CC BY
251
УДК 821.161.1’ 82 Достоевский
Л.Н. САРБАШ
ПОЛИЭТНОКОНФЕССИОНАЛЬНАЯ РОССИЯ В «ЗАПИСКАХ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО*
Ключевые слова: Достоевский, «Записки из Мертвого дома», полиэтноконфессио-нальная Россия, этнический образ, мусульманский мир, праздники и обряды разных вер.
Проанализирована полиэтноконфессиональная Россия в «Записках из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского. Рассмотрены различные религиозно-культурные миры, праздники и обряды разных вер, отмечены коранические и ветхозаветные реминисценции в изображении инонациональных явлений.
L.N. SARBASH POLYETHNOCONFESSIONAL RUSSIA IN THE BOOK OF F.M. DOSTOEVSKY «NOTES FROM THE HOUSE OF THE DEAD»
Key words: Dostoyevsky, «Notes from the House of the Dea», polyethnoconfessional Russia, the ethnic image, the Muslim world, holidays and ceremonies of different faiths.
In the «Notes from the House of the Dead» by F. Dostoevsky polyethnoconfessional Russia is analyzed. Various religious and cultural worlds, holidays and ceremonies of different faiths are considered and the Koran and the Old Testament reminiscences in the image of other nationalities phenomena are marked.
«Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского - книга о русском народе, но одновременно это и изображение России многонациональной, поликонфес-сиональной. В письме к брату Михаилу от 30 января - 22 февраля 1854 г. писатель сообщает о своей ссылке: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые тома достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его» [4. Т. 28. Кн. 1. С. 172-173]. Ф.М. Достоевский, изображающий самосознание русского человека, обращается к описанию и инонациональных явлений российской действительности: в его произведении появляются образы различных национально-культурных миров.
Обращение к мусульманскому явно обозначено в художественном мире Достоевского. Ученые отмечают продолжительный интерес Ф.М. Достоевского к исламу, Корану и личности Магомета, что выразилось и в «Пушкинской речи» великого русского писателя. Достоевский в «Подражаниях Корану» А.С. Пушкина увидел всеотзывчивость русского человека, прозорливо заметив при этом: «... разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила ее?» [4. Т. 26. С. 14б]. Еще ранее, в пятидесятые годы, на каторге и в ссылке, Ф. Достоевский соприкоснулся с бытом и религией народов Востока, состоялось его знакомство с мусульманами. Среди каторжников Омского острога были люди, принадлежащие к различным этническим группам, к разным религиям. Важным для Ф.М. Достоевского было знакомство с казахом Ч. Валихановым. Как отмечает В. Борисова, «в годы дружбы с Ч. Валихановым (с 1854 по 1861 г.) Достоевский получил возможность глубокого, подлинно научного приобщения к Корану и мусульманской культуре в целом» [1. С. 67].
На каторге и в ссылке у Достоевского появляется интерес к Корану: из Омска и Семипалатинска в 1854 г. в письме к брату Михаилу он просит прислать ему священную книгу мусульман. Писатель был знаком с Кораном, в его библиотеке, как отмечает Л.П. Гроссман, был Коран, переведенный на
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (проект № 12-14-21004 а/В).
французский язык А. Казимирским [2. С. 44]. В обращении был русский перевод Корана К. Николаева этого же издания, неоднократно переиздававшийся в России. Большую популярность в русском обществе приобрела переведенная П. Киреевским биография Магомета, написанная В. Ирвингом, на первое издание которой появилась рецензия Н.А. Добролюбова. В творчестве русского писателя, как отмечают исследователи, наблюдается использование идей и образов Корана [1, 8, 10].
В «Записках из Мертвого дома» появляется образ каторжной России как по-лиэтноконфессиональной: изображаются представители разных национальных российских миров - кавказские горцы, татары, поляки, малороссы, калмыки, цыгане, еврей. Автобиографический герой-рассказчик особо отмечает это народное поликультурное множество: «И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев» [4. Т. 4. С. 10]. В произведении возникает образ каторжного народа: это арестанты, товарищи по несчастью, без различия вер и национальностей. Эту же мысль излагает Аким Акимович, который говорит Александру Петровичу Горянчикову о разнородном каторжном «сброде» как по социальному положению, так и по национальнорелигиозному признаку - вероисповеданию: «Иной из кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто...» [4. Т. 4. С. 28]. В этом же собирательном полиэтническом значении народ предстает на последних страницах произведения. Рассказчик в день своего освобождения обошел все казармы, чтобы попрощаться со всеми арестантами. Инонациональные пласты жизни не являются для героя чужеродными: они «иные», но в континууме российского мира, его составляющая часть.
