CC BY
130
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ «ДАНТОВСКИЙ» КОД В «ЗАПИСКАХ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Е.Ю. Сафронова
Ключевые слова: метафизический код, иерархия преступлений, мотивы героев-преступников, Достоевский.
Keywords: a metaphysical code, the hierarchy of crimes, motives of heroes-criminals, F.M. Dostoevsky.
Творческим изысканиям Ф.М. Достоевского в области художественной криминографии суждено было получить, по словам В.А. Бачинина, «практическую проверку», когда писатель оказался «в роли без вины виноватого заключенного, смертника, каторжанина». С одной стороны, замечает исследователь, «прохождение через казематы Петропавловской крепости, неправый суд, инсценированную казнь и каторгу» явилось для Достоевского личной трагедией, с другой, -«жестокий поворот судьбы предоставил ему как писателю совершенно уникальный жизненный материал для осмысления и творчества», что позволило ему «стать столь глубоким и авторитетным аналитиком криминальной проблематики», сыграло важную роль для обретения «антигероя зрелого творчества». Ф.М. Достоевский вернулся в литературу «Записками из Мертвого дома» - произведением, полностью посвященным проблеме преступления и наказания [Бачинин, 2001, с. 46, 48, 54, 107].
Одной из актуальных проблем в изучении «Записок из Мертвого дома» остается определение жанра и принципов художественной целостности произведения. Содержанием «Записок» является полное, почти фактографическое описание каторжного быта: внешнего вида крепости, распорядка дня, труда и досуга арестантов, злоупотреблений начальства. При этом изображение сибирской каторги дается не отстра-ненно, а через личную судьбу, воспоминания и переживания героя-рассказчика, в котором очевидны автобиографические черты писателя. На этом основании одни исследователи в определении жанра акцентируют документальный характер «Записок»: Г.М. Фридлендер и
Б.О. Костелянец называют их «книгой очерков»; другие подчеркивают автобиографический план: Н. Чирков - «художественные мемуары»;
третьи говорят о синтезе того и другого: Г. Чулков - «особый жанр, который граничит с художественным очерком и мемуарами» (цит. по: [Селезнев, 1974 , с. 117]). Форма «записок арестанта» была ценна для Ф.М. Достоевского своей безыскусственностью [Фридлендер, 1964, с. 94], рождающей эффект свидетельства. Записки как разновидность промежуточного жанра воспринимались читателями «как подлинные, человеческие, документы» [Nagy, 1991, с. 230]. Е.А. Акелькина подчеркивает новаторскую природу «Записок из Мертвого дома», заключающейся в «синтетичности и полижанровой форме очерковой повести, приближающейся по организации целого к Книге (Библии)» [Акелькина, 2008, с. 74].
Исследователями справедливо ставится вопрос о художественном единстве книги. Ю.И. Селезнев, Е.П. Червинскене и Т.С. Карлова считают, что цельность художественного произведения «Записки» обретают благодаря центральной идее свободы. Ю.В. Лебедев полагает, что такое единство очеркового материала в «Записках» создает «целостный образ народного мира» через связи между отдельными героями. «Например, к рассказу об Аким Акимыче повествователь обращается около 25 раз. При этом дробность характеристики - не прихоть писателя, не механический повтор. Характер как бы расслаивается на отдельные мотивы, каждый из которых вступает в связи с мотивами других героев, входящих в мир каторги» [Лебедев, 1988, с. 241]. Кроме того, фактографический материал скрепляется и беллетризуется благодаря фигуре героя-рассказчика Александра Петровича Горянчикова, в которой отчуждается автобиографический повествователь: «Моя личность исчезнет», - писал Ф.М. Достоевский (письмо брату от 9 октября 1859 года) [Достоевский, 1985, т. 28, ч. 1, с. 349]. Вокруг этого персонажа организуется действие. Его сознание централизует все впечатления каторжной жизни. Действие «Записок» перенесено в прошлое, дано как воспоминания Горянчикова, чем мотивируется отбор самых сильных, значимых, ярких впечатлений духовного опыта, которые как бы всплывают в памяти рассказчика, исключая прямую фактографию, эмпиризм, давая простор для художественных обобщений. Герой-рассказчик собственной истории преступления и биографии не имеет. О нем известно только, что он - уголовный преступник, осужденный за убийство жены. Но ни мотивы, ни обстоятельства преступления не сообщаются. А.П. Горянчиков не исповедуется, не раскаивается, не рефлексирует по поводу содеянного. Тем не менее, в отборе фактов, в содержании впечатлений, в оценке окружающей действительности
выражается его характер - мыслящего и гуманного человека, что как будто не вяжется с его преступлением и создает загадку, тайну образа.
