CC BY
39
УДК 82.09
Э. И. Коптева,
Омский государственный педагогический университет
ЭПИЧЕСКОЕ И АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ В «ЗАПИСКАХ» (1743-1812) Г. Р. ДЕРЖАВИНА
В статье раскрывается проблема жанрового синкретизма «Записок» Г. Р. Державина. Рассматривается генезис романной формы в русской «невымышленной» прозе, в том числе вопрос о взаимодействии эпического, автобиографического и романного начал. Определяются основные тенденции развития русской прозы (от записок Г. Р. Державина к прозаическим опытам А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя и др. авторов).
Ключевые слова: русская проза, эпос, роман, автобиография, «невымышленная» проза, условно -биографическое «я».
Размышляя об истории возникновения романа, М. М. Бахтин одним из источников формирования романной прозы считал биографические и автобиографические формы. Иными словами, формирование «я», личностного самосознания, потребности в рефлексии ведёт к усложнению повествовательной традиции и рождению романа как завершающей ступени в развитии литературной формы, обобщающей весь опыт генезиса жанровых систем.
В русской светской литературе появление самосознающего героя связано не только с формированием сентиментальной традиции конца XVIII в., но и с потребностью в создании произведений, опирающихся на личный опыт, биографию, потребностью в критическом осмыслении жизни, в том числе исторической действительности. Интересно, что в этот период в русской литературе ещё сохраняется представление об идеальном человеке как герое эпоса или трагедии (например, в произведениях Н. М. Карамзина «Марфа-посадница», «Наталья, боярская дочь», «Рыцарь нашего времени»). Собственно эпопея появится в финале века, что говорит о созревании единства национального и личностного самоопределения. Литературные формы, вызревающие в европейской культурной среде на протяжении долгого времени, осваивались в русской словесности в той мере, в какой позволяли исторический опыт, прагматика, культурные интересы. Жанровый синкретизм в этом случае был неизбежен и проявлялся в различных родовых формах литературы: в стихотворных, драматических и повествовательных текстах.
Своеобразие литературной ситуации рубежа XVIII-XIX вв. в России заключается в непрерывном взаимодействии эпического, романного, автобиографического начал. Идеальный (героический) образец трансформировался в историческую и социальную жизнь. Представление о «высоком» и «низком» проверялось в собственном опыте, при разрешении нравственных вопросов в настоящих житейских перипетиях.
В «Записках» Г. Р. Державина жанровый синкретизм тем более обращает на себя внимание, так как эта книга - один из немногих опытов XVIII в., в котором автор пытается соблюсти эпическую дистанцию. Именно эта дистанция оказывается принципиально необходимой Державину, потому текст пишется не от первого, а от третьего лица. Вызревает потребность в осмыслении не только жизненного пути, автобиографических его моментов, но и исторического процесса, участником которого явился сам поэт.
Обращаясь к проблеме эпического характера, мы отмечаем ироническое отношение автора к своему условно-биографическому герою. Ирония заключается в том, что он не застаёт важные события, в том числе эпохальные, как очевидец. Он - свидетель своего Времени, однако, например, о приходе к власти Екатерины II узнаёт от других сослуживцев. Следя за передвижением Пугачёва и стремясь заслужить славу в поимке преступника, герой упускает его, а в финале «Записок» так и не получает заслуженного внимания от императора Александра I.
Подобная ирония позволяет различить два плана изображения героя: серьёзный и смешной. Подчёркнуто серьёзно автор приводит свидетельства о явлении кометы де Чезо в 1844 г. или пугачёвском восстании, тогда как о первой влюблённости говорит комично, создавая анекдотичную ситуацию. Подобная черта биографических форм, по мысли М. М. Бахтина, говорит об их принадлежности к области серьёзно-смешного, из которой постепенно вырастает романная традиция: «...через
всю историю романа тянется последовательное пародирование или травестирование господствующих и модных разновидностей этого жанра, стремящихся шаблонизироваться» [1, с. 197].
