CC BY-NC-ND
171
Е.Э. Фетисова
ЮННА МОРИЦ: «МОСКОВСКИЙ» НЕОАКМЕИЗМ КАК «РЕНЕССАНС» АКМЕИЗМА
Данная статья иллюстрирует на отдельных примерах отличительные особенности лирического мироощущения Ю. Мориц в межтекстуальной коммуникации с неоклассицизмом и традиционным акмеизмом. В центре сопоставительного подхода - сходство выразительных средств и авторской стилистики, от литературоведческих приемов, общих фраз, цитат вплоть до общности авторской концепции художественного пространства, сходным образом представленного в стихотворениях Ю. Мориц, «Божественной комедии» Данте и лирических циклах А. Ахматовой.
Ключевые слова: лирическая героиня, неоакмеизм, Юнна Мориц, «Божественная комедия», Анна Ахматова, литературный контекст.
Поэтическое творчество Ю. Мориц, неоакмеистки-«шестидесятницы», во многом опирается на традицию акмеистической эстетики, поэтики и мифологии, проецируя их в элегическую плоскость и привнося новизну формы.
В эпиграфе-посвящении к философскому этюду «Между Сцил-лой и Харибдой» 1975 г. Ю. Мориц вводит неологизм «ахмацвет», обозначающий «единицу женской силы в русской поэзии», пытаясь «поверить гармонию алгеброй» и проводя смелый эксперимент в области поэтической формы. Однако подобное стилистически неординарное решение призвано подчеркнуть неразрывность связей между творчеством Ахматовой и поэзией «некалендарного Двадцатого века», которая жива ее открытиями.
Ю. Мориц использует нетрадиционный ход, прибегая к термину из области физики, чтобы показать, что именно она является последователем и учеником мэтра акмеизма: «Быть поэтессой в России - труднее, чем быть поэтом: единица женской силы в русской поэзии - 1 ахмацвет»1. В связи с этим в стихотворении не случаен подбор имен поэтов, а также фигур и явлений, зна-
© Фетисова Е.Э., 2013
чимых для акмеизма и неоакмеизма. В одном ряду оказываются Пушкин и Данте, Муза и Кассандра (причем последние являются определенными гранями «ахматовского мифа», лирическими ипостасями авторского «я»), Белла Ахмадулина - неоакмеистка-«шестидесятница», журнал «Гиперборей» - программный журнал акмеизма, на страницах которого печатались его представители: «И, дыша гипербореем, / Проплываем каравеллой / Между Женей и Андреем, / Между Беллой и Новеллой» (с. 374). Вслед за эмигрантской критикой, Ю. Мориц противопоставляет Анну Ахматову Марине Цветаевой, подобно двум противоположным, «крайним полюсам» русской поэзии, лирический ряд которой сосредоточен в пределах Сциллы (Ахматовой) и Харибды (Цветаевой): «Но кровавою корридой / Угрожает путь старинный / Между Сциллой и Харибдой - / Между Анной и Мариной» (с. 375).
Между поэзией Ахматовой и Цветаевой нет и не может быть компромисса: «Золотою серединой / Отродясь не обладаем - / Между Анной и Мариной, / Между Польшей и Китаем» (там же).
В программном стихотворении «В логове голоса...» 1989 г., открывающем одноименную поэтическую книгу, Ю. Мориц вновь экспериментирует с формой: поэтическое Слово-Логос - ключевая доминанта философии акмеизма - получает многоипостасное тройное истолкование (подобно граням кристалла), маркирующее триединую, божественную природу Слова, которое и является поэзией в чистом виде: «В логове голоса, / в слогове логоса, / <...> / будешь ты Богово / голоса логово, / логоса слогово!..» (с. 291). Ю. Мориц словно дает инструкцию по сочинению стихов начинающим поэтам, расставляя необходимые акценты, знаменующие рождение поэзии: 1) «в слогове логоса» - рождение божественного разума («логоса») из набора («сора» - см. известное стихотворение А. Ахматовой) слов поэтической речи; 2) «Богово голоса логово» - словесная составляющая («голос» поэта) проникается божественным разумом (провидением); 3) «логоса слогово» - непосредственно поэзия, «слагание» («слогово») слов, разумно и стилистически правильно подобранных, подобно «Рождению трагедии из духа музыки». Таким образом, содержание и форма в поэзии выступают в тесной взаимосвязи, и одно не существует без другого.
Тайна жизни и смерти, бессмертия, жизни после смерти - «вечные темы» поэзии Ю. Мориц. Дантовские образы Ада, Рая и Чистилища воссоздают картину посмертной человеческой судьбы, как в стихотворении «С надеждою и верой» (1984): «... мы коренимся в переменах, / в незримо бьющейся волне / на вулканическом огне / в чистилищах бездонных!..» (с. 369), однако их использование в
творчестве Ю. Мориц оказывается во многом созвучно поэзии Ахматовой. Так, для ранней лирики Ю. Мориц характерен образ «бытового» рая, рая двух любящих сердец; ср. ее стихотворение «Дует ветер из окошка...» 1969 г. («Капля сока, хлеба крошка - / Для тебя и для меня. / В рай волнистая дорожка / Для тебя и для меня.», с. 46) и поэтическое пространство «Вечера» и «Четок» Ахматовой.
