CC BY
123
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ «КОДЕКС» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО: СИСТЕМА НАКАЗАНИЙ В «ЗАПИСКАХ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА»
Е.Ю. Сафронова
Ключевые слова: Достоевский, Данте, преступление, наказание, философия права, художественный кодекс. Keywords: Dostoevsky, Dante, crime, punishment, philosophy of law, art code.
Молодой талантливый писатель, уже создавший несколько произведений судебно-криминальной тематики («Бедные люди», «Честный вор», «Хозяйка» и «Неточка Незванова»), в 1848 году совершенно неожиданно оказался «в роли без вины виноватого заключенного, смертника, каторжанина» [Бачинин, 2001, с. 46]. Его ранняя художественная криминография получила практическую проверку на основе личного опыта знакомства с юридической системой. После заключения в Омском остроге Достоевский вернулся в литературу «Записками из Мертвого дома» - произведением, полностью посвященным проблеме преступления и наказания. До этого он мог представить место заключения лишь теоретически, либо по описаниям Дантова ада в «Божественной комедии». Теперь практика общения с заключенными и личный каторжный опыт заставляли задуматься о функциях наказания, его эффективности, мере соответствия преступлению, тяжести внутренних страданий для совестливых преступников и т.д.
Дантовский код может быть ключом к пониманию композиционного принципа «Записок» как движения по кругам ада, раскрывающего иерархию «греха», вины преступников в нравственно-правовой концепции Достоевского. При внешнем сходстве композиционного приема движения по кругам Ада, топографии расположения его кругов, концепции преступления и наказания у итальянского и русского классиков глубоко различны: в основе воздаяния за преступления у Данте лежит принцип изоморфизма, тогда как у Достоевского - прицип обратной пропорциональности, обнажающий ущербность российской пенитенци-
арной системы1. В рамках статьи подробнее остановимся на проблеме наказания в «Записках из Мертвого дома».
Дантовская иерархия воздаяния по мере греха в реальной системе «Мертвого дома» XIX века оказывается парадоксально перевернутой. «Художественная логика «Записок» не совпадала с логикой Уголовного кодекса» [Карлова, 1975, с. 35]. По ходу повествования выясняется, что самые тяжелые муки претерпевают преступники второго главного уровня - дворяне (политические заключенные), которым, кроме физических страданий, невыносимыми представляются мучения нравственные: «Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона» [Достоевский, 1972, т. 3, с. 43]2.
Достоевский предвосхищает открытия юридической психологии о влиянии психологических особенностей личности, в первую очередь, нравственного уровня человека, на восприятие наказания. Современные криминологи предлагают разграничивать в пенитенциарном воздействии на преступника понятия кара и страдание. Кара представляет собой объективное в своей основе соразмерное воздаяние виновному за совершенный им поступок, проявляется в необходимости претерпевания осужденным определенных ограничений, тягот; страдание же - это субъективное восприятие лицом такого воздаяния, и, как всякое субъективное, оно не обязательно совпадает с объективным. Одна и та же по содержанию и объему кара может одними осужденными восприниматься как нестерпимое страдание, другими - как незначительная неприятность [Ной, 1973, с. 62].
По цензурным условиям Достоевский не мог выступить прямо с критикой правосудия по отношению к преступлениям против власти, но средствами положительной характерологии раскрывает в этом случае крайнюю несправедливость высшей меры наказания: четыре тысячи палок и бессрочная каторга для такого рода преступников («особое отделение»). Бессмысленность подобного наказания заключается у Достоевского еще и в том, что эти преступники, защищавшие свое человече-
1 Подробнее о метафизическом - поэмном литературном жанровом коде, организующем и концептуализирующем содержание «Записок», см. в статье: [Сафронова. 2013]. Метафизический «дантовский» код в «Записках из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Филология и человек. 2013. N° 2.
2 Здесь и далее текст «Записок из Мертвого дома» цитируется по изданию: [Достоевский, 1972]. В квадратных скобках указаны номера страниц.