Привёденный ниже фрагмент записок даёт возможность увидеть пародирование эпического героического сюжета: «На дороге случилось приключение, ничего, впрочем, не значащее, но, однако, могущее в крайнее ввергнуть его злополучие. Прекрасная, молодая благородная девица, имевшая любовную связь с бывшим его гимназии директором господином Веревкиным, который тогда возвращён был паки на прежнее своё место, быв зачем-то в Москве, отправлялась в Казань, к своему семейству, сговорилась с ним и ещё с одним гвардии же Преображенского полка капралом Аристовым вместе для компании ехать. В дороге, будучи непрестанно вместе и обходясь попросту, имел удачу живостью своей и разговорами ей понравиться так, что товарищ сколь ни завидовал и из ревности сколь ни делал на всяком шагу и во всяком удобном случае возможные препятствия, но не мог воспретить соединению их пламени. Натурально, в таковых случаях более оказывается в любовниках храбрости и рвения угодить своей любезной. .. .извозчики взвезли повозки и выпрягли лошадей; но первые не захотели перевозить без ряды, а как они запросили неумеренную цену, .то и не хотел он им требуемого количества денег дать, а они разбежались и скрылись в кусты. Прошло добрых полчаса, и никто из перевозчиков не являлся. <...> Страстный капрал, обнажа тесак, бросился в кусты искать перевозчиков и, нашед их, то угрозами, то обещанием заплатить всё, что они потребуют, вызвал их кое-как на паром. Но как пришли на оный, то и требовали наперёд денег в превосходном числе, чем прежде просили. Тут молодой герой, будучи пылкого нрава, не вытерпел обману, вышел из себя и, схватя палку, ударил несколько раз кормщика. Он схватил свой багор и закричал прочим своим товарищам: "Робя-та, не выдавай!"; с словом с сим все перевозчики, сколько их ни было. напали на рыцарствующего капрала» [2, с. 23-24].
Брань за внимание возлюбленной напоминает фабулу героической поэмы «Илиада», в свою очередь, подвергшуюся пародии в ирои-комической поэме В. И. Майкова, старшего современника Державина, «Елисей, или Раздраженный Вакх»:
Тогда явился вдруг капрал сам-друг с драгуном
И резнул ямщика он плетью, как перуном;
Хотя на ней столбец не очень толстый был,
Однако из руки капральской ярко бил.
Ямщик остолбенел, но с ног не повалился,
За то служивый сей и более озлился,
Что он не видывал такого мужика,
Которого б его не сшибла с ног рука;
Велел немедленно связать сего героя,
Который принужден отдаться был без боя [3, с. 213].
Отметим ситуативное сходство двух фрагментов, тем более что битву и в записках Державина затеивает капрал. В этом случае якобы жизненная история оборачивается литературной игрой. Сам повествователь признался, как случилось анекдотичное знакомство с Майковым: «Князь Козловский... у посещавшего его или нарочно приехавшего славного стихотворца Василья Ивановича Майкова читал сочинённую им какую-то трагедию, и как приходом вестового Державина чтение перервалось, который, отдав приказ, несколько у дверей остановился, желая послушать, то Козловский, приметя, что он не идёт вон, сказал ему: "Поди, братец, служилый. С Богом; что тебе попусту зевать, ведь ты ничего не смыслишь", - и он принужден был выйти» [2, с. 23]. Будущий стихотворец встречает именитого поэта - тема чрезвычайно популярная в античной литературной традиции. Автор комично обыгрывает эту жизненную и, в определённой степени, историческую сцену. Такой же путь изображения выберет А. С. Пушкин в своей заметке «Державин». Комизм снимает любую дистанцию, создавая «зону контакта» с «незавершённой действительностью» (М. М. Бахтин).
Жизненная основа придаёт целостность не только сюжетно-композиционному течению записок, но и самому образу героя, связывая документально-историческое и бытовое, идеальное и мирское. Причём идеал человеческого поведения повествователь восстанавливает, опираясь на собственный внутренний опыт различения «высокого» и «низкого». Акцент в процессе рассказывания делается не на событиях как таковых, а на осмысливании «я». Так проявляется философский потенциал биографической формы. Целостность здесь ещё не дана, она востребуется, к ней движется всё повествование: от безудержных чувств - к нравственной твёрдости, от расплывчатого самопредставления - к очерчиванию личных границ и отстаиванию их.