Многонациональный состав арестантов заявляет о себе уже в казарме, где герою предстоит «вынужденное общее сожительство» с тридцатью товарищами по несчастью. В главе четвертой «Первые впечатления» сразу же появляются одновременно с русскими и нерусские, различные этнические группы российского мира: лезгины, чеченцы, дагестанские татары и просто татары, не определенные географически, калмык, поляки, малороссы, еврей. Описывая вечернюю казарму, принимающую вид «домашнего очага», писатель упоминает нищих, которые были во всех казармах острога, - «байгуши». Байгушами называли людей из обнищавших кочевых народностей. В словаре В.И. Даля «байгуш» определяется как «нищий из кочевых инородцев, обнищавший киргиз» [3. С. 38]. Д.Н. Мамин-Сибиряк в рассказе «Байгуш» дает образ старого башкира-байгуша, поющего тоскливую народную песню. В начале произведения, с иронией отмечая преимущество службы в Сибири, Достоевский пишет о богатых и хлебосольных купцах и «чрезвычайно достаточных инородцах». Упоминая нерусские народности Сибири, Достоевский отмечает эту многонациональную составляющую российской жизни.
В произведении возникают разнообразные этнические образы, многоликие национальные характеры, эксплицируются национально-этнические свойства. Товарищи Александра Петровича Горянчикова по несчастью принадлежат к разным религиям - христианству, исламу, иудаизму, буддизму. Они различного вероисповедания; христиане представлены в остроге православными, католиками, старообрядцами. Достоевский упоминает праздники и обряды разных вер: описывает Рождество, Великий пост, Пасху у православных, мусульманские праздники, еврейскую пятничную молитву. В произведении предстают многоликие национальные образы - представители разных вер и культур.
В «Записках из Мертвого дома» возникает мусульманский мир, представленный образами татар и кавказских горцев. Дается колоритный образ подпольного целовальника татарина Газина и татарина Маметки, не говорящего по-русски, но одобряющего побег арестантов из острога: «Из особенно радовавшихся я заметил одного татарина, Маметку, невысокого роста, скулистого, чрезвычайно комическую фигуру. Он почти ничего не говорил по-русски и почти ничего не понимал, что другие говорят, но туда же, просовывал голову из-за толпы и слушал, с наслаждением слушал. «Что, Маметка, якши?» -пристал к нему от нечего делать отвергнутый всеми Скуратов. «Якши! Ух, якши! - забормотал, весь оживляясь, Маметка,_ кивая Скуратову своей смешной головой, - якши!» «Не поймают их? Йок». «Йок, йок!» - и Маметка заболтал опять, на этот раз уже размахивая руками». «Так, так, якши! - подхватил Маметка, кивая головою. - Ну и якши!» [4. Т. 4. С. 227]. Писатель маркирует речь героя словом национального языка: татарские слова «якши» (хорошо) и «йок» (нет), широко употреблялись русскими в общении с татарами.
Писатель, за исключением дагестанских татар, среди которых выделяется Алей, не определяет иных территориально. Достоевский пишет о присутствии мусульман на каторге и, что особенно важно, о встрече героя с представителями мусульманского мира. На каторге происходит знакомство рассказчика с полиэтнической Россией, открытие нерусских, национальных миров.
Как в романе «Преступление и наказание» резко контрастируют между собой двое русских Миколок (Миколка, забивающий лошадь, и красильщик Миколка, взявший на себя убийство старухи-процентщицы), так и в «Записках из Мертвого дома» оказались противопоставленными двое татар - Газин и Алей. Невероятная жестокость целовальника Газина, в пьяном виде у которого сказывалось «все зверство его натуры», и чистота, отзывчивость «умного сердцем» Алея, которого рассказчик выучил «прекрасно» говорить по-русски, читать по Евангелию, писать, сердечно полюбил его. Для героя-рассказчика знакомство с мусульманином Алеем - «одна из лучших встреч» в жизни. Достоевский показывает чувство братской любви, духовного взаимопонимания между людьми разных вер и национальностей. Алей полюбил русского Горянчикова как брата, сердечно благодарен ему за сделанное: «Никогда не забуду, как он выходил из острога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал... «Ты для меня столько сделал, столько сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько не сделали: ты меня человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду» [4. Т. 4. С. 54].
