CC BY
85
УДК 821.161.1*82-311.2 ББК 83.3(4РОС)
ДУХОВНО-НРАВСТВЕННЫЕ ИСКАНИЯ Н.В. ГОГОЛЯ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ «ЗАПИСОК ИЗ МЕРТВОГО ДОМА» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
■ П.Л. Чуйков
Аннотация. Сопоставление второго тома поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души» с «Записками из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского позволяет выявить новые грани творческого диалога этих писателей и заполнить некоторые исследовательские лакуны проблемы «Гоголь-Достоевский». Так на основе анализа идей и концепций обоих произведений в статье говорится о влиянии Гоголя на мироощущение и поэтику Достоевского после возвращения с каторги.
Мотивы гибели и спасения души рассматриваются как структурообразующие для сюжета и философского содержания двух произведений. Оба писателя уверены, что в глубине своей души русский народ, до последнего грешника, носит образ Христа. На примере людей разных вероисповеданий Достоевский показывает, что в вопросе веры заключенные в остроге были терпимы друг к другу; особенное, уважительное отношение было у арестантов к Празднику Рождества Христова. Благодаря вере теплится огонь жизни и в душе Хлобуева (ге-318 роя 2-го тома поэмы Гоголя), именно вера придает ему сил для новой подвижнической жизни. Герои романа Достоевского «Братья Карамазовы» развивают некоторые важнейшие мысли Гоголя: старец Зо-сима - о вине одного человека за всех, Алеша Карамазов - о возможности спасения человека, сохранившего хотя бы только одно светлое воспоминание.
Но если возможность мгновенного преображения человечества остается в «Записках» Достоевского возможностью, то для автора «Мертвых душ» такое преображение должно было стать действительностью для героев поэмы и ее читателей.
Сделанные выводы позволяют выдвинуть гипотезу о влиянии позднего творчества Гоголя, его итоговых религиозно-нравственных исканий, на поэтику Достоевского в период ссылки и после него.
Ключевые слова: поэма Н.В. Гоголя «Мертвые души», «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского, вера, церковь, молитва, преображение, душа, воскрешение, вина.
GOGOL'S SPIRITUAL AND MORAL SEARCHES IN THE ART WORLD OF DOSTOYEVSKY'S 'THE NOTES FROM THE DEAD HOUSE'
Jill hull
Abstract. Comparison of the second volume of N.V. Gogol's poem "Dead souls" with F.M. Dostoyevsky's "The Notes from the Dead house" allows to reveal new sides of creative dialogue of these writers and to fill some research lacunas of the "Gogol-Dostoyevsky" problem. So on the basis of the analysis of ideas and concepts of both works the article reveals Gogol's influence on world perception and Dostoyevsky's poetics after return from penal servitude.
Motives of death and rescue of soul are considered as structure-forming for the plot and the philosophical content of the two works. Both writers are sure that in the depth of the soul the Russian people, to the last sinner, carry the image of Christ. On the example of people of different religions Dos-toyevsky shows that in a belief question prisoners in a jail were tolerant to each other; special respect the prisoners had to the Christmas Holiday. Thanks to this belief the fire of life glimmers in Hlobuyev's soul (the hero of the 2nd volume of the Gogol's poem), the belief gives him strength for new selfless life. Heroes of Dostoyevsky's novel "Karamazov Brothers" develop Gogol's some major thoughts: the aged man Zosima - about fault of one person for all, Alyosha Karamazov - about possibility of rescue of the person who has kept at least only one light reminiscence.
But if possibility of instant transformation of mankind remains in Dostoyevsky's "Notes" as opportunity, then for the author of "Dead souls" such transformation had to become reality for heroes of the poem and its readers.
The drawn conclusions allow to make a hypothesis of influence of late works of Gogol, his total religious and moral searches on Dostoyevsky's poetics during exile and after it.
Keywords: N.V. Gogol's poem "Dead souls", F.M. Dostoyevsky's "The Notes from the Dead house" belief, church, prayer, transformation, soul, revival, fault.