Жанровая структура произведения Ф.М. Достоевского для нас имеет значение как особая целостность, моделирующая правовой концепт писателя. В этом смысле существенны собственные авторские жанровые установки, отмеченные в тексте. Нам представляется, что определение «Записки», обозначенное в названии произведения, в большей степени кореллирует не с документально-мемуарным, а с художественным литературным контекстом. «Записки» в художественной практике первой половины XIX века были, во-первых, знаком творческой свободы от твердых жанровых форм, во-вторых, обозначали демократический принцип простоты, безыскусственности новой прозы, в-третьих, служили знаком достоверности изображенного, утверждаемой прямой причастностью к нему героя-скриптора.
Предметно-познавательная универсальность жанра «записок» (от «Записок путешественника» до «Записок сумасшедшего») позволяет эксплицировать в произведении Достоевского метафизический - поэмный литературный жанровый код, организующий и концептуализирующий содержание произведения. Этот код восходит к поэме Гоголя «Мертвые души» и дантовской «Божественной комедии», - в свете которых мы и рассмотрим правовой дискурс «Записок из Мертвого дома».
Ставшая традиционной в литературе мотивация авторской маски писателя, представляющего свой текст как чужие записки, в данном случае - записки каторжника Александра Петровича Г орянчикова, содержит некоторые жанровые корелляты текста. Первым из них является гоголевский код, ориентирующий читателя на «Записки сумасшедшего»: «Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии» [Достоевский, 1972, т. 3. с. 8]1.
Далее, метафора «мертвого дома», данная в заглавии всего произведения и затем повторенная в названии первой главы и многократно в тексте, отсылает к «Мертвым душам» в качестве их интерпретации: мертвым душам помещиков у Н.В. Гоголя, то есть душам без воскресения и бессмертия, противостоят души покойных крестьян, «воскресающих» «в списках» Чичикова (каретник Михеев, плотник Степан Пробка, сапожник Максим Телятников и др.) [Манн, 1988],- «Мертвый дом» у Ф.М. Достоевского не предполагает среди его обитателей
1 Здесь и далее текст «Записок из Мертвого дома» цитируется по изданию Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : В 30-ти тт. Л., 1972-1990. Т. 3. В квадратных скобках указаны страницы.
«мертвых душ»2. Во «Введении» писатель называет записки покойного Горянчикова «заметками о погибшем народе», но не о погибших душах. Смерть и воскресение души составляют внутренний сюжет «Записок» - историю каторжной жизни героя-повествователя и его рассуждения о грехе, страдании, раскаянии преступника - как важнейший элемент правового дискурса Достоевского. В связи с последним отсылка к гоголевской «поэме» через данное жанровое определение, в свою очередь, подразумевает его первоисточник - поэму Данте «Божественная комедия». Другим знаком этого источника является «театральный» код жанрового определения записок Горянчикова, также отмеченного автором во «Введении»: «но каторжные записки - «сцены из мертвого дома», - как называет он их сам где-то в своей рукописи ...» [с. 8].
Дантовский код может быть ключом к пониманию композиционного принципа «Записок» как движения по кругам ада, раскрывающего иерархию «греха», вины преступников в нравственно-правовой концепции Достоевского3.