Было бы неверно отказывать запискам в художественности. В этом повествовательном синтезе взаимодействуют самые противоречивые традиции, в том числе и романные, однако доминирует здесь не изображение, а выражение. Изображение, иными словами, становится первичным элементом, отражающим жизненный смысл. Из подобных биографических «зарисовок» создаётся единство взгляда, единство личности. Честолюбие сопрягается с невниманием к себе (по мысли Г. Гегеля, такова черта романного героя).
В записках синкретично взаимодействуют эпическое и романное представления о характере и судьбе героя. С одной стороны, это сказывается в осмыслении исключительности и предначертанно-сти своей судьбы (как в эпосе), с другой - в «рвении», поиске собственных характерных черт (как в романе). При этом идеал соотносится не с легендарным эпическим прошлым, а с документально-жизненным фактом, являющимся подтверждением жизненных взглядов и убеждений. Истина обретается в сердце, а опора - в самом себе.
Приведём ещё один фрагмент из текста: «.Державин .приехал во дворец рано поутру в пятницу просить инструкции. Его не допустили .в субботу, долго ожидав, был принят, казалось, довольно ласково. Он [Павел I. - прим. авт.] спросил: "Что вы, Гавриил Романович?" Сей ответствовал: По воле вашей, Государь, был в Совете; но не знаю, что мне делать. - "Как не знаете, делайте, что Самойлов делал". <...> "Я не знаю, делал ли что он; в Совете никаких его бумаг нет. потому осмеливаюсь просить инструкции". - "Хорошо, предоставьте мне". Сим бы кончить должно было; но Державин по той свободе, которую имел при докладах у покойной императрицы, .сказал, не знает он, что сидеть ли ему в Совете или стоять, то есть быть ли присутствующим или начальником канцелярии. С сим словом вспыхнул император; глаза его как молния засверкали, и он .во весь голос закричал. "Слушайте: он почитает быть в Совете себя лишним, - а оборотясь к нему: - Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу"» [2, с. 190].
Перед читателем разворачиваются формы отражения жизненного опыта, не только и не столько фактография, сколько обнаружение и восприятие факта, его трансформация в духовной жизни человека, его роль в самопознании постоянно изменяющегося существа. С этим связано и восприятие времени в записках: время опирается на факты, жизненные переживания и осмысления, что создаёт определённый «ритм» самосознания. По словам Гегеля, «.время находится в теснейшей связи с простым самобытием, постигающим в звуках свой внутренний мир» [4, с. 258]. Хотя мыслитель отмечает это в связи с исследованием музыкального воздействия, он точно определяет, что время самосознания, самоосознавания и есть внутренний ритм жизни личности: «"Я" же не является неопределённой продолжительностью существования, а становится самобытием лишь в его сосредоточенности и возвращении к себе» [4, с. 258]. Фрагменты, отрезки этого ритма остранняются в биографических формах литературы, собственно, так и рождается романное повествование.
Самосознание стремится к единству, опорам во внутренней и внешней жизни, - иными словами, к гармонизации «я» и «не я» «.единство и однообразие не свойственно ни времени, ни звукам как таковым, а принадлежит только "я" и вносится им во время [курс. авт.] для своего самоудовлетворения» [4, с. 258]. Державин создаёт подобное единство личности, единство взглядов и мыслей. В этом смысле он творит эпос своего времени: «Настоящий роман, как и эпос, требует целостности.» [4, с. 411].
Автору ещё необходимо удержать старые идеалы, отсюда - предсказания судьбы, обращение к авторитету древних авторов, стоическая мораль. Вместе с тем для него и для его действующего героя принципиально важна открытость миру - эта романная черта, позволяющая автору, герою, читателю находиться в «одной плоскости». Событие поиска «я» осовременивается. Здесь становится необходимым введение в повествовательный текст различных малых и средних повествовательных форм: анекдотов, историй, документов, приказов, воспоминаний, шуток и т. д. Всё сказанное позволяет говорить о своеобразной диалектике авторского поиска: между эпическим идеалом (героизация и символизация событий) и настоящим временным (романным) контекстом: «Опыт, познание и практика (будущее) определяют роман» [1, с. 206].