Достоевский отмечает приятие иных религий, веротерпимость Горянчи-кова и арестантов как характерную особенность острожной жизни, Алей оценил евангельскую Нагорную проповедь, некоторые места в ней он проговаривал с особенным чувством. Мусульманин находит сходство Христовой проповеди со священной книгой мусульман Кораном: «Иса святой пророк, Иса бо-жии слова говорил. Как хорошо! ... он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит! Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и с жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потом с важно-благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был божий пророк.» [4. Т. 4. С. 54]. Возникает общий для героев разных вер пророк, соположение различных религиозных констант - христианской и мусульманской.
Инонациональное транслируется в «Записках из Мертвого дома» реминисценциями из Корана и Ветхого Завета. В повествовании об Алее возникает
коранический контекст: братья Алея говорят, что Иса творил «великие чудеса» и об этом «у них в книгах написано»: «... он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела.» [4. Т. 4. С. 54]. Достоевский вводит в повествование произведения суру 3, аят 43: «Я пришел к вам со знаменем от вашего Господа. Я сотворю вам из глины по образу птицы и подую в нее, и станет это птицей по изволению Аллаха. Я исцелю слепого, прокаженного и оживлю мертвых с позволения Аллаха» [5. С. 9]. Как замечает В. Борисова, «в целом, в «Записках из Мертвого дома» отразились положительные впечатления писателя от мусульманской культуры, хорошее ее знание. Этот роман - свидетельство того, как к Достоевскому приходит понимание, что родовой идеал человечества выразился не только в православии, но и в других религиях» [1. С. 75].
Достоевский отмечает такую ментальную особенность горских народов, как сдержанность и уважительное отношение к старшим - почитание родителей и старших по возрасту, что Алей демонстрирует как к своим братьям, так и к Горянчикову: он никогда «из почтения» не заговаривает первый. Этнический характер дается в его индивидуально-национальном проявлении.
В «Записках из Мертвого дома» возникает чрезвычайно симпатичный образ лезгина Нурры, «наивного и доброго»: «Нурра произвел на меня с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление. Это был человек еще нестарый, росту невысокого, сложенный, как Геркулес, совершенный блондин с светло-голубыми глазами, курносый, с лицом чухонки и с кривыми ногами от постоянной прежней езды верхом» [4. Т. 4. С. 50]. Нурра пытается ободрить Горянчикова, поддержать его в первые дни пребывания в остроге: горец плохо говорит по-русски, поэтому приятие нового арестанта выражается в дружеском похлопывании по плечу. Писатель отмечает в характере Нурры такие этнопсихологические особенности горцев, как сдержанность, умение владеть собой, благожелательность, обусловленные обычаями и традициями Кавказа: «Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно; но ссор не затевал и только отворачивался с негодованием. Сам он во все продолжение своей каторги не украл ничего, не сделал ни одного дурного поступка» [4. Т. 4. С. 50-51]. Достоевский устанавливает типические свойства инонационального характера. Рассказчик отмечает честность Нурры и любовь к нему арестантов острога: «Нурра - лев», - говорили арестанты; так за ним и оставалось название льва» [4. Т. 4. С. 51]. Писатель отмечает, что между арестантами не существует розни и различий по национальному признаку. Нурра чрезвычайно богомолен, постоянно совершает намаз: «Молитвы исполнял он свято; в посты перед магометанскими праздниками постился как фанатик и целые ночи выстаивал на молитве» [4. Т. 4. С. 51].
Возникают в «Записках из Мертвого дома» и еврейские религиознокультурные константы. Подробно описывается рижский еврей Исай Фомич Бум-штейн, ростовщик и ювелир. Изображается еврейская обрядность, связанная с пятничной молитвой накануне празднования субботы - шаббата, или «шабаша», по определению арестантов. Исай Фомич использует соответствующие молитвенные принадлежности: «пеструю накидку из шерстяной материи» - талит, которую он «тщательно» хранил в своем сундуке: «На обе руки он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исайя Фомича выходит какой-то смешной рог». [4. Т. 4. С. 95]. Писатель передает элементы религиозного еврейского обряда: черные ящички, привязываемые к руке и закрепляемые на лбу - тефилин, в которых, как известно, вложены написанные отрывки из Торы: «Затем начиналась
молитва. Читал он ее нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом. То вдруг закроет руками голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и чуть не с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то расслабленным от избытка счастья голосом» [4. Т. 4. С. 95]. Смысл молитвы, как объясняет сам герой, заключался в рыданиях по утраченному Иерусалиму и радость его обретения. Достоевский отмечает разные виды еврейских молитв, в частности такой вид молитвы, как крик к Господу. В произведении репродуцируется еврейская культурно-религиозная обрядность.