Отношение Ф.М. Достоевского к позднему творчеству Н.В. Гоголя пока было исследовано в основном на пародийном материале повести «Село Степанчиково и его обитатели». Но это отношение не было однозначным и только к паро-
дии оно не сводится. Так сопоставление второго тома «Мертвых душ» Гоголя с «Записками из Мертвого дома» Достоевского позволяет выявить новые грани творческого диалога этих писателей и заполнить некоторые исследовательские лаку-
320
ны проблемы «Гоголь-Достоевский». Есть основания полагать, что поэма Гоголя стала во время написания этапного произведения Достоевского периода ссылки своеобразной «путеводной звездой». Именно тогда Достоевский понял бесперспективность идеалов утопического социализма и осознал необходимость возвращения дворянской интеллигенции к своим национально-православным корням и народно-христианской нравственности. Основанием подобного сравнения в первую очередь будут идеи и мировоззренческие контексты творчества Гоголя и Достоевского периода создания «Мертвых душ» и «Записок».
Повествование о Мертвом доме ведется от лица вымышленного рассказчика — Александра Петровича Горянчикова, образ которого во многом автобиографический. От него мы узнаем, что это «особенные заметки о погибшем народе» [1, с. 8]. Название поэмы Гоголя — «Мертвые души» — характеризует героев первого и большинство персонажей второго тома так же — погибший народ. Но оба автора видят «человеческое» даже в самом последнем грешнике и преступнике. Поэтому концепция двух рассматриваемых нами произведений включает в себя мотивы преступления (вины, греха) и наказания и, следовательно, мотивы гибели и спасения — как структурообразующие для сюжета и философского содержания как поэмы Гоголя, так и «Записок из Мертвого дома».
В.С. Соловьев отмечает, что Достоевский выделял в русском народе такие черты, как «сознание своей греховности» и «жажда очищения и подвига». Поэтому Достоевский счи-
тал, что «народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души своей носит другой образ — образ Христов и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу» [2, с. 744].
Отсюда и особенное, по-настоящему трепетное отношение заключенных к Празднику Рождества Христова, когда они на время могли забыть о своем положении, почувствовать, что их жизнь тоже продолжается: «Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей» [1, с. 105].
В «Записках» Достоевского есть и показательная сцена причащения в церкви: «Когда священник с чашей в руках читал слова: «..."Но яко разбойника мя прийми", — почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет» [1, с. 177]. То есть даже преступникам религия помогала не забывать, что они все-таки люди, пробуждая в них, пусть на уровне инстинкта, стыд и раскаяние.
По наблюдению Горянчикова, в вопросе веры заключенные были терпимы друг к другу. Так один старик-старовер, который разорил церковь и никогда не отступал от своих убеждений, все-таки принимал возражения без злобы и ненависти. И мусульманин Алей, которого Го-рянчиков характеризует исключительно положительно, за три месяца
научился хорошо читать по русскому переводу Нового завета.
Все это не могло не стать уроком для писателя: увидев смиренную веру заключенных, он понял неправоту своих революционных взглядов. Поэтому В. С. Соловьев так скажет о религиозном чувстве Достоевского: «Как бы забытые Церковью, придавленные государством, эти люди верили в Церковь и не отвергали государства. <.. .> И он почувствовал и понял, что перед этой высшей Божьей правдой всякая своя самодельная правда есть ложь, а попытка навязать эту ложь другим есть преступление. <...> Достоевский вынес из каторги светлый взгляд нравственно возрожденного человека. <...> Он понял также, что общественная правда не выдумывается отдельными умами, а коренится во всенародном чувстве, и, наконец, он понял, что эта правда имеет значение религиозное и необходимо связана с верой Христовой, с идеалом Христа» [2, с. 741-742].