Вследствие этого в записках фокус и дистанция постоянно меняются: от дальнего к ближнему, от эпического времени - к настоящему, и наоборот. Наряду с ритмической прозой, усиливающейся в определённые моменты повествования, создаётся ритм другого порядка: упорядоченная звучащая речь согласуется с ритмами (движением) исторического времени. Кульминационные события истории сочетаются с движением внутренней «меры» в мыслях, чувствах, поступках молодого героя и зрелого, представляющего свою жизнь человека. Эта перемена в
масштабах изображаемого/осваиваемого мира позволяет осознать изменение внутренних качеств личности, усиление сосредоточенного внимания на себе.
Здесь мы вполне можем заметить тенденции, характерные для эволюции русской литературы переходного периода рубежа XVIII-XIX вв. Автобиографическое начало, с одной стороны, разворачивается как составляющая романной формы, а с другой, как интенция философизации литературного текста. По мысли Бахтина, подобное движение от эпического к романному, от идеального к настоящему вообще характерно для русской прозы, в частности прозы Н. В. Гоголя: «Гоголь потерял Россию, то есть потерял план для её восприятия и изображения, запутался между памятью и фамильярным контактом (грубо говоря, не мог найти соответствующего раздвижения бинокля)» [1, с. 219]. Державин, а затем Пушкин в «Капитанской дочке» нужную диспозицию отыскали, меру, поверяющую настоящее. Для Державина ею становится стоический идеал внутренне независимой личности, для Пушкина - та же внутренняя независимость и цельность, берущая силы из нравственного сознания и патриархальной традиции. Гоголевский Чичиков «выпал» из этой традиции, вернуться к целому которой возможно, только сознательно выстраивая свой жизненный путь по нравственным ориентирам. Гоголь во втором томе раскрывает эту мысль, вводя в романное событие образы Муразова и князя (ревизора). Если отсутствует внутреннее самосознание, совесть, - дается внешняя «мера». К эпическому целому отсылает авторское жанровое определение: «поэма». Преображение героя возможно в том случае, если он вернется к целому: национальному, общечеловеческому, религиозному.
В русской классической литературе, а также в целом ряде записок русских авторов (Г. Р. Державина, Д. И. Фонвизина, И. В. Лопухина, Екатерины II и др.) такой гармонизующей мерой становится и образ автора, и образ «ищущего истинного познания» «я». Синкретизм эпического, автобиографического и романного начал в так называемой «невымышленной» прозе конца XVIII - начала XIX вв. преображается в определённый синтезирующий принцип. Романное отталкивается от эпического и в то же самое время не может без него существовать, переосмысляя вечное, традиционное и настоящее. Эпическое равновесие героя - судьбы преобразуется в романную тему неадекватности героя и его судьбы, его положения, образуя открытую жанровую содержательную структуру. Так, Державин в своих «Записках» определил основные пути изображения развивающегося условно-биографического героя. Эта традиция будет осмыслена в прозаических опытах А. С. Пушкина, А. И. Герцена, Ф. М. Достоевского и других русских авторов.
Библиографический список
1. Бахтин, М. М. Эпос и роман / М. М. Бахтин. - СПб. : Азбука, 2000. - 304 с.
2. Державин, Г. Р. Записки / Г. Р. Державин. - М. : Мысль, 2000. - 334 с.
3. Майков, В. И. Елисей, или Раздраженный Вакх // Русская поэзия XVIII в. / А. Кантемир [и др.] ; вст. ст. и сост. Г. Макогоненко, примеч. П. Орлова и А. Саковича. - М. : Художественная литература, 1972. - С. 205-261.
4. Гегель, Г. В. Ф. Лекции по эстетике: в 2 т. / Г. В. Ф. Гегель. Т. 2. - СПб. : Наука, 2001. - 603 с.