Традиция сравнения творчества Достоевского и Данте в литературоведении достаточно обширна. Еще Д. Мережковский называл Достоевского «духовным близнецом Данте», его «перевоплощенной душой» [Мережковский, URL] . К дантовской традиции в русской литературе обращался А.А. Асоян [Асоян, 1989], «общность повествовательной структуры» поэмы Данте и очерковой повести Достоевского доказывала Е.А. Акелькина [Акелькина, 1983, 1988, 2008]. Сравнением поэтики символа Данте и Достоевского занимается А.В. Троечкина и др. Е.И. Волкова называет писателя русским Данте, «приносящим вести из Ада души». По ее мнению, Петербург Достоевского - это развернутая метафора первого круга Ада, символом второго круга является фаланга, а третий круг ада - сфера оправдания зла в разуме человека [Волкова, 2002]. На наш взгляд, это сравнение метафорической топографии Ф.М. Достоевского может быть углублено и дополнено, поскольку в «Записках из Мертвого дома» существует более глубинное концептуальное родство концепций преступления и наказания у русского и итальянского классиков, усиленное биографическими параллелями и жанровыми особенностями произведений.
2 Иную интерпретацию семантики заглавия предлагает Т.С. Карлова: «В метафоре «мертвый дом» главным является социально-политический подтекст: свобода - непременное условие жизни» [Карлова, 1975, с. 35].
3 Мысль о сравнении «Записок из Мертвого дома» с «Божественной комедией» Данте высказывали еще современники писателя: И.А. Тургенев, А. Милюков и др.
И.И. Гарин писал, что двух классиков объединяет «изгнание одного и мертвый дом другого, и еще - мотив абсолютной вины, столь характерный для русских колоссов» [Гарин, URL]. Добавим, что Данте в конце жизни воспринимали как пророка, спустившегося в ад, и при этом такие черты его внешности как очень смуглая, опаленная южным солнцем кожа, черные кудрявые волосы воспринимались современниками как «доказательства» загробного путешествия, как «знаки» его пребывания в Аду. Достоевского также воспринимали как духовного учителя. «Записки из Мертвого дома» стали «книгой века», «сенсационным литературно-общественным событием», закрепившим за Достоевским славу пророка, вернувшегося «из неведомого мира сибирской «военной каторги», «Данте Мертвого дома» [Акелькина, 2008, с. 70].
«Поэмный» вектор включает в ряд жанровых кореллятов «Записок» поэму Н.А. Некрасова о сибирской каторге «Несчастные», семантику названия которой Достоевский развивает в суждениях повествователя о том, что «не в русском духе попрекать преступника», которого в народе называют «несчастным» [с. 13, 19].
«Поэмная» стратегия писателя находит выражение в эпическом времени (время действия изображается как абсолютное прошлое: «Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшие и прошедшие» [с. 11]); мифологических и театральных мотивах. Эпическая временная дистанция - не только «цензурный» ход, но и условие мифологизации: «Давно уж это было; все это снится мне теперь, как во сне» [с. 11].
Дантовский код, эксплицирующий мотив движения по кругам ада, позволяет выявить иерархию преступлений в системе «Мертвого дома», имеющей, как нам представляется, так же как у Данте, не линейную, а круговую перспективу в форме воронки. Ее верхний уровень объединяет каторжан со всем человечеством в первородном грехе. В первых главах «Записок», обозревая разряды арестантов в казарме («И какого народу тут не было!» [с. 10]), Ф.М. Достоевский показывает, что к преступлению причастны люди независимо от сословия, национальности, вероисповедания и возраста. «Свойства палача, - замечает повествователь, - в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека» [с. 155]. Первородный грех осмысляется Ф.М. Достоевским отчасти в свете позитивистской антропологии, но, говоря о неравном развитии животного начала в человеке, писатель имеет в виду не действие внешней среды, а скорее - внутреннюю борьбу духовного и плотского: «Если же в ком-нибудь они пересиливают все другие его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным» [с. 155].