Собственно к этому же открытию приходит и Гоголь во втором томе «Мертвых душ». Именно благодаря вере теплится огонь жизни в душе Хлобуева, а наставления Муразова этот герой вообще воспринимает как «указание божие»: «"Господи, благослови!" - сказал он (Хлобуев. - П.Ч.) внутренне и почувствовал, что бодрость и сила стала проникать к нему в душу. Самый ум его как бы стал пробуждаться надеждой на исход из своего печально-неисходного положенья. Свет стал мерцать вдали...» [3, с. 366]. Так, Хлобуев находит успокоение и понимание, Бог не позволяет ему чувствовать себя одиноким, придает ему сил: «Я верю, что он милостив ко мне, что как я ни мерзок, ни
гадок, но он меня может простить и принять, тогда как люди оттолкнут ногою и наилучший из друзей продаст меня» [там же, с. 364].
Мы уже сказали, что острог в романе Достоевского объединил людей самой разной веры. Там были не только православные и мусульмане. Вот как описывает Горянчиков молитву еврея Исая Фомича, который внешне очень напоминал писателю гоголевского Янкеля, героя повести «Тарас Бульба»: «Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и чуть не с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно-торжественным, каким-то расслабленным от избытка счастья голосом» [1, с. 95].
Кстати, и Гоголь, будучи человеком глубоко верующим, очень большое значение придавал молитве: «Церковь повелевает о всех возносить всеобщую молитву; высокое значение такой молитвы и ее строгая надобность узнались не мудрецами мира и не совопросниками века, но теми верховными людьми, которые высоким духовным совершенством и небесно-ангельской жизнью дошли до познания глубочайших душевных тайн и видели уже ясно, что разлуки нет между живущими в Боге, что минутной тленностью нашего тела не прекращаются сношения, и что любовь, завязанная на земле, приходит в большую меру на небесах» [4, с. 633].
Итак, посмотрим, как объяснить слезы Исая Фомича и последующий за ними торжественный переход к блаженству: «Плач и рыдания означают мысль о потере Иерусалима, и
321
что закон предписывает при этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самых сильных рыданий он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай, вспомнить (это вдруг тоже предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев в Иерусалим. Тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями, хохотом <...>» [1, с. 95].
Т. Касаткина считает эту сцену из романа Достоевского очень важной и комментирует ее так: «Совершенность пророчества поддерживается привязкой всего этого текста Достоевского не просто к пророчеству Исаии, но к венчальному тропарю, говорящему об исполнении пророчества. То есть в самой отлученности от Иерусалима, в ее глубине рождается мысль о присутствии, присутствие становится ядром отлученности <...>. Это вдруг, эту моментальность перехода от одного к другому, от отсутствия к присутствию, от ада к раю, от падения к восстанию Достоевский ппп подчеркивает просто навязчиво. <.. > 322 В этом же вдруг заключается любимая мысль Достоевского о возможности мгновенного преображения, в любой момент, преображения, зависящего от каждого (и любого) из нас, носящих "Золотой Век в кармане"» [5, с. 196-226].
Поэтому и Муразов сказал Чичикову: «Спасти вас не в моей власти» [3, с. 375]. Спасение зависит от самого Павла Ивановича. Так, И.П. Зо-лотусский отмечает: «В сцене с Му-разовым Чичиков искренне пытается что-то вспомнить, что-то выдрать из своей затвердевшей памяти, что-то такое, что было все-таки в нем и, наверное, есть, если присутствие его он
чувствует в себе. То именно совесть и способность отличать добро от недобра» [6, с. 441].
Вспомним эти строки поэмы: «Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства, ему не объяснимые, пришли к нему, как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то далеко, что-то заранее < ? > подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений; и как будто то, что <было подавлено> суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутное, занесенное зимней вьюгой окно, хотело вырваться на волю» [3, с. 375-376]. Именно непонятное воспоминание, суть и содержание которого Чичиков не осознает еще даже, и есть пробуждение его оживающей души. Память в данном случае не просто воскрешает душу, но и придает герою сил для поворота на другую дорогу — добра и справедливости.
Но если возможность мгновенного преображения человека и всего человечества остается в «Записках» Достоевского именно возможностью, то для автора «Мертвых душ» такое преображение непременно должно было стать действительностью. И не только для героев поэмы, но и для читателей, которые должны были, взяв персонажей за образец для подражания, как бы повторить их подвиг в собственной жизни. По сути, в какой-то степени религиозную утопию своей поэмы Гоголь мыслил как «руководство к действию» — и эта-то установка и привела автора к трагической катастрофе: «Бывает вре-
мя, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого (курсив мой. — П.Ч.). Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мертвых душ", а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен» [7, с. 139].
