CC BY
83
УДК 82-94 + 82.02 /.09 DOI 10.17238^п1998-5320.2016.26.41
Э. И. Коптева,
Омский государственный педагогический университет
«ЗАПИСКИ БЛОКАДНОГО ЧЕЛОВЕКА» Л. Я. ГИНЗБУРГ КАК ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА
Творческое наследие выдающегося литературоведа XX столетия Л. Я. Гинзбург не так давно начинает исследоваться в современной науке. В данной статье осмысляется своеобразие поэтики её произведения «Записки блокадного человека», которому автор посвятила около сорока лет своих размышлений. Анализируются такие черты философской прозы, как введение условно-биографического героя, изображение субъекта повествования одновременно как объекта рефлексирующего сознания, потребность в сопряжении событий внутренней и внешней жизни и др. Ключевые слова: Л. Я. Гинзбург, философская проза, записки, фрагментарность, условно-биографический герой, рефлексирующее сознание, эссеизм.
В зрелых работах Л. Я. Гинзбург обращает на себя внимание стиль, не столько научный, сколько эссеистический, стиль, обусловленный потребностью учёного синтезировать свои жизненные наблюдения, знания, литературоведческий анализ, читательский опыт, биографические заметки. Так, записки открываются упоминанием о чтении в блокадном Ленинграде произведения Л. Н. Толстого «Война и мир». Это наблюдение соединяется с опосредованным, осмысленным выводом: «Толстой раз навсегда сказал о мужестве, о человеке, делающем общее дело народной войны. Он сказал и о том, что захваченные этим общим делом продолжают его даже непроизвольно, когда они, казалось бы, заняты решением своих собственных жизненных задач» [1, с. 517]. Наблюдение становится одним из важнейших тезисов записок, разворачивающихся на протяжении всего текста: «Мне нужно было показать не только общую жизнь, но и блокадное бытие одного человека. Это человек суммарный и условный (поэтому он именуется Эн), интеллигент в особых обстоятельствах» [1, с. 517].
На наш взгляд, автора вовсе не интересуют здесь гендерные различия, важен общечеловеческий смысл свершающегося, а значит, фигура повествователя - особенная. Это условно-биографическое лицо, вбирающее в себя конкретное и всеобщее [2, с. 25], свидетель блокады и очевидец, наблюдающий собственное сознание в катастрофических исторических обстоятельствах. Голос времени и одновременно стоящий над временем [3]. Это первое лицо, подобное повествователю «Былого и дум» А. И. Герцена, книге, столь важной для самой Гинзбург как для учёного и как для человека.
Сквозь времена автор сближает эпохальные произведения Э. М. Ремарка, Данте, А. И. Герцена, К. Гамсуна, Ф. де Ларошфуко, И. В. Гёте (эта последовательность имён задана в тексте записок), всё время возвращаясь к Толстому: «Толстой понимал обратимость пограничных ситуаций. Он знал, что небо Аустерлица распахивается только на мгновенье; что Пьер в промежутке между дулом французского ружья и царским казематом будет опять либеральным барином» [1, с. 531].
Философская проза создаётся на границах эпох и поколений [4]. Пограничная ситуация, о которой размышляет автор-повествователь, соотносится и с катастрофическим внутренним состоянием человека. В момент, когда сходятся исторические, культурные и внутренние, психологические ритмы, рождается потребность объяснить себя, время, свидетелем которого ты являешься, историю, одним из действующих лиц которой ты выступаешь: «Есть ситуации - экзистенциалисты называют их пограничными, - когда, казалось бы, всё должно измениться. На самом деле вечные двигатели продолжают свою великую работу (это открыл Толстой). Только скрытое становится явным, приблизительное - буквальным, всё становится сгущённым, проявленным. Таким стал разговор блокадного человека - в очередях, в бомбоубежищах, в столовых, в редакциях» [1, с. 548].
Возвращение к Толстому, не дань авторитетному мнению, творчество писателя даёт Гинзбург способ раскрытия и изображения человеческого мира. Не станем утверждать, что «Записки блокадного человека» преимущественно философская проза, однако элементы её здесь проявляются, наряду с точными документальными свидетельствами и определённым вымыслом, художественными ассоциативными связями и эссеистической свободой высказывания.