ское достоинство, считали себя правыми, то есть никакого «урока», кроме еще одного урока несправедливости, они извлечь из наказания не могли. Вопрос о раскаянии, об угрызениях совести для такого арестанта, как заявляет повествователь, «немыслим», так как он «всегда наклонен чувствовать себя правым в преступлениях против начальства» [с. 147]. При этом делается еще одно замечание, важное для презентации общей картины права, моделируемой писателем: «Преступник знает притом и не сомневается, что он оправдан судом своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не осудит, а большею частию и совсем оправдает, лишь бы грех его был не против своих, против братьев, против своего же родного простонародья. Совесть его спокойна, а совестью он и силен и не смущается нравственно, а это главное. Он как бы чувствует, что есть на что опереться» [с. 147]. Поэтому и тысячи палок, и бессрочную каторгу, и смерть под розгами арестанты этой категории принимают не как наказание, а как «неотвратимый факт», «неминуемое» зло, без ненависти и протеста, как солдаты на войне принимают страдание и смерть. Отсюда следует, что модель юстиции Достоевского включает несколько институтов права: государственная юрисдикция; народный суд, защищающий права «своих», «братьев»; суд совести, опирающийся на народное правосудие; Божий суд, прощающий убийства на войне, с которой сравнивается вражда «простонародья» и «власти».
Следовательно, «небесспорные преступления» являются таковыми, так как не подлежат суду трех из четырех судебных инстанций: народа, совести и Бога. И с точки зрения этих высших инстанций по отношению к государственному суду, последний дискредитируется.
В свете собственной нравственно-правовой концепции Достоевский подробно рассматривает систему наказания в российском судопроизводстве. Писатель неустанно повторяет, что жестокие телесные наказания преступников, бесчеловечные условия каторжного существования устрашают, унижают, подавляют волю человека, но не вызывают ни раскаяния, ни сожаления в содеянном преступлении. Перед наказанием арестант испытывает «физический страх, невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека» [с. 152], сопровождающийся «отупелостью ума» и рассеянностью. Кроме того, страх побуждает к «перемене участи» через нанесение вреда своему здоровью
или совершение нового, более страшного преступления3. Исправительная функция карательных заведений, таким образом, обессмысливается4.
Теряют смысл в этом отношении и длительные сроки заключения вследствие того, что «человек есть существо ко всему привыкающее» [с. 10], привыкающее до того, что способно «со временем пожалеть об этом угле»; мысль об этом поражает повествователя; с «ужасом» и «предчувствием» собственного поведения он думает о том, «до какой чудовищной степени приживчив человек» [с. 56]. Примером такой «чудовищной» приживчивости предстает в «Мертвом доме» дворянин Аким Акимыч, который по-домашнему обустроился в аду, превратив наказание в образ жизни, так что ни о каком раскаянии и нравственном перерождении этого убийцы из чувства долга не может быть и речи, и оттого он так антипатичен герою-повествователю.
Кроме того, карательная функция каторги, не затрагивающая нравственных оснований преступника, не имеет смысла для тех, чья жизнь на воле хуже каторги [с. 43], и для тех, кто готов принять «муку за веру» [с. 33].
Предельным выражением казенной формальности, абсурдности карательных принципов судопроизводства выступают у Достоевского факты, когда положенное по приговору число палок отпускают уже по мертвому, но все еще «виноватому» телу, или содержание в кандалах смертельно больных арестантов.
Таким образом, все функции системы наказания - возмездия, восстановления справедливости, исправления преступника, устрашения общества, предупреждения преступлений (превенция) - оказываются неэффективными.
Современный американский правовед, сторонник «смешанной» теории наказания Г. Мюллер делит цели наказания на две группы: утилитарные и неутилитарные. К первой группе относятся такие цели, как нейтрализация, устрашение и ресоциализация. Ко второй - искупление и воздаяние [Крылова, Серебренникова, 1998, с. 146]. В реальной юридической практике российской империи, как показывает Достоев-
3 Еще в конце XVIII века французский просветитель, правовед, философ Шарль Луи Монтескье и итальянский просветитель, публицист, юрист по образованию Чезаре Бек-кария писали, что неизбежность жестоких мучительных наказаний всегда устрашает, а надежда - это дар неба, который часто заменяет нам все на свете, - всегда удаляет от нас мысль о сильнейших наказаниях.
4 В изображении Достоевского устрашение калечит, а не вылечивает; к «возрождению» ведет не «усекновение» в элементарных правах, а живая жизнь души человеческой, если только она не погибает под тяжестью юридических установлений» [Карлова, 1975, с. 35].