На пятничную молитву Исайя Фомича приходят смотреть арестанты из других казарм: как еврей, так и еврейские религиозные обряды - редкость для острога. Для каторжников этот ритуал другой культуры интересен и непонятен: «Ишь его разбирает!», - говорят, бывало, арестанты» [4. Т. 4. С. 95]. Однако нет вражды к «иному», писателем отмечается признание факта другой религиозной традиции. Ф.М. Достоевский отмечает веротерпимость арестантов как характерную особенность острожной жизни.
С образом Исайя Фомича проецируется в повествование еврейский религиозно-мифологический контекст. Герой часто напевает «смешной мотив» без слов, который якобы пели все «шестьсот тысяч евреев», переходя через «Чермное» море, когда они возвращались из египетского плена. Ветхозаветная реминисценция об исходе евреев из Египта (Исход, глава 14) создает культурно-мифологическую перспективу, связанную с еврейской религиознокультурной традицией. Некоторые исследователи отмечают черты карикатурности в образе Исайя Фомича, что представляется не совсем правомерным. Г.С. Померанц справедливо пишет, что Исай Фомич - «скорее этнографическая зарисовка, чем карикатура» [6. С. 158].
Возникает в романе и немецкий мир: Александр Баклушин рассказывает историю любви к рижской немке Луизе. Ретроспективно вводится картина немецкого уклада жизни: устроенного быта, чистоты, педантичности и расчетливости. Луиза и ее тетка - прачки, но прачки для «самого что ни на есть чистого белья», живут зажиточно. Луиза такая «чистенькая», что рассказчик истории больше никогда не видел таких, как она. Богатый часовщик-немец Шульц дается в восприятии Баклушина, который неоднократно отмечает фрак и стоячие воротнички немца (в магазине во время работы и при приеме гостей) как выражение достатка, благополучия и положения в обществе. Доминантой «немецкого» является прием гостей - воскресный кофе, который детально описывается: большой кофейник на столе, сухари, кипящий «кофей», на подносе - графин водки, селедка и колбаса, бутылка вина. Немец отказывает Баклушину в уважении, он не может с ним подружиться, так как они не равны. «Ви простой солдат», - говорит русскому Шульц [4. Т. 4. С. 102]. Баклушин же пренебрежительно называет немца существующим у русских коллективным прозвищем «колбасник», «колбаса».
Дается в «Записках из Мертвого дома» и история калмыка, который крестился, чтобы смягчить наказание шпицрутенами: его приговорили к четырем тысячам палок за убийство начальника. Он думает, что наказываемым «жаль будет крещеного». При крещении он наречен Александром, но в казарме его зовут «Александра»: вероятно, он сам себя так назвал, не различая родовых определений в русском языке. Однако крещение не помогло: ему пришлось вынести четыре тысячи ударов. Александру даже обидно: хотя бы одну тысячу палок простили ему как христианину. По словам калмыка, он все-таки выдержал наказание, так как «сыздетства» рос под плетью, всю жизнь его «в орде» не сходили рубцы со спины, и в остроге ему постоянно снятся сны, в
которых его бьют. В «Записках из Мертвого дома» предстает образ многонациональной и поликонфессиональной России.
Писатель упоминает праздники разных религий: христианские, мусульманские, еврейские. Разные веры и разные обряды. Восприятие иной религиозной традиции идет через призму «своей»: мусульманские праздники проходят без вина, с важною благопристойностью, из чего следует неодобрительное отношение мусульман к пьяным русским на Рождество. Мусульмане не принимают пьяного разгула, полагая, что за это будет божье наказание. Христов праздник завершился «всеобщей гулянкой» арестантов, «страмом», по определению старообрядца: «Все черкесы уселись на крылечке и с любопытством, а вместе и с некоторым омерзением смотрели на пьяный народ. Мне повстречался Нурра: «Яман, яман», - сказал он мне, покачивая головою с благочестивым негодованием, - ух, яман! Аллах сердит будет» [4. Т. IV. С. 109] Писатель маркирует повествование словом национальной речи: «яман» с тюркского переводится как «дурно, плохо». Еврей Исай Фомич во время Рождества «упрямо и высокомерно засветил в своем уголку свечку и начал работать, видимо показывая, что ни во что не считает праздник» [4. Т. 4. С. 109]. Зато герой со всем усердием празднует еврейскую Субботу - отдых, предписанный иудаизмом, который неукоснительно соблюдается Исайем Фомичом: «... слоняется, бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, как это предписано в субботу по закону» [4. Т. 4. С. 96]. Даются разные национально-конфессиональные традиции и связанная с ними религиозная обрядность.