И далее Достоевский приводит в пример «людей», «даже добрых, даже честных, даже уважаемых в обществе, и между тем они, например, не могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричит под розгами.» [с. 155].
Второй намного меньший уровень составляют грешники, которых также не разделяет острожная стена: это поколения господ, повинных в нищете, страданиях и преступлениях народных. Большая часть их продолжает безнаказанно грешить, насилуя и притесняя «братьев по закону Христову», чему Ф.М. Достоевский приводит достаточно примеров. Самая малая часть их в острожных стенах искупает в страданиях общий «родовой грех».
Далее, замыкая область греха в зоне острога, то есть преступлениями по закону общества, Ф.М. Достоевский разделяет их на те, которые «с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком» [с. 15], и те, которые не являются бесспорными и не могут быть осмысленны «с данных, готовых точек зрения, и философия» их «несколько потруднее, чем полагают» [с. 15]. Эти последние, не бесспорные преступления составляют большую часть упомянутых в «Записках» преступлений и, по принципу «воронки», располагаются на следующем за «родовым грехом» уровне. Это преступления против власти. По своему составу - убийство или покушение на убийство - они принадлежат к «бесспорным», но по мотивам, которые, по мнению повествователя, должны стать обязательным элементом правосудия, они содержат смягчающие обстоятельства. Рекрут Сироткин, убивший своего ротного командира, доведен до преступления его наказаниями; Петров убил полковника, который ударил его без причины на учении; калмык «Александра», убивший начальника, не вынес его издевательств и т.д.
Авторской реабилитацией такого рода преступников служит описание их характеров, в котором очевидно желание не только вызвать к ним симпатию и сочувствие читателя, но и привлечь внимание к «метафизике» подобных преступлений. Сироткин - «загадочное существо», «поразило его прекрасное лицо», «тихий и кроткий», «глядит на вас, как десятилетний ребенок», «.Ну, кого ты мог убить? - Так случилось. <...> Уж очень мне тяжело стало» [с. 39]. В Петрове - тоже «странной» фигуре - повествователя поражает необыкновенно развитое в простолюдине личное достоинство, которое осталось непоколебимым, несмотря на многие тысячи палок и условия каторги, где «.всякое проявление личности в арестанте считается преступлением» [с. 67]. В калмыке
потрясает неиссякаемая воля к жизни жестоко битого с младенчества, но не утратившего доброты человека.
Таким образом, в преступлениях такого рода не было ни злого умысла, ни тайного намерения. Напротив, здесь чистый и невинный дух восстал против злой воли представителей власти.
К разряду «небесспорных преступлений» следует отнести те, которые совершены в состоянии невменяемости. В госпитальных главах Ф.М. Достоевский показывает несколько типов такого рода преступников, находившихся на обследовании в острожной больнице: симулянт, «буйный» и «тихий». Он замечает, что уловка прикинуться сумасшедшим как один из способов избежать наказания была редкой и малоэффективной в силу отсутствия у арестантов знаний психологии и всех симптомов болезни. «Настоящие сумасшедшие <.> составляли истинную кару божию для всей палаты» [с. 159]. В противоположность простонародью, для которого такой больной - забава и развлечение, для повествователя сам факт сумасшествия неизменно вызывает сильное сострадание и мысль о причинах болезни. В примере буйнопомешанного, который приводит повествователь, акцентирован факт невероятной перемены, произошедшей с известным ему человеком, возможно, вследствие столкновения с порочностью судопроизводства, несовместимой с его душевным складом («по какому-то делу он находился под следствием» [с. 159]): «старик лет шестидесяти, высокий, сухощавый, чрезвычайно благообразной наружности» [с. 159], усердно читавший Библию и пользовавшийся уважением окружающих, впал в буйное помешательство, проявляющееся в постоянных ссорах, драках, визжании, плясках и пении песен.