ский, внимание уделялось только утилитарным целям наказания, причем роль устрашения была главной5. Функция превенции достигалась путем ликвидации субъекта, приведения его в физическую непригодность или возникновение у него страха перед наказанием. «Остроги и система насильственных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие» [с. 15], в которое он возвращается как «нравственно иссохшая мумия, полусумасшедший» [с. 15].
Писатель в «Записках из Мертвого дома» критикует абсолютную теорию наказания как теорию социального возмездия преступнику и теорию остракизма, состоящую в необходимости изоляции заключенных. Достоевский придерживается относительной теории наказания, настаивая на необходимости нравственного исправления преступника и его возвращении в общество.
Нельзя согласиться с утверждениями Т.С. Карловой и В.А. Туниманова о том, что «Достоевский равнодушен к реформаторским преобразованиям в тюрьме» [Карлова, 1975, с. 46], его «сравнительно мало волновали такие утилитарные проблемы, как обличение каторги и необходимость судебной реформы» [Туниманов, 1980, с. 72]. По нашему убеждению, верно противоположное утверждение. Писателя проблемы криминологии и философии права интересовали не только теоретически, он и практически пытался способствовать их разрешению, изображая действительное положение арестантов в остроге и предлагая свою художественную программу «реформы» пенитенциарной системы. Достоевский «первым решился заговорить о жестокостях российской пенитенциарной системы» [Тодд, 2002, с. 29], «первый познакомил нас с русскою каторгою, с действительною Сибирью» (курсив автора. - Е.С.) [Кони, 1968, с. 419].
В «Записках из Мертвого дома» «первый раз в русской литературе телесное наказание было не только обозначено как факт, но и подробно изображено» [Параккини, 2004, с. 85]. Позволим себе пространный ис-
5 В памятниках права Древней Руси большое внимание уделялось внешнему, или материальному, возмездию за преступления по принципу талиона (по принципу «око за око, зуб за зуб»). Главной функцией уголовного наказания был устрашающий характер кары: «казнити смертью безо всякия пощады», «посадити в тюрьму..., чтобы на то смотря, иным неповадно было впредь так делати», «чинити жестокое наказание, что государь укажет». По Судебнику 1497 года даже квалифицированная кража каралась смертной казнью. В Соборном Уложении 1649 года применение смертной казни предусматривалось в 60 случаях. Устрашающий характер кары сохраняется и в Артикуле воинском 1715 года и Уложении о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года, в котором доминировали смертная казнь, каторжные работы, телесные наказания.
торический экскурс в историю русского права. Телесное наказание является одним из самых старых наказаний, по своему сущностному назначению сходным с лишением человека жизни. По выражению профессора Кистяковского, его происхождение столь же древнее, как и смертной казни, так как оно является таким же естественным выражением стремления отмстить человеку, причинившему нам боль, воздать оком за око и зубом за зуб. От частного мстителя оно перешло к общественному как средство воздаяния и надолго заняло одно из первенствующих мест в законодательствах средних веков и даже нового времени, идя об руку со смертною казнью (цит. по: [Покровская, URL]). В России телесные наказания входят в систему карательных мер в эпоху Судебников (XV век).
Обширность применения телесных наказаний объяснялась многообразием той роли, которую они играли в уголовном правосудии. Прежде всего, самые разнообразные телесные муки являлись простым дополнением или придатком смертной казни. Все виды квалифицированной смертной казни, в сущности, представляются соединением двух наказаний: лишения жизни и причинения телесного страдания. Далее, те же телесные страдания являлись необходимым судопроизводственным условием. Пытка была центральным пунктом розыскного процесса, наиболее надежным средством получения «лучшего доказательства всего света», «царицы доказательств» - собственного признания преступника. Пытка была телесным страданием, но применяемым в уголовном правосудии не ради возмездия за вину, а ради удостоверения и раскрытия вины и виновных. Затем, причинение телесного страдания входило в область уголовного правосудия и как полицейская предупредительная мера, как средство распознания лихого человека, бывшего в суде и приводе. Рваная ноздря, урезанный язык, выжженное на лице или на теле пятно или тавро - это были примитивные справки о судимости. Клеймение или пятнание как средство распознания преступников встречается в русских памятниках уголовного права уже в XIV веке.