Достоевский был в этом смысле более реалистичным писателем — он не создавал произведения-утопии. Но почти тридцать лет спустя, после сожжения Гоголем рукописи второго тома, устами Алеши Карамазова скажет: «Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение (курсив мой. - П.Ч.)» [8, с. 15, 195].
Благодаря такому единственному воспоминанию и происходит то, что было не под силу сделать даже мудрому Муразову — душа Чичикова спасается. Она освобождается от тяжести постоянной жажды накопления, сбрасывает с себя гнет всемогущей копейки, хранить и беречь которую призывал Чичикова его отец.
Ю.В. Манн пишет: «Второй том, как известно, должен был стать переходным к третьему прежде всего в
отношении эволюции главного персонажа. Едва ли это надо понимать в том смысле, что проступки Чичикова во втором томе легче, чем в первом (скорее наоборот). Но сильнее звучит теперь в Чичикове голос совести, отчетливее указывает автор на возможность иного пути (курсив мой — П.Ч.) <...>. Само возрождение должно было совершиться уже в третьем томе <...>» [9, с. 361].
А какова судьба Манилова, например? Ю.В. Манн считает, что «процесс в нем уже завершился, образ окаменел» [там же, с. 312]. Но позволим себе не согласиться с этой точкой зрения. Сам Гоголь о героях своей поэмы говорил, что они воскреснут, «если захотят». Безжизненный Манилов, который, действительно, словно застыл во времени (закладка в книге, которую он «постоянно читал», лежала на одной странице два года), хочет воскреснуть. И сам говорит об этом прямым текстом Чичикову: «Если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о лю- 323 безности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу (курсив мой — П. Ч. ), дало бы, так сказать, паренье этакое...» [3, с. 29].
Не понимая толком, чего хочет («в некотором роде», «какую-нибудь этакую»), пусть неосознанно, но Манилов мечтает разбудить свою спящую душу, и даже указывает Чичикову средство для этого: «Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение... Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждать-
ся приятным вашим разговором...» [там же, с. 30]
Не будем лишать Манилова возможности воскрешения. Сделаем предположение, что именно Чичиков, возродившийся и ставший другим в ненаписанном третьем томе поэмы Гоголя, встав, подобно Хлобуеву, на путь подвижника веры, должен был протянуть руку помощи Манилову (искренне видевшему в нем хорошего друга), подобно тому, как сделал это Муразов, придя в острог к самому Чичикову. В подтверждение вышесказанного приведем такие «оправдательные» слова К. С. Аксакова: «Манилов, при всей своей пустоте и приторной сладости, имеющий свою ограниченную, маленькую жизнь, но все же жизнь, - и без всякой досады, без всякого смеха, даже с участием, смотришь, как он стоит на крыльце, куря свою трубку (курсив мой - П.Ч.), а в голове его и Бог знает что воображается, и это тянется до самого вечера» [10, с. 384].
В финале второго тома поэмы Го... голя мы видим, что Чичиков сталки-324 вается с самим Антихристом в образе юрисконсульта — так его ожившей душе предстоит первое серьезное испытание: «Этот юрисконсульт был опытности необыкновенной. <...> Кругом и со всех сторон был он в подозрениях, но никаких нельзя было возвести явных и доказанных улик. Тут было действительно что-то таинственное, и его бы можно было смело признать колдуном (курсив мой — П. Ч.)» [11, с. 415].
И.П. Золотусский подчеркивает, что «опытный в искусстве лжи и лицемерия Чичиков сталкивается в лице юрисконсульта с еще большей опытностью, с очевидной гениально-
стью зла, бессмертием зла (курсив автора — П.Ч.)» [6, с. 445]. В романе Достоевского таким олицетворением зла, бесспорно, был неподдающийся арестант Орлов. Его реакцией на попытку Горянчикова пробудить в нем голос совести и раскаяние был смех.
