в мир каторжников. Это был второй, положительный, путь решения проблемы человека.
Наиболее сложным здесь было войти в «доверие» к «сильной» части каторги, поскольку именно её Достоевский воспринимал как массу, несущую опасность его личности1. Тем не менее отношениями с «сильными» каторжниками писатель дорожил особо, ведь от успеха единения с ними зависела его собственная самооценка.
В «Записках.» Достоевский рассказывает о двух попытках своего героя войти в доверительные отношения с «сильными» каторжниками. Это ситуации с Орловым и Петровым. Оба каторжника выделяются среди всех остальных своей решительностью, независимостью и природным умом. Оба пользуются высоким авторитетом среди арестантов.
В отношениях с Орловым и Петровым герой «Записок.» стремится преодолеть взаимное недоверие и пробиться к человеческой сущности каторжников. Поэтому Александр Петрович пытается «добраться» до совести Орлова и заговорить о чём-нибудь, «кроме наук и книжек», с Петровым.
Средством для достижения этой цели служит диалог. В диалоге, как писал М.М. Бахтин, «человек не только проявляет себя вовне, а впервые становится тем, что он есть. не только для других, но и для себя самого» [Бахтин 1972 : 434]. Горянчиков в обращении с каторжниками настроен на диалог. Он чувствует его необходимость для обеих сторон. И частично ему удаётся перебороть взаимное отторжение. Но вместе с тем полного и свободного раскрытия личности так и не происходит. Усилия Горянчикова натыкаются на неискоренимое недоверие и непонимание со стороны каторжников. Человеческое в себе они раскрывают лишь до определённого предела.
«Я пробовал с ним (Орловым. — А.К.) заговаривать об его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но отвечал всегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нём хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим» (4 : 48).
Однако не только непонимание каторжниками человеческой сути всех усилий Горянчикова становится причиной неудачи единения. Характер самого героя обнаруживает слабость. Отторжение, а точнее намёк на него, сразу воспри-
1 Достоевский в «Записках.» предпринимает попытку подвести всю каторгу под определённые «разряды». Всех острожников он разбивает на две основные группы: «наивные и простоватые» и «угрюмые и злые» (4 : 196). Видно, что вся классификация строится на основе черт характера.
нимается им крайне болезненно. Он выказывает неуверенность в себе, боязнь контакта с миром. Выдержать требование быть личностью в любой обстановке Горянчиков не может.
Снова возвращается его комплекс неполноценности и, как следствие, отчаяние. Герой «Записок.» — alter ego писателя — срывается в самоуничижение, со скрытой ненавистью признавая своё поражение.
«Прощаясь, он (Орлов. — А.К.) пожал мне руку. В сущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним низшее» (4 : 48).
Видно, что Горянчиков, говоря об Орлове, скрыто ведёт речь о себе. Таким — жалким и низшим — чувствует он себя сам.
Отсюда следует восприятие себя беспомощным существом — ребёнком. Так, после неудачи с Орловым Горянчиков чувствует себя «маленьким, глупеньким мальчиком». То же видим и в случае с Петровым:
«Мне кажется, он вообще считал меня каким-то ребёнком, чуть не младенцем, не понимающим самых простых вещей на свете. <.> Считал ли он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне особого рода сострадание, которое инстинктивно ощущает всякое сильное существо к другому слабейшему, признав меня за такое. не знаю» (4 : 86).
В этом ощущении себя «младенцем» видны и горечь отверженности и презрение к собственному бессилию.
Войти в каторжный мир свободным и независимым человеком Достоевскому так и не удалось. Практика оказалась куда более драматичной, чем мечты. Она требовала усилий, терпения, воли, чего в характере писателя оказалось слишком мало.
Итак, на пути реализации себя как человека для Достоевского стояло две преграды. С одной стороны, недоверие каторжников, с подозрением и непониманием относящихся к проявлению человеческих чувств социально чужого им человека. С другой - слабость собственного характера, неспособного выдержать требование быть личностью. Неспособность преодолеть эти преграды вновь и вновь заставляла Достоевского переживать своё одиночество и изгойство, что, в свою очередь, служило для него свидетельством поражения в борьбе за человека. В этом и состоял комплекс неполноценности Достоевского, который рано или поздно начинал свою разрушительную работу.