Кроме того, телесные наказания использовались и в качестве самостоятельного наказания, рассчитанного не столько на физическое страдание, сколько на испытываемый преступником позор и унижение, на причинение нравственного страдания. Телесные наказания подразделялись на членовредительные, клеймение и болезненные. К членовреди-тельным относились: урезание языка или прожигание его каленым железом, отсечение руки или пальцев, отсечение носа и ушей, вырывание ноздрей. Клеймение заключалось в наложении каленым железом особых знаков на тело преступника (лоб, щеки, руки, спину). К болезненным
наказаниям относились: битье кнутом (до 50 ударов и «нещадное»6), батогами и плетью (число ударов не регламентировалось), «кошками», линьками, шпицрутенами (толстыми прутьями при прогоне через строй три, шесть или двенадцать раз, упоминалось в 39 случаях), розгами. К болезненным наказаниям относились также заковывание в железо, ношение на себе седла и ружья, посажение на деревянную лошадь, хождение босиком по деревянным кольям.
Хотя пытка как суровая мера, стыд и зазор человечеству наносящая, исчезла из уголовного процесса в 1801 году по Указу императора Александра I, фактически на практике она продолжала использоваться.
Важно, что Достоевский на страницах «Записок» приводит многочисленные свидетельства превышения должностных обязанностей в телесных наказаниях (поручик Жеребятников). Более того, он усиливает воздействие художественного текста «Записок» параллельным обсуждением вопросов права в журнале «Время». За 1861-62 годы (время выхода в свет глав из «Мертвого дома») в журнале был опубликован ряд материалов на злободневные юридические темы. Из 24 номеров 22 содержали 41 публикацию по вопросам права, причем 5 из них были непосредственно посвящены теме телесных наказаний: «Наш кошмар: телесные наказания» (1861, № 4), «Местные и личные черты: отрешение старшины, предложение о розге, жестокий волостной суд» (1861, № 12), Выдержки из русского законодательства» (автор О.А. Филиппов, 1862, № 2), «Еще немного о розгах, которыми усиленно интересуются в Уфе» (1862, № 2), «Удачное решение одного волостного суда» (1862, № 2).
Подчеркнем особую превентивную роль этого журнального обрамления. Статья юриста О.А. Филиппова о смягчении наказаний при Елизавете II, Павле I и Александре I как начале гражданского развития русского общества непосредственно предшествовала в журнале главам «Записок из Мертвого дома» о телесных наказаниях. Тем самым критика практики клеймения арестантов как выражение худшего вида варварства в сознании читателя дополнялась яркими картинами истязания арестан-
6 По замечанию адмирала Н.С. Мордвинова, кнут являлся не орудием «исправительного наказания», а орудием пытки: «Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, мещет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человека; мучение лютейшее всех других известных, ибо все дру-гия, сколь бы болезенны они ни были, всегда менее бывают продолжительны, тогда как для 20 ударов кнутом потребен целый час и когда известно, что при многочислии ударов мучение несчастного преступника, иногда невиннаго, продолжается от восходящаго до заходящаго солнца» (цит. по: [Анисимов, 2004, с. 127]). Поскольку кнут часто назначался без счету, иногда до 300 ударов и более, смертельный исход наказания был явлением обычным. Порой в приговоре прямо - «милостиво» предписывалось: «забить до смерти».
тов в Мертвом доме. Благодаря комплексному воздействию художественного и публицистического правовых дискурсов Достоевский стал инициатором перемен в пенитенциарной практике. «По мнению многих его современников, его выступление приблизило отмену телесных наказаний в 1863 году, еще до начала судебной реформы» [Параккини, 2004, с. 47].