Наблюдение за рефлексирующим сознанием человека, стремление обнаружить и соединить закономерности развития внутренней жизни и внешнего существования, потребность в «формулировании»
жизненного смысла - все эти черты философской прозы очевидны в тексте записок, и они же сближают повествование с произведениями Толстого. Конечно, такого развёрнутого художественного видения, как в романах писателя, в записках Гинзбург читатель не увидит, однако отражение определённого прозаического эксперимента становится явным при сближении аналитических выводов Гинзбург-литературоведа и повествовательных фрагментов Гинзбург-автора записок.
В 1971 г. в книге «О психологической прозе» Гинзбург пишет: «Творчество Толстого - высшая точка аналитического, объясняющего психологизма XIX века (творчество Достоевского основано на других принципах), все его возможности выразились у Толстого с предельной мощью и с той последовательностью, которая означает не нарастание, не развитие предшествующего, но переворот. Творения Толстого являются поэтому единственным в своём роде материалом для постановки теоретических вопросов художественного психологизма. Одно из основополагающих открытий Толстого -это открытие нового отношения между текучим и устойчивым началом душевной жизни. К художественному познанию человека по-своему может быть применено то, что психологи называют "сте-реотипизацией" психических процессов. Называние, определение словом уже само по себе обобщает, абстрагирует, закрепляет явление, и нужны особые усилия, дополнительная работа словом, чтобы отчасти вернуть явлениям их единичность и их динамику» [5, с. 271]. Здесь уже теоретически учёный скажет о персонаже без имени: «Персонаж, впрочем, действительно может быть сведён к минимуму, лишён сколько-нибудь отчётливых очертаний, но тогда эти структурные очертания приобретает процесс - в качестве предмета изображения» [5, с. 272]. Эта черта философской прозы, когда объектом изображения становится субъект высказывания, является ключевой в записках Гинзбург. Мы соединяем то, что сказано об исторической действительности, с действительностью душевной жизни, телесное страдание - со страданием душевным и духовным.
В этом смысле важным становится вопрос, почему Гинзбург не создаёт художественное произведение? Для неё принципиально важно выделить документально-достоверное не только как источник записок, но и как способ исследования человеческой жизни. Здесь художественное произведение создавало бы ненужную дистанцию, а необходимо сближение, чтобы вплотную сосредоточить себя и читателя в «зоне непосредственного контакта с действительностью», как сказал бы М. М. Бахтин.
Гинзбург размышляла о принципах дистанцирования художника и изображаемого им мира, вновь обращаясь к Толстому: «Толстой не писал автобиографий и мемуаров (за исключением начатых в 1903 году и незаконченных "Воспоминаний детства"), может быть, именно потому, что автобиографизмом проникнуто его творчество. Дневники для Толстого были сырьём нравственного становления. Подробный самоанализ, интроспекцию поглотили романы. В дневниках самоанализ суммарный - отправные точки для работы самосовершенствования. Поэтому исследуется здесь не целостная личность, характер, но отдельные черты, страсти, события - как испытания личности. <...> Психологический анализ Толстого есть вскрытие бесконечно дифференцированной обусловленности поведения» [5, с. 299].
Фрагментарность записок Гинзбург говорит читателю о том, что автор перерабатывает принципы ведения дневника, из которого, правда, исчезают точные даты, остаются только упоминания о временах года: «зима», «весна», «лето». Такая временная размытость понятна, как и желание запечатлеть время. Здесь есть своя диалектика: однообразие сталкивается с исключительностью ситуации, повторение - с временным разрывом в нормальном течении жизни. Природная временная перспектива, сезонность, сопоставлена и противопоставлена внутреннему ощущению времени.
Отсюда - усилие мысли объединить бытовые наблюдения, физические и душевные переживания, опыт переосмысления классической эпохи, да и вообще прошлого. Параболические связи, установленные автором-повествователем, разных времён, культурных эпох. Так возникает феномен связанности дискретного мышления в повторах, когда мысль возвращается к самой себе, углубляясь, осознавая себя и продолжая искать ответы. Читать Толстого, «чтобы проверить себя». Иными словами, встретиться с истиной, не просто с глухой мыслью, а с мыслью-переживанием.