Особенно это проявляется в отношениях Достоевского к «слабым» каторжникам, которых писатель относил к разряду «наивных и простоватых», всеми «презираемых». С ними у Достоевского сложились довольно близкие отношения. В том числе и их имел в виду писатель, говоря в письме к брату Михаилу:
«Впрочем, люди везде люди. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны» (28i : 172).
В «Записках.» Достоевский говорит о сближении Горянчикова с каторжником Сушиловым и частью с Сироткиным. К обоим Александр Петрович испыты-
вает человеческие чувства жалости и сострадания. В отличие от «угрюмых и злых» арестантов он не смеётся над ними, не унижает их.
Однако эти, казалось бы, истинно человеческие отношения в результате приводят к тому же тупику, что и связь с «сильными» каторжниками. Отношения с Сушиловым являются зеркальным отражением ситуаций с Петровым и Орловым. Здесь герой-рассказчик как бы компенсирует то поражение, которое он терпит в среде «сильных» каторжников.
Там самооценка Горянчикова определялась уничижительно-детскими характеристиками, здесь такими чертами наделяются каторжники. Детско-женствен-ные черты становятся общими в образах людей, которых Горянчиков считает близкими.
Сироткин: «хорошенький мальчик», «прекрасное лицо», «глаза голубые, черты лица правильные, личико чистенькое, нежное, волосы светло-русые», «красавчик».
Сушилов: «был очень жалкий малый, вполне безответный и приниженный, даже забитый» (4 : 59).
Соответственно самого себя герой сразу ставит выше своих товарищей. Он принимает услужения Сушилова, но позволяет вести себя с ним невнимательно, капризно, требовательно. Об этих метаморфозах души сообщает Достоевский брату:
«А между тем характер мой испортился; я был с ними капризен, нетерпелив. Они уважали состояние моего духа и переносили всё безропотно» (28і : 172).
Раздражительность Достоевского может быть связана и с тем, что в лице «слабых» каторжников, к которым все относились с пренебрежением и грубостью, он видел собственное отражение. Это были своеобразные двойники, разоблачающие перед ним его же сущность: слабую, беспомощную, зажатую страхами и тревогами личность. Ту сущность, которую Достоевский не хотел в себе признавать и от которой не мог избавиться.
История с Сушиловым становится явным свидетельством невозможности желанного союза между каторжниками и Достоевским. И главное препятствие — собственное «я» писателя. В минуты полной откровенности он корил не мир, а себя, своё отступление от идеала человека. В знаменитом письме Наталье Дмитриевне Фонвизиной он с предельной горечью признаётся:
«Самое несносное несчастье это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок, сознаёшь всё это, упрекаешь себя даже — и не можешь себя пересилить. Я это испытал. Я уверен, что бог Вас избавил от этого» (28і : 177).
Пожалуй, единственным просветом в человеческих отношениях на каторге для героя «Записок.» стал Алей. Его возможным прототипом был сосланный в Омск черкес Али Делек Тат Оглы (4 : 282). О нем писатель говорит в письме брату Михаилу:
«Я учил одного молодого черкеса (присланного на каторгу за разбой) русскому языку и грамоте. Какою же благодарностью окружил он меня» (28і : 172).
Важность ситуации с Алеем заключалась в том, что здесь личность Горянчи-кова находит максимально возможную реализацию. Отношения с Алеем в целом равноправны, насколько они могли быть таковыми в силу социальной и умственной разности. Никто здесь не унижался и не унижал другого.
Образ Алея своими детско-женскими чертами напоминает «слабых» каторжников: «улыбка его была так доверчива, так детски простодушна»; «он был целомудрен, как чистая девочка»; «улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов, красоте которых могла бы позавидовать первая красавица» (4 : 51-52).