Подчеркнем, что Ф.М. Достоевский предстает пред нами как носитель прогрессивного юридического мышления и реформатор, продолжатель традиций А.Н. Радищева, который мечтал выработать для России уголовный кодекс, положив в его основу равенство всех перед законом. Это предполагало отмену телесного наказания и пыток. К сожалению, теоретические работы А.Н. Радищева, признанного сейчас во всем мире основоположником криминологии и криминалистики, подкрепленные картинами превышения власти на всех уровнях в «Путешествии из Петербурга в Москву», не были оценены по достоинству, а сам писатель жестоко наказан за вольномыслие7 ссылкой и доведен до самоубийства. Достоевскому удалось осуществить свои намерения, способствовать приближению судебной реформы. Отметим также, что фигуры А.Н. Радищева и Ф.М. Достоевского выделяются на фоне мировой общественности. В Европе борьба против смертной казни, пытки и изувечивающих наказаний не касалась вопроса об отмене всяких телесных наказаний. Даже Ш.Л. Монтескье и Ч. Беккариа не восставали против этих наказаний вообще. «Глобиг и Густер находили, что в правомерности телесных наказаний нет сомнения, но они не должны быть жестоки; они допускали болезненные наказания до 200 ударов. Энгельгардт в своем опыте уголовного права, основанного на мировой мудрости и на началах естественного права, не отрицал необходимости даже членовре-дительных наказаний» [Покровская, URL].
Показывая несовершенство пенитенциарной системы, Достоевский видит меры, которые могут способствовать нравственному перерождению преступников. Нам представляется, что именно попытка писателя реализовать свою программу пенитенциарного учреждения сместила акценты с «ужасов» наказания на «действия и следствия» наказания, что повлекло упрек «Цензурного комитета, считающего, что Достоевский в своей книге не показал ужасов каторги, что читатели, после книги До-
7 После многочисленных изнурительных допросов Радищев был приговорен к смертной казни и более двух недель провел в ее ожидании. По случаю мира со Швецией казнь была «милостиво» заменена Екатериной II десятилетней ссылкой в Сибирь, в Илимский острог.
стоевского, будут думать о каторге, как о недостаточном, слабом наказании» (цит. по: [Карлова, 1975, с. 46]).
Не вызывает сомнения отмечаемое исследователями признание Достоевским необходимости подобных учреждений, осуществляющих право общества на защиту от преступников, так же как и признание писателем необходимости страдания, физических и социальных лишений для арестанта, который должен вынести полную меру наказания. Еще в I веке до н.э. Марк Туллий Цицерон отмечал, что величайшее поощрение преступления - безнаказанность. Побег изображается Достоевским как предосудительное действие преступника, как попытка избежать справедливого наказания за свой поступок, нежелание искупления своего греха8. Не случайно героями «побега» (глава IX «Побег») стали доносчик А-в и цыган Куликов, «конокрад и барышник». Но страдание как часть наказания не может быть местью царя, общества, государства отдельному человеку. Масштаб, статус, достоинство этих судебных инстанций несоизмеримы с чувством мести человека к человеку. Страдание в процессе наказания должно быть воздаянием за грех, который совершает не тело, но душа преступника («взять грех на душу»), и поэтому наказание должно быть индивидуальным [с. 55] и определяться не мерой греха, а способностью души к его искуплению [с. 55].
Сходную позицию занимал и Ч. Беккария. В его трактате подчеркивается, что цель «наказания заключается не в истязании и мучении человека и не в том, чтобы сделать несуществующим уже совершенное преступление», а в том, чтобы воспрепятствовать этому человеку вновь нанести вред обществу и удержать других от совершения того же. Поэтому следует устанавливать только такое наказание, которое, при сохранении соразмерности с преступлением, производило бы «сильное впечатление на душу людей и было бы наименее мучительным для тела преступника» [Беккариа, 2004, с. 103].
Ф.М. Достоевскому в «Записках» удалось показать сложную диалектику целей наказания. С одной стороны, наказание всегда направлено в прошлое и связано с преступлением, с другой - направлено на достижение определенных результатов в будущем.
Само по себе страдание, жестокое, бесконечное и безнадежное, как показывает Достоевский, не является условием душевной работы преступника. В качестве такового речь идет об осознанном желании страдания, о смысле страдания. В этом плане примечательны следующие при-
8 Противоположную нашей точку зрения на побег высказывает Т.С. Карлова, считая, что «за свободу надо стоять не жалея жизни, потому что «заживо Мертвый дом» невыносим» [Карлова, 1974, с. 139].
меры: «кроткий» арестант, читавший днем и ночью Библию, бросился с кирпичом на плац-майора. Умирая от последовавшего жесточайшего наказания, он говорил, «что не имел ни на кого зла, а хотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал ни к какой раскольничьей секте. В остроге вспоминали о нем с уважением» [с. 29]. Иной тип отношения к страданию представляет уже упоминавшийся нами Орлов, который «презирал всякие муки и наказания», торопил и желал наказания из «жажды деятельности, мщения, жажды достичь предположенной цели» [с. 47].