В блокадном городе жить, «просыпаться», как Эн, искать опоры в ежедневных сводках из репродуктора, сиренах, даже паузах. Меняется восприятие времени, потому что меняется восприятие человека. Время становится заметным: «В первый миг совершающегося события показалось, что нужно куда-то ужасно спешить и что ничто уже не может быть по-прежнему. „.Мы, потерявшие столько времени, - вдруг получили время, пустое, но не свободное. Чувство потерянного времени -начало выздоравления» [1, с. 519, 529, 532].
Вместе со временем меняется и пространство. Отчуждение от тела способствует проникновению в сознание, наблюдению за сознанием: «сознание тащит на себе тело». Хаос в жизни, доселе
размеренной и наполненной, обращает к отдалённому прошлому, к первоначалу: «Пересекаются вещи и жесты, принадлежащие к разным планам. ... Зимой в распоясавшемся хаосе казалось, что ваза и даже книжные полки - нечто вроде Поганкиных палат или развалин Колизея.» [1, с. 523]. Так создаётся Вселенная, обнажается необходимость, сознание препятствует энтропии, создаётся символизация и мифологизация пространства: «... лестницы действительно висят в воздухе (если вглядеться -очень страшно), удерживаемые невидимой внутренней связью с домом. Закинув голову, человек измеряет вздыбленное лестничное пространство. В течение дня предстоит ещё много разных пространств. ... Люди бегут по морозу, одолевая овеществившееся пространство. Наиболее интеллигентные вспоминают при этом Данте, тот круг Дантова ада, где царствует холод» [1, с. 527]. Кажется, человеку в момент страдания, к тому же тяжелейшего физического напряжения, не свойственно воображать, однако автор и повествователь вспоминают не только о причинно-следственной связи «импульсов и поступков», вспоминают о законе замещения, изображённом в книге Толстого: «Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму. Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днём и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Ещё менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления» [6, с. 165].
Как отмечала сама Гинзбург, «иногда лишь самая тонкая грань отделяет автобиографию от автобиографической повести или романа» [5, с. 133]. Действительно, введение героя Эн, некоего неизвестного и в то же время близкого современника, героя, опирающегося на личный биографический опыт автора, создаёт определённый парадокс: читатель принимает всё сказанное как произведение, отражённые формы жизни. Здесь слова, вырастающие из процитированного фрагмента романа-эпопеи Толстого, воспринимаются словно продолжение его художественной мысли (да и сближение стиля очевидно): «Утопающему, который ещё барахтается, - не лень барахтаться, не неприятно барахтаться. Это вытеснение страдания страданием, это безумная целеустремлённость несчастных, которая объясняет (явление, плохо понятное гладкому человеку), почему люди могут жить в одиночке, на каторге, на последних ступенях нищеты унижения, тогда как их сочеловеки в удобных коттеджах пускают себе пулю в лоб без видимых причин. Страдание непрестанно стремится с помощью другого, замещающего страдания отделаться от самого себя» [1, с. 528-529].
Документальные подробности перерастают в обобщения и афористические высказывания: «Когда нормально ещё работали парикмахерские, мне как-то пришлось застрять в парикмахерской во время тревоги и наблюдать, как обыкновенные девушки под звук зениток продолжали делать шестимесячную завивку, перебрасываясь, впрочем, замечаниями о том, что это очень страшно.
Успешное вытеснение возможно именно потому, что смерть недоступна опыту. Она - абстракция небытия или эмоция страха» [1, с. 540].
Записки Гинзбург вырастают из всего пережитого опыта, трансформированного в сознании, потому в финале - указание на долгие годы: 1942 - 1962 - 1983. Сорок лет истории, сорок лет зрелости. Гинзбург-учёный в книге «О психологической прозе», размышляя о «Былом и думах» Герцена, пишет: «Задуманное произведение - не только месть и искупление, но также и акт художественного познания, спасающий прошлое для будущего, превращающий прошлое в историю и в искусство» [1, с. 268]. С полным правом эти слова можно отнести к «Запискам блокадного человека». «Пишущие, хочешь не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остаётся. . Написать о круге - прорвать круг. Как-никак поступок. В бездне потерянного времени - найденное» [1, с. 578]. Это больше, чем литература, это экзистенция, в которой личный опыт врастает в общечеловеческий, прорывается из временного в вечное.