Чем же заканчивается поединок? Чичикову возвращают шкатулку с ценными бумагами, и Муразов, придя снова в острог к Павлу Ивановичу, замечает, что последний уже успел переговорить с юрисконсультом. Но это не значит, что Чичиков вернется к прежней жизни, потому что из тюрьмы он выходит со словами: «Муразов прав, <.. > пора на другую дорогу!» [3, с. 386]. Так оковы пали — не стало прежнего Чичикова, которым владела жажда накоплений. А, значит, юрисконсульт, это бессмертное зло, все-таки проиграл! Да, Чичиков постоянно колеблется между добром и злом, и эта неустойчивость, шаткость нравственных понятий сохраняется у него на протяжении всего второго тома. Но в нем появляется та внутренняя работа, которой мы не видели раньше: новому Чичикову предстоит затратить еще много сил, приложить немало труда, чтобы возвести прекрасный замок своей ожившей души. Все теперь зависит от него самого, от одного — все в его руках. И самое трудное уже позади — он повернул на другую дорогу, его душа освободилась и воскресла для новой жизни!
По аналогии с «Божественной комедией» Данте, в третьем томе «Мертвых душ», Гоголь планировал показать рай. Пути для его достижения намечены автором уже во втором томе. Вспомним такие слова князя перед чиновным сословием города:
«Что тут говорить о том, кто более из нас виноват. Я, может быть, больше всех виноват (курсив мой. — П.Ч.); я, может быть, слишком сурово вас принял вначале, может быть, излишней подозрительностью я оттолкнул из вас тех, которые искренно хотели мне быть полезными <...>» [3, с. 389].
Князь предполагает, что он виноват больше остальных. Эту же самую мысль подхватил Достоевский, только он пошел еще дальше — устами старца Зосимы (а не светского человека, что очень важно) в своем последнем романе он сказал следующее: «Воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» [8, с. 14, 270].
У Гоголя была такая мечта: «По поводу "Мертвых душ" могла бы написаться всею толпою читателей другая книга, несравненно любопытнейшая "Мертвых душ", которая могла бы научить не только меня, но и самих читателей, потому что -нечего таить греха — все мы очень плохо знаем Россию. И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышание! Точно как бы вымерло все, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мертвые души» [7, с. 127-128]. Достоевский был одним из тех, кто услышал Гоголя. И написал роман о живых душах Мертвого дома. Немецкий писатель Т. Манн отмечает, что эта книга до слез потрясла всю Россию, включая самого царя.
Да, речь князя была понятна не всем собравшимся. И.П. Золотусский так комментирует эту сцену: «Гоголевский князь одинок, и он безумен, ибо только за сумасшедшего могут его принять чиновники, которых он,
вместо того чтобы покарать данною ему властью, созывает к себе и пытается словом (курсив автора. — П.Ч.) пронять, словом образумить, словом вызвать в них "внутреннего человека"» [6, с. 448]. И реакцией на слова старца Зосимы всегда был смех, судя по его рассказу: «"Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?" — "Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел, и когда сущую ложь за правду считаем, да и от других такой же лжи требуем"» [8, с. 14, 273].
Но и Гоголь, и Достоевский верят в свою формулу достижения рая на земле, верят в то, что можно повернуть человечество на дорогу правды и добра, поэтому, как пишет И.П. Золотусский, именно князь «а вместе с ним и Гоголь — берет верх в поэме над магом-юрисконсультом. Идеальное берет верх над материальным. Чичиков отрывается от черта, порывает с ним. Не черт побеждает чело- „„.века в "Мертвых душах" (как писал 325 Мережковский), а человек черта» [6, с. 448].
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Достоевский, Ф.М. Записки из Мертвого дома [Текст] / Ф.М. Достоевский // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 4. - Л., 1972. -327 с.
2. Соловьёв, В.С. Три речи в память Достоевского [Текст] / В.С. Соловьев // Якушин Н.И., Овчинникова Л.В. Русская литературная критика. Учебное пособие и хрестоматия. - М., 2005. - С. 737-744.