У Орлова желание наказания имеет цель сугубо внешнюю, никак не связанную с пробуждением совести и сердца: «ему уже начинали мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса...» [с. 153] - это не столько работа духа, сколько неукротимый инстинкт жизни дикого зверя. Когда он понял, «что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, <...> даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом» [с. 48]. «Попытки поговорить с Орловым о нравственности, добиться хоть какого-нибудь раскаяния», добраться до его совести сразу же натолкнулись на полное непонимание и высокомерное презрение преступника» [Туниманов, 1980, с. 146]. Так Достоевский наглядно показывает, что наказание тем ощутительнее, чем выше нравственный уровень наказываемого, поэтому для лиц, давно утративших сознание стыда и позора, репрессивная сила легких телесных наказаний сводится к нулю.
Примером «закоренелой привычки к ударам и наказаниям», когда «многократно битый как-то укрепляется духом и спиной и смотрит, наконец, на наказание скептически, почти как на малое неудобство» [с. 145] является калмык Александра, который перед страшным наказанием принял крещение, надеясь, что крещенного «простят», но не простили - «даже обидно мне стало» [с. 145].
В калмыке первое движение к будущему пути христианского осознания страдания жестоко подавлено формальным и безразличным к «душе» исполнением приговора, который оставил крещенного калмыка в состоянии полуживотного, тупого претерпевания бессмысленного наказания. Всепрощение как центр христианской аксиологии противопоставлено Достоевским механистическому принципу наложения наказания согласно безличной норме, без учета психологического склада, мотивов, жизненных целей преступника. Пенитенциарная система основана на истязании тела и не трогает души. Поэтому земные судьи наказывают арестанта четырьмя тысячами шпицрутенов. Писатель акценти-
рует психологическую боль калмыка от несбывшейся надежды на избавление от наказания («даже обидно мне стало» [с. 145]). Словом «обида» в Древней Руси называли любое преступление, в том числе и против личности. И в этом смысле «нанесение обиды» арестанту показано Достоевским как явление типичное.
Очеловеченный характер желания страдания как следствия духовного развития преступника несет только пример «робкого» арестанта, отмеченного повествователем знаком народного «уважения». Лишь такое сознание способно придать нравственный смысл наказанию. Средствами вочеловечивания преступника в условиях каторги Достоевскому представляются труд, гуманное отношение начальства к арестантам, творчество, товарищество. Критикуя систему трудовой повинности в остроге, писатель противопоставляет формальному, бессмысленному принудительному труду арестантов [с. 13,15,16] почти идиллическую картину добровольного, заинтересованного труда в казармах [с. 17, 70].
Автор признает значение денег как важного стимула такого труда не как цели, а только как средства обретения хотя бы иллюзорной свободы: деньги выступают эквивалентом свободы. И в этом значении труд за самые ничтожные деньги приобретает смысл не животной, а человеческой деятельности: «Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя [с. 16], «Работа же спасала от преступлений: без работы (на себя. - Е.С.) арестанты поели бы друг друга, как пауки в склянке» [с. 17].
Отсутствие личной свободы для человека усугубляется насильственным и постоянным общежитием: «на работе всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу - один!» [с. 11]. Потребность человека иногда быть в одиночестве осознается Достоевским как основа психического здоровья, естественное право личности.
Человеческое обращение с арестантами Достоевский рассматривает исключительно в свете идеального проекта пенитенциарной системы, цель которой - духовное возрождение, регенерация преступника, причем возвращение в «человечество» описывается в терминах христианской риторики: «Боже мой! Да человеческое (курсив автора. - Е.С.) обращение может очеловечить даже такого, на котором уже потускнел образ божий. С этими-то «несчастными» и надо обращаться наиболее по-человечески. Это спасение и радость их. Я встречал таких добрых, благородных командиров <.> Несколько ласковых слов - и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они, как дети, радовались, и, как дети, начинали любить» [с. 91]. В эстетическом пафосе, венчающем эту картину отношений начальников и арестантов («стало быть, и все хорошо и кра-
сиво» [с. 91]), последняя мыслится как гармония утопии. Другими благотворными фактами, способствующими духовной регенерации преступника, являются дружеские привязанности, товарищество, театр и животные.