Однако в один ряд со «слабыми» Алея поставить нельзя. И не только потому, что он не входит в то сообщество каторжников - всеми «презираемых», к которому относятся Сироткин и Сушилов. Образ Алея имеет принципиальные отличия от них. Две черты резко отделяют его от Сушилова и Сироткина.
Это красота и сила личности. О красоте Достоевский говорит и в отношении Сироткина, но мельком, не так акцентированно, как в случае с Алеем. На красоту молодого черкеса Достоевский обращает постоянное внимание: «прекрасное лицо», «прекрасные глаза», «прекрасная радость». Внешняя красота поддерживается внутренней — красотой души: «вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать — прекрасном лице» (4 : 51).
Вместе с тем детскость, женственность, красота — все эти черты образа и характера Алея соединяются с такой «мужской» чертою, как внутренняя сила.
«Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. <...> Но он избегал ссор и брани, хотя был вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя постоять» (4 : 52).
Таким образом, Алей являет собой тот идеал человека, который жаждал увидеть в людях сам Достоевский. Поэтому и Горянчиков так восхищается Алеем. В его присутствии, в общении с ним он сам избавляется от собственных страхов и мучений.
«. большие чёрные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая» (4 : 51).
Однако Алей был счастливым исключением из общей массы каторжников. Для героя «Записок.», как и для его создателя, встреча с таким человеком послужила лишь временным выходом из тяжёлой ситуации одиночества. Это был единственный случай, когда личность Горянчикова смогла без колебаний и опасений раскрыться миру и свободно войти в него. В целом же действительность продолжала оставаться для Достоевского тяжёлым испытанием. Личность писателя всё также была мучима сомнением в себе, боязнью общества, одиночеством. Найти в себе силы во всякой ситуации «быть человеком» Достоевский так и не смог.
Несмотря на достаточно спокойный и даже просветлённый финал «Записок...», мы видим, что Александр Петрович чувствует свою отделённость от мира каторжников.
«Казалось, между нами стояла какая-то перегородка» (4 : 229).
И если выход из острога пронизан надеждами на «воскресение», то последующая жизнь Горянчикова подтверждает то, что личности героя не удалось обрести желанной полноты бытия. Более того, если на каторге Александр Петрович пытался раскрыть себя в «другом», то после освобождения он бежит от мира. Вырвавшись из реальной несвободы, он сам заточает себя. Его отказ от встречи с родственниками, сведённые к минимуму знакомства, отказ читать журналы и
книги — всё это было проявлением того «футляра», в который Горянчиков прячется от мира. Достоевский показывает нам человека, который «именно поставил своею главнейшею задачею — как можно подальше спрятаться от всего света» (4 : 7).
Горянчикова последних лет его жизни исследователи обычно отделяют от Достоевского, утверждая, что писатель напротив вышел из каторги «воскресшим». Однако письма Достоевского и воспоминания о нём подтверждают обратное. Состояние героя «Записок.» и Достоевского явно совпадают. Писатель переживает ту же боязнь людей, муки одиночества («ломоть отрезанный»), а также неутолённую тоску по свободе.
«Я доволен своею жизнию. Одного только можно опасаться: людей и произвола. <...> я так слабосилен <...>. «Там всё люди простые», - говорят мне в ободрение. Да простого-то человека я боюсь более, чем сложного» (281 : 172).
«Но когда же, скажите, пожалуйста, когда мы будем совсем свободны <...>? Уж не тогда ли, когда совсем не надо будет свободы? <...> В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде» (281 : 176).
«Мёртвый дом» стал частью сознания писателя, метафорой состояния его личности. И в остроге, и спустя много лет после возвращения в Петербург Достоевский нёс в себе не только память, но и ощущение каторги. В рассказе о мужике Марее, написанном двадцать два года спустя после освобождения, Достоевский признаётся:
«Впрочем, что же описывать впечатления; мне и теперь иногда снится это время по ночам, и у меня нет снов мучительнее» (22 : 47).