В «Записках из Мертвого дома» есть еще одна, по-настоящему трагическая разновидность безумия - «странный сумасшедший» [с. 160], с виду «очень смирный малый» [с. 160] с «унылой, огорченной и уродливой физиономией», не разговорчивый, погруженный в свою внутреннюю жизнь. Его тихое помешательство спровоцировано страхом перед жестоким телесным наказанием и проявляется в том, что он убежден в любви к нему дочери полковника, которая спасет его от двух тысяч палок. Повествователь указывает на невнимание окружающих, несовершенство медицинского освидетельствования «тихой» разновидности болезни и, как следствие, нарушение правосудия: исполнение приговора над душевнобольным.
Все «бесспорные», исключая рассмотренные небесспорные преступления, располагаются в той же последовательности меры греха, что и «Божественной комедии» Данте, кроме грехов, за которые в новом обще-
стве каторжными работами не наказывают: чревоугодники, моты, сладострастники и т.д.
В «круге первом» - «Лимбе» - «добродетельные нехристиане» -прежде всего прекрасный Алей, нечаянно замешанный его родственника-ми-кавказцами в разбой с убийством.
В «круге шестом», по Данте - еретики, которым соответствует у Достоевского старовер, сжегший церковь, - «чрезвычайно важное преступление», с точки зрения повествователя.
В «круге седьмом», где у Данте «насильники над ближним и его достоянием» - у Ф.М. Достоевского могут быть фальшивомонетчики, Елкин-ветеринар, отцеубийца-дворянин, женоубийцы Шишков и Горянчиков, детоубийца Г азин. «Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников, <...> промышленники по находным деньгам» [с. 11]. В следующем поясе находятся у Достоевского убийства на основе превышения власти (Аким Акимыч) как сознательные и безмотивные с точки зрения естественного права: не из нужды, корысти, ревности, - а из казенной рачительности - Аким Акимыч убил князька, подозреваемого в поджоге крепости.
В последнем дантовском «круге девятом» («Коцит») - круге «обманувших доверившегося» и предателей, безусловно, у Ф.М. Достоевского находится самый отвратительный арестант, по характеристике повествователя, дворянин-клеветник и доносчик А-в. Схема «адской» воронки преступлений «Записок из Мертвого дома» представлена на рис. 1.
Однако дантовская иерархия воздаяния по мере греха в реальной системе «Мертвого дома» XIX века оказывается парадоксально перевернутой. «Художественная логика «Записок» не совпадала с логикой Уложения о наказаниях. В изображении Ф.М. Достоевского устрашение калечит, а не вылечивает; к «возрождению» ведет не «усекновение» в элементарных правах, а живая жизнь души человеческой, если только она не погибает под тяжестью юридических установлений» [Карлова, 1971, с. 35]. По ходу повествования выясняется, что самые тяжелые муки претерпевают преступники II главного уровня - дворяне-политические заключенные, которым, кроме физических страданий, невыносимыми представляются мучения нравственные: «Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона» [с. 43].
I - первородных грех человечества
Рис. 1. Схема «адской» воронки преступлений «Записок из Мертвого дома»
По цензурным условиям Ф.М. Достоевский не мог выступить прямо с критикой правосудия по отношению к преступлениям против власти, но, как говорилось выше, средствами положительной характерологии раскрывает в этом случае крайнюю несправедливость высшей меры наказания: четыре тысячи палок и бессрочная каторга для такого рода преступников («особое отделение»). Бессмысленность подобного наказания заключается у Достоевского еще и в том, что эти преступники, защищавшие свое человеческое достоинство, считали себя правыми, то есть никакого «урока», кроме еще одного урока несправедливости, они извлечь из наказания не могли. Вопрос о раскаянии, об угрызениях совести для такого арестанта, как заявляет повествователь, «немыслим», так как он «всегда наклонен чувствовать себя правым в преступлениях против начальства» [с. 147]. При этом делается еще одно замечание, важное для презентации общей картины права, моделируемой писателем: «Преступник знает притом и не сомневается, что он оправдан судом своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не осудит, а большею частию и совсем оправдает, лишь бы грех его был не против своих, против братьев, против своего же родного простонародья. Совесть его спокойна, а совестью он и силен и не смущается нравственно, а это главное. Он как бы чувствует, что есть на что опереться»
[с. 147]. Поэтому и тысячи палок, и бессрочную каторгу, и смерть под розгами арестанты этой категории принимают не как наказание, а как «неотвратимый факт», «неминуемое» зло, без ненависти и протеста, как солдаты на войне принимают страдание и смерть. Из чего следует, что модель юстиции Ф.М. Достоевского включает несколько институтов права: государственная юрисдикция; народный суд, защищающий права «своих», «братьев»; суд совести, опирающийся на народное правосудие; Божий суд, прощающий суд убийства на войне, с которой сравнивается вражда «простонародья» и «власти».