Заметим, что Достоевский точно и строго выстраивает свою концепцию правосудия, организуя в соответствии с ней материал на глубоких структурных уровнях повествования, кажущегося внешне фрагментарным, эскизным. Знаком продуманной концептуальной организации может служить то, что все немногие «исповедальные» сцены приходятся на моменты действия регенеративных средств: так, Луке Кузьмичу, которого «очень немногие уважали» в казарме, арестанты «позволили» рассказать свою историю во время «длинного вечера» мирного труда: Лука Кузьмич в этот вечер шил рубашку, слушавший его Кобылин вязал шерстяной чулок [с. 89]. Именно эта исповедь и авторская характеристика Луки Кузьмича, на котором «потускнел образ божий», стали поводом для апологии человеческого обращения с арестантами.
Баклушин исповедуется после бани в преддверии ожидаемого спектакля, о котором он и принес известие. Шишков (Акулькин муж) исповедуется в госпитале в ответ на «ночной вызывающий час» и т.д. Так исповедь становится следствием благостного действия средств очеловечивания преступника, симптомом пробуждения нравственного чувства.
Таким образом, в «Записках из Мертвого дома» Достоевский ставит ключевые и для современной философии права вопросы: о бесполезности и бессмысленности наказания без «нравственного процесса признания вины и признания наказания как меры искупления» [с. 21], о способах исправления преступника без ущерба для достоинства личности. Художественный мир «Записок» позволял писателю создать уникальную пенитенциарную систему, в которой над миром материальным, социализованным надстраивается иной, духовный мир, где суд над душой преступника осуществляется по высшим принципам меры добра и зла.
Ядро философии преступления и наказания, сформированное в «Записках из Мертвого дома», сохраняется в последующем творчестве. Так, например, в письме Н.М. Каткову, излагая основную идею романа «Преступление и наказание», Достоевский подчеркивал, что «налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти и потому, что он и сам его нравственно требует. Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности» [Достоевский, 1985, т. 28-2, с. 137].
В романе «Идиот» князь Мышкин во время путешествия по России видел уголовных преступников острога, среди которых даже «самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хоть и без всякого раскаяния» [Достоевский, 1973, т. 8, с. 280].
К теме отсутствия искупительного воздействия на преступника, ре-генетивных функций наказания в остроге писатель в предельно заостренной форме возвращается в романе «Братья Карамазовы». По словам старца Зосимы, «все эти ссылки в работы, а прежде с битьем, никого не исправляют, а главное почти никакого преступника и не устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает <...>. И выходит, что общество таким образом совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может и два другие. Если что и охраняет общество даже в наше время, и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести» [Достоевский, 1976, т. 14, c. 59-60]. Итак, суд совести - единственная «умиротворяющая кара» [Достоевский, 1976, т. 14, c. 59-60], путь к очищению от греха и спасению души.
Литература
Анисимов А.Е. Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века. СПб.,
2004.
Асоян А.А. Данте и русская литература. Свердловск, 1989.
Бачинин В.А. Достоевский: метафизика преступления (художественная феноменология русского протомодерна). Спб., 2001.
Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М., 2004.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти тт. Л., 1972-1990.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти тт. Л., 1972. Т. 3.
Карлова Т.С. Достоевский и русский суд. Казань, 1975.
Кони А.Ф. Федор Михайлович Достоевский // Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8-ми тт. М., 1968. Т. 6.
Крылова Н.Е., Серебренникова А.В. Уголовное право зарубежных стран (Англии, США, Франции, Германии). М., 1998.
Ной И.С. Сущность и функции уголовного наказания в советском государстве. Саратов. 1973.
Параккини Л. Вопросы юриспруденции и творчество Достоевского. СПб., 2004.
Покровская А.Ю. История телесных наказаний в русском уголовном праве. [Электронный ресурс]. URL: http://sbiblio.com/BIBLIO/archive/pokrovskaja istorija/
Сафронова Е.Ю. Метафизический «дантовский» код в «Записках из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Филология и человек. 2013. N° 2.
Тодд У.М.Ш. Достоевский как профессиональный писатель: профессия, занятие, этика // Новое литературное обозрение. 2002. № 58. Туниманов В.А. Творчество Достоевского 1854-1862. Л., 1980.