3. Гоголь, Н.В. Мертвые души [Текст] / Н.В. Гоголь // Гоголь Н.В. Собр. соч. : в 6 т. Т. 5. - М., 1953. - 464 с.
4. Гоголь, Н.В. Размышления о Божественной Литургии [Текст] / Н.В. Гоголь // Гоголь Н.В. Ревизор. - М., 2009. - С. 573-637.
5. Касаткина, Т. Авторская позиция в произведениях Достоевского [Текст] / Т. Касаткина // Вопросы литературы. - 2008.
- №1. - С. 196-226.
6. Золотусский, И.П. Гоголь (ЖЗЛ. Серия биографий). - М., 2009. - 485 с.
7. Гоголь, Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями [Текст] / Н.В. Гоголь // Гоголь Н.В. Собр. соч. : в 6 т. Т. 6. - М., 1953.
- С. 123-184.
8. Достоевский, Ф.М. Братья Карамазовы [Текст] / Ф.М. Достоевский // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 14. -Л., 1976. - 507с. ; т. 15. - Л., 1976. - 620 с.
9. Манн, Ю.В. Поэтика Гоголя [Текст] / Ю.В. Манн. - М., 1988. - 413 с.
10. Аксаков, К.С. Несколько слов о поэме Го -голя «Похождения Чичикова, или Мёртвые души» [Текст] / К. С. Аксаков // Якушин Н.И., Овчинникова Л.В. Русская литературная критика. Учебное пособие и хрестоматия. - М., 2005. - С. 377-385.
11. Гоголь, Н.В. Мертвые души [Текст] / Н.В. Гоголь // Гоголь Н.В. Избр. соч. : в 2 т. Т. 2. - М., 1978. - 477 с.
REFERENCES
1. Dostoevski) F.M. Zapiski iz Mertvogo doma 32G [House of the Dead], Dostoevski] F.M., Poln. sobr. soch., 1972, vol. 3, 327 p.
2. Solov'jov V.S. Tri rechi v pamjat' Dosto-evskogo [Three speeches in memory of Dos-toevsky], Jakushin N.I., Ovchinnikova L.V. Russkaja literaturnaja kritika. Uchebnoe po-sobie i hrestomatija, 2005, pp. 737-744.
3. Gogol' N.V. Mertvye dushi [Dead souls], Gogol'N.V., Sobr. soch., 1953, vol. 5, 464 p.
4. Gogol' N.V. Razmyshlenija o Bozhestven-noj Liturgii [Meditation on the Divine Liturgy], Gogol'N.V. Revizor, 2009, pp. 573-637.
5. Kasatkina T. Avtorskaja pozicija v proizve-denijah Dostoevskogo [Author's position in the works of Dostoevsky], Voprosy literatu-ry, 2008, No. 1, pp. 196-226.
6. Zolotusskij I.P. Gogol' [Gogol'], 2009, 485 p.
7. Gogol' N.V. Vybrannye mesta iz perepiski s druz'jami [Selected passages from correspondence with friends], Gogol'N.V., Sobr. soch., 1953, vol. 6, pp. 123-184.
8. Dostoevski) F.M. Brat'ja Karamazovy [The Brothers Karamazov], Dostoevski]' F.M., Poln. sobr. soch., 1976, vol. 15, 620 p.
9. Mann Ju.V. Pojetika Gogolja [Poetics of Gogol], 1988, 413 p.
10. Aksakov K.S. Neskol'ko slov o pojeme Gogolja «Pohozhdenija Chichikova, ili Mjortvye dushi» [A few words about Gogol's poem «Dead souls»], Jakushin N.I., Ovchinnikova L.V. Russkaja literaturnaja kritika. Uchebnoe posobie i hrestomatija, 2005, pp. 377-385.
11. Gogol' N.V. Mertvye dushi [Dead souls], Gogol' N.V., Sobr. soch., 1978, vol. 2, p. 477. ■
Чуйков Павел Львович, аспирант кафедры русской литературы XIX века Московского педагогического государственного университета, chuikovpav@yandex.ru Chuikov P.L., Post-Graduate Student, XIX c. Russian Literature Department, Moscow State Pedagogical University, chuikovpav@yandex.ru