Потребность войти в мир человеком и быть принятым людьми осталась нереализованной. Она продолжала мучить Достоевского, как мучит Христос героя «Бесов» Ивана Шатова.
Следствием этого становится обращение Достоевского к Христу. К Христу Достоевский приходит в годы испытаний каторгой. Об этом свидетельствует письмо писателя Н.Д. Фонвизиной, где он воссоздает тот «символ» веры, за которым готов следовать несмотря ни на что.
«И, однако же, бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть» (281 : 176).
Здесь Достоевский чётко определяет свой идеал человека и его отношений с миром. Это гармония, основанная на свободном и любовном единении человека с людьми. Любить и быть любимым — суть человеческих устремлений Достоевского. Именно эти минуты гармонии воплощают для писателя высший смысл существ ования.
Христос же становится образом, воплощающим в себе нереализованный потенциал личности самого Достоевского. Писатель концентрирует в нём собственные устремления, которые в реальности не находили воплощения. Поэтому этот образ так напоминает человеческий, а не божественный. Мистическое начало в Христе Достоевского отсутствует. Зато предельно ясно в нём обнаружи-
ваются черты идеального человека. Того человека, нехватку которого столь остро переживает писатель и в своём окружении, и внутри себя. Важно, что в ряду черт Христа Достоевский подчёркивает мужественность. Мужественность, т. е. способность преодолевать давление мира и собственную слабость характера, была для Достоевского одной из ключевых проблем.
Показательно, что черты, которыми Достоевский наделяет Христа, имеют почти полное соответствие с образом Алея. Те же «симпатичность», красота, разумность и мужественность, что и у необыкновенного товарища Горянчикова по каторге. Вероятно, это совпадение говорит о том, что Достоевский моделирует образ Христа, исходя из своих представлений об идеале человека. Это действительно личный, индивидуальный Христос, в образе которого заложены психологические аспекты личности Достоевского. Такими — прекрасными и мужественными — хотел видеть людей писатель и таким он хотел быть сам.
Вместе с тем видно, насколько тяжело даётся такая вера Достоевскому. Это вера, окружённая со всех сторон сомнением. Вера в присутствии постоянной угрозы быть опровергнутой. Вера наперекор невыносимой реальности собственной души.
«Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (281 : 176).
Об окончательном торжестве «человека в человеке» письмо Достоевского не говорит. Напротив, оно представляет нам картину страдания человека, ведущего отчаянную борьбу с самим собой. Не случайно вслед за горячей исповедью о вере Достоевский срывается в саморазоблачение.
Эти перепады говорят о том, что противоречие между стремлением «быть человеком» и слабостью личности не имело разрешения. Борьба за человека стала главным источником душевной драмы Достоевского. Тяжёлое чувство вины за свой неисполненный долг писатель пронёс через всю свою жизнь. Но именно эта мука послужила психологической основой всей мировоззренческой, идеологической и художественной системы Достоевского. Она порождала утопии, характеры, сюжеты. Ею был движим весь уникальный, глубокий и противоречивый мир писателя.
Библиографический список
1. Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. — М.: Худож. лит., 1972. — 470 с.
2. Джексон, Р.Л. Искусство Достоевского. Бреды и ноктюрны / Р.Л. Джексон. — М.: Радикс, 1998. — 288 с.
3. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. / Ф.М. Достоевский. — Л.: Наука, 1972— 1990.
4. Достоевский, Ф.М. В воспоминаниях современников / сост. К. Тюнькин. — В 2 т. — М.: Худож. лит. — 1990. — (Сер. «Литературные мемуары»).
5. Кирпотин, В.Я. Достоевский в шестидесятые годы / В.Я. Кирпотин. — М.: Худ., лит. 1966. — 560 с.
6. Токаржевский, Ш. Семь лет каторги / Ш. Токаржевский // Голоса Сибири: литературный альманах. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 2006. — Вып. третий. — С. 439—505.
7. Туниманов, В.А. Творчество Достоевского (1854—1862) / В.А. Туниманов. — Л.: Наука, 1980. — 294 с.