E. J. Kopteva, Omsk's state pedagogical university
THE EPIC AND AUTOBIOGRAPHICAL AT THE «NOTES» (1743-1812) OF G. R. DERZHAVIN
At this article the problem of genre syncretism of «Notes» of G.R. Derzhavin reveals. Genesis of a novelistic form in the Russian «non fiction» prose, including a question of interaction epic is considered, autobiographical and novelistic began. The main tendencies of development of the Russian prose are defined (from G.R. Derzhavin's notes to prosaic experiences of A.S. Pushkin, N. V. Gogol, etc. authors).
Keywords: Russian prose, epos, novel, autobiography, «non fiction» prose, conditional- biographic «I».
References
1. Bachtin M.M. Epos i roman [Epos and novel], St. Petersburg, Alphabet, 2000, 304 p.
2. Derzhavin G.R. Zapiski [Notes], Moscow, Thought, 2000, 334 p.
3. Majkov V.J. Eliseus, or Angry Bacchus. RusskajapoesijaXVIIIv., Moscow, Fiction, 1972, pp. 205-261.
4. Gegel' G.V.F. Lekciipo estetike [Lectures on an esthetics], St. Petersburg, Science, 2001, 603 p.
© Э. И. Коптева, 2015
Автор статьи - Элеонора Ивановна Коптева, доктор филологических наук, доцент, Омский государственный педагогический университет, e-mail: [email protected]
Рецензенты:
Е. А. Акелькина, доктор филологических наук, профессор, Омский региональный научно -исследовательский Центр изучения творчества Ф. М. Достоевского.
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, профессор, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
УДК 821.161.1 + 82.02
Р. Н. Лейни,
Саратовский государственный технический университет им. Ю. А. Гагарина
ИСТОКИ РУССКОГО ПОСТМОДЕРНИЗМА: ПРИЁМ «ДВОЙНОГО ВИДЕНИЯ» В РОМАНЕ Л. ДОБЫЧИНА «ГОРОД ЭН»
И ТЕОРИЯ ПАРОДИИ Ю. ТЫНЯНОВА
Рассматриваются значимость и актуальность теоретических работ Ю. Тынянова и прозы 20-х годов для осмысления художественно-эстетических изменений в литературе второй половины ХХ века. Ключевые слова: постмодернизм, пародия, ирония, формализм, русская литература, литературный процесс, литературная эволюция.
Обзор литературно-критических и исследовательских работ последнего десятилетия демонстрирует, а во многом и популяризирует анализ текстов адептов постмодернизма через теоретико-методологические идеи литературоведов 20-х годов. На первый взгляд, подобное ретроспективное обращение может восприниматься диссонирующим и нарушающим последовательность смен литературно-эстетических систем. В действительности же идея формальной школы искусства первой трети ХХ века о суверенной самоценности формы во многом раскрывает механизм изменений художественных парадигм модернизма постмодернизмом.
В данной статье предпринята попытка изучения теоретических работ и Ю. Тынянова о пародии и романа Л. Добычина «Город Эн» с целью показать художественное новаторство и особенность зарождения новой эстетической системы постмодернизма. Думается, что тексты русских представителей формальной школы во многом наполнены пророческой интуицией и предвосхищают появление русского постмодернизма в конце ХХ века.
В истории развития литературного процесса необходимо принять во внимание и намеренное прекращение, прерывание логики смены художественных парадигм от модернизма к постмодернизму. Известнейшая статья «Сумбур вместо музыки», появившаяся в начале 1936 года, высказывания М. Горького, Постановление об опере «Великая дружба» насильственно прервали движение эстети-ческо-художественной тенденции модернизма в сторону усложнения художественного языка и создания эффекта коммуникативной неоднозначности или «двойного видение текста» постмодернизма.
Подобную участь разделил не только формализм, но и ряд русских писателей, оказавшихся в ситуации «преемственного одиночества». Так, решительно вытесненным в маргинальный пласт «несвоевременной литературы» оказался Л. Добычин. Один из литературных критиков писал, что роман Л. Добычина «вещь сугубо формалистичная, бездумная и никчёмная. Формализм тут законно сочетается с натурализмом» [1]. С точки зрения официозной критики, «Город Эн» был последним «формалистическим» романом, «проскочившим» в печать. Неудивительна и уничтожающая реакция на образчик «формализма». Поликодовая структура романа Добычина, насыщенная иронической