Кроме православного Рождества описываются Великий пост, неделя говенья, когда арестанты освобождаются от работ и ходят в церковь раза по два, по три в день. «Великопостная служба», привычная для Горянчикова с детства, напоминает ему «давно минувшее» и родной дом с торжественными молитвами и земными поклонами. Арестанты тоже во время пребывания в церкви усердно молятся и приносят свои нищенские копейки на свечи и церковный сбор: «Тоже ведь и я человек, - может быть, думал он или чувствовал, подавая, - перед бо-гом-то все равны.» [4. Т. 4. С. 177]. Упоминая причащение за ранней обедней перед Пасхой, Достоевский пишет об особом состоянии арестантов: они соотносят слова молитвы непосредственно с собой, с греховностью своей жизни: «Когда священник с чашей в руках читал слова: «... но яко разбойника мя прийми», -почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется, приняв эти слова буквально на свой счет» [4. Т. 4. С. 177]. Как отмечает И. Д. Якубович, это строки из молитвы Василия Великого, 1-й [9. С. 308]. Реминисценция православной молитвы создает христианский контекст: писатель передает состояние покаяния и осознание своего греха арестантами, их обращение к Богу в эти святые минуты и чувство сопричастности «разбойников» с миром накануне великого праздника. Отрывок «вызывает» больший текст, проецируя его включенность в целостную парадигму молитвы: «Прими убо и мене, Человеколюбче Господи, якоже блудницу, яко разбойника, яко мытаря и яко блуднаго и возми мое тяжкое бремя грехов, грех вземляй мира, и немощи человеческия исцеляяй, труждающиеся и об-ремененныя к Себе призываяй и успокаиваяй, не пришедший призвати правед-ныя, но грешныя на покаяние» [7. С. 382-383]. Писатель дает понять, что каторжники, падающие «в землю», воспринимают себя как заблудших, как грешников, призванных к Богу, страждущих душевного исцеления.
Архетипом воли и свободы для русского Горянчикова явятся казахская степь и кочевая жизнь. Свобода как величайшее благо для арестанта ассоциируется с «необъятным простором» и «вольными степями», которые открываются с берега Иртыша. Дорогим и милым становятся «горячее солнце» на бездонном синем небе, «песня киргиза», доносившаяся с другого берега, кочевые юрты:
«Всматриваешься долго и разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизску, которая о чем-то там хлопочет с своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно» [4. Т. 4. С. 178]. На левом берегу Иртыша жили казахи, которых в XIX в. называли киргиз-кайсаками, писатель применяет бытующие в его время национальные определения. Аналогичная сцена появится в «Преступлении и наказании»: каторжному Раскольникову с высокого берега открываются широкая окрестность, облитая солнцем необозримая степь и кочевые юрты.
Ф.М. Достоевский, изображая русский мир и национальный характер, показывает и нерусские явления большого российского космоса. В континууме русской жизни даются разные инонациональные константы, возникает поли-культурное пространство. Рецепция иноэтнических явлений способствует возникновению новых взаимосвязей и коннотаций, широкого плана межкуль-турного диалога.
Литература
1. Борисова В.В. Синтез религиозно-мифологического подтекста в творчестве Ф.М. Достоевского (Библия и Коран) // Творчество Ф.М. Достоевского: искусство синтеза. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1991. С. 63-89.
2. Гроссман Л.П. Каталог библиотеки Достоевского // Гроссман Л.П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг: Гос. изд-во, 1922. С. 20-53.
3. Даль В.И. Словарь толкового великорусского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1989. Т. 1. 700 с.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.
5. Коран / пер. И.Ю. Крачковского. М.: Новый стиль; Анс-принт, 1990. 512 с.
6. Померанц Г. Достоевский. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. М.: Сов. писатель, 1990. 384 с.
7. Последование ко святому причащению. Молитва 1-я, святого Василия Великого // Молитвослов. СПб.: Синод. тип., 1908. 448 с.
8. Томпсон Д. Достоевский и ислам // Sub Specie Tolerantae. Памяти В.А. Туниманова. СПб.: Наука, 2008. С. 85-102.
9. Якубович И.Д. Примечания к «Запискам из Мертвого дома» // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972. Т. 4. С. 300-310.
10. Futrell M. Dostoevsky and Islam (and Ch. Valichanov) // Slavonic and East European Review. 1979. Vol. 57, № 1. P. 16-31.
САРБАШ ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА - кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы, Чувашский государственный университет, Россия, Чебоксары ([email protected]).
SARBASH LYUDMILA NIKOLAEVNA - candidate of philological sciences, associate professor of Russian Literature Chair, Chuvash State University, Russia, Cheboksary.