Следовательно, «небесспорные преступления» являются таковыми, так как не подлежат суду трех из четырех судебных инстанций: народа, совести и Бога. И с точки зрения этих высших инстанций по отношению к государственному суду, последний дискредитируется.
Таким образом, уникальность природы художественной целостности «Записок из Мертвого дома» создается и литературно-художественной формой записок, и образом героя-рассказчика А.П. Горянчикова, и поэмным метафизическим дантовским кодом, позволяя Достоевскому вслед за итальянским классиком выделить иерархию преступлений в системе «Мертвого дома» и обнажить несправедливость и порочность системы наказаний, не учитывающей мотивов, психологии «небесспорных» преступлений. При внешнем сходстве композиционного приема движения по кругам Ада, топографии расположения его кругов концепции преступления и наказания у итальянского и русского классиков глубоко различны: в основе воздаяния за преступления у Данте лежит принцип изоморфизма, тогда как у Достоевского - принцип обратной пропорциональности, обнажающий ущербность российской пенитенциарной системы.
Литература
Акелькина Е.А. Данте и Достоевский (К вопросу о принципах организации повествования в «Божественной комедии» и в «Записках из Мертвого дома») // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. Вып. 9.
Акелькина Е.А. «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Примеры целостного анализа художественного произведения. Томск, 1988.
Акелькина Е.А. Записки из Мертвого дома Достоевского // Достоевский: сочинения, письма, документы, СПб, 2008.
Бачинин В.А. Достоевский: метафизика преступления (художественная феноменология русского протомодерна). СПб., 2001.
Волкова Е.И. Русский Дант (Ад и Рай в художественном мире Достоевского) // Вестник Московского университета. Сер. 19. 2002. N° 2.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : В 30-ти тт. Л., 1972-1990. Т. 28. Ч. 1.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : В 30-ти тт. Л., 1972-1990. Т. 3.
Карлова Т.С. О структурном значении образа «мертвого дома» // Достоевский : Материалы и исследования. Л., 1974. Т. 1.
Лебедев Ю.В. Народный мир в «Записках из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Лебедев Ю.В. В середине века. Историко-литературные очерки. М., 1988.
Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М., 1988.
Селезнев Ю.И. Идея свободы и вопросы художественного единства в «Записках из Мертвого дома» // Писатель и жизнь. М., 1974.
Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л., 1964.
Nagy I. Биография-Культура-Текст (О «сдвиге» в русской культурной парадигме) // Пушкин и Пастернак. Будапешт, 1991. Вып. 1.
Гарин И.И. Данте в России. [Электронный ресурс]. URL: http://sbiblio.com/biblio/archive/garin_proroki_v/41.aspx#top
Мережковский Д. Данте. IX. Пестрая пантера. [Электронный ресурс]. URL: http://svr-lit.niv.ru/svr-lit/merezhkovskij-dante/ix-pestraya-pantera.htm
Тоичкина А.В. Достоевский и Данте : поэтика символа. [Электронный ресурс]. URL: http://dumkare.ru/video/pisateli/poetika-simvola-v-zapiskah-iz-mertvogo-doma.html