Библиографический список
1. Гинзбург, Л. Я. Записки блокадного человека / Л. Я. Гинзбург // Гинзбург, Л. Я. Человек за письменным столом. - Л. : Советский писатель, 1989. - С. 517-578.
2. Еремеев, А. Э. Русская философская проза (1820 - 1830-е годы) / под ред. А. С. Янушкевича. - Томск : Изд-во ТГУ, 1989. - 192 с.
3. Баскирк, Эмили ван. «Самоотстранение» как этический и эстетический принцип в прозе Л. Я. Гинзбург / пер. с англ. Е. Канищевой // НЛО. - 2006. - № 81 [Электронный ресурс]. URL: magazines.russ.ru/ nlo/2006/81/ba24.html.
4. Акелькина, Е. А. Ф. М. Достоевский и философичность культуры русского модерна / Е. А. Акелькина.
- Омск : Изд-во НОУ ВПО ОмГА, 2012. - 56 с.
5. Гинзбург, Л. Я. О психологической прозе / Л. Я. Гинзбург. - Л. : Художественная литература, 1977. - 448 с.
6. Толстой, Л. Н. Собрание сочинений: в 12 т. / Л. Н. Толстой; под общ. ред. С. А. Макашина и Л. Д. Опульской. Т. 6. - М. : Правда, 1987. - 544 с.
7. Еремеев, А. Э. К вопросу о понятии «Философская проза» / А. Э. Еремеев // Вопросы русской литературы : республиканский межведомственный научный сб. - Львов, 1990. - С. 84-91.
E. I. Kopteva, Omsk's state pedagogical university
«NOTES OF THE BLOCKADE PERSON» L. YA. GINZBURG AS PHILOSOPHICAL PROSE
The creative heritage of the outstanding literary critic of the XX century L. Ya. Ginzburg begins to be investigated in modern science not so long ago. In this article the originality of poetics of her work «Notes of the Blockade Person» to which the author has devoted about forty years of the reflections is comprehended. Such lines of philosophical prose as introduction of the conditional and biographic hero, the image of the subject of the narration at the same time as object of the reflexing consciousness, the need for interface of events of internal and external life, etc. are analyzed.
Keywords: L. Ya. Ginzburg, philosophical prose, notes, a fragmentariness, the conditional and biographic hero, the reflexing consciousness, an esseizm.
References
1. Ginzburg L. Ya. Notes of the Blockade Person. Chelovek za pis'mennum stolom. Leningrad, Sovetskiy Pisa-tel' Publ., 1989, p. 517-578.
2. Yeremeyev A. E. Russkaja philosophskaja proza (1820-1830 godu) [The Russian philosophical prose (1820th
- 1830th years)]. Tomsk, Tomsk state university Publ., 1989, 192 p.
3. Baskirk Emily van. Samootstraneniye as the ethical and esthetic principle in prose L. Ya. Ginzburg. Novoje li-teraturnoje obozrenije, 2006, № 81. URL: magazines.russ.ru/nlo/2006/81/ba24.html.
4. Akelkina E. A. F. M. Dostoevskij i philosophichnost' kul'turu russkogo moderna [F. M. Dostoyevsky and philosophically of culture of the Russian modernist style]. Omsk, Omsk humanitarian academy Publ., 2012, 56 p.
5. Ginzburg L. Ya. Opsihologicheskojproze [About psychological prose]. Leningrad, Hudozestvennaja literatura Publ., 1977, 448 p.
6. Tolstoy L. N. Sobranie sochinenij v 12 tomah [Complete works in 12 volumes]. Moskow, Pravda Publ., 1987, vol. VI, 544 p.
7. Eremeev A. E. The question of the of "Philosophical prose" concept. Voprosys russkoV literaturys: respubli-kanskiV mezhvedomstvenny^f nauchny^V sb. L'vov, 1990, p. 84-91.
© Э. И. Коптева, 2016
Автор статьи: Элеонора Ивановна Коптева, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой литературы и культурологии, Омский государственный педагогический университет, e-mail: eleonora_kopteva@mail.ru
Рецензенты:
Е. А. Акелькина, доктор филологических наук, профессор, директор Омского регионального научно-исследовательского центра изучения творчества Ф. М. Достоевского.
А. Э. Еремеев, доктор филологических наук, профессор, ректор Омской гуманитарной академии.