«Отчий ад» воссоздается во втором стихотворении «Из цикла "Медный бык"» с характерным названием «И этот опыт я пережила.» 1988 г.: «На полужизни ставя горький крест, / одна как перст я обживала местность, / откуда нет возврата в отчий ад.» (с. 84). Лейтмотивный образ «гробовой ладьи», восходящий к ладье перевозчика Харона в «Божественной комедии» Данте, появляется в стихотворении «Снег фонтанами бьет на углу.» 1978 г.: «Что к моим облакам головой, / Головой к моим таинствам алым, / Он поклянчит в ладье гробовой / Плыть со мной под одним покрывалом.» (с. 94). Его назначение - утвердить, увековечить бессмертие человеческой любви.
Образы ада и рая в стихотворении «Снегопад» 1963 г. создаются в метафизическом, отчасти фантазийном ключе и не имеют непосредственного отношения к дантовским коллизиям: «В тумане, как в бане из вопля Феллини, / Плывут воспарения ада и рая, / Стирая реалии ликов и линий, / Я - черная птица, а ты - голубая.» (с. 137). Любовь стирает границы ада и рая, узница ада - лирическая героиня, превратившаяся в черную птицу, все равно неразлучна со своим возлюбленным, избранником небес, «голубой птицей».
Ад как олицетворение низшего (профанного) бытия противопоставлен высшему, божественному провидению в стихотворении «Аллеи душные в пыли.» 1989 г.: «У высших сил на поводу / собака лапою босою / скребет помойный бак в аду, / где все стоят за колбасою, / виясь в кудрях очередей, / завитых чародеем пыток, / клещами пламенных вождей, / которых здесь переизбыток. / <.> / для нас блаженство - сознавать, / что мы незрелы для свободы, / что взор не в силах оторвать / от наших ужасов народы» (с. 175). Образность данного стихотворения во многом является редупликацией ахматовского «Реквиема»: безвинно страдающий народ, зажатый тисками номенклатуры и прихотей вождей, «пыточная» очередь, ужасы уходящего века: «Любимой сластью стал страшок, / что этот век, от крови пьяный, / еще себе на посошок / наполнит кладезь наш багряный.» (там же).
Наконец, ароматный рай яблока, сохранившего «маленький» домашний рай лирической героини, в стихотворении «Мускул воды» 1986 г. архетипически проецируется на ветхозаветный Эдем,
символом и непреложным атрибутом которого является яблоко с Древа познания Добра и Зла: «И в своем ароматном раю / Безгрешные эти плоды / Не забудут бессонную душу мою, / Поющую - как мускул воды.» (с. 157).
Онейросфера (сфера сновидений) занимает значительное место в поэзии неоакмеизма, и особенно в поэзии Ю. Мориц, которая все время стремится проникнуть в потустороннее, познать непознаваемое. В стихотворении «Раздвинув занавес потусторонний.» 1978 г. лирическая героиня видит во сне своего умершего отца, ощущает его любовь, удивляясь тому, что он способен предсказывать ее будущее: «Откуда мог он видеть, знать заране / Глухие тайны, скрытые во тьме / Моих грядущих дней? Какое знанье / В своем загробном он держал уме?..» (с. 205). Образ Ада, созданный в этом стихотворении, восходит к православной традиции: «Там вечер был. Там чмокал тихий омут, / Давясь куском тяжелым, ледяным. / Мне дали знать, что здесь горят и тонут. / А свет был черным. А отец больным.» (там же), однако предвидение будущего узником Ада (отцом героини), безусловно, отсылает нас к Песне Х дантовс-кого «Ада». Грешникам в Аду присуще особое видение прошлого и будущего, при котором категория настоящего времени утрачивает смысл, что прекрасно подтверждается диалогом Данте с еретиком графом Кавальканти: «Как я сужу, пред вами разомкнуты / Сокрытые в грядущем времена, / А в настоящем взор ваш полон смуты»2. Аналогичным образом и душа лирической героини стихотворения оказывается в состоянии связать воедино прошлое и будущее при помощи воспоминания и предсказания, пророческого предвидения событий, а ключом к разгадке служит «огромная загробная любовь» отца: «Он крепко спал и видел сновиденья / О семени своем. И ведал он, / Какая сила сочетает в звенья / Судьбу и звезды там, где нет времен, / А есть лишь вечность в образе кристалла, / Где гаснет жизнь и вспыхивает вновь, - / Покуда нас любить не перестала / Отца огромная загробная любовь» (там же).
В стихотворении «Сегодня лодочка причалила ко мне.» из цикла-диптиха «Чем горше опыт - тем слаще путь» 1987 г. лирической героине снится ладья перевозчика Харона. Свой сон героиня пророчески толкует как окончание земного пути и переход в потусторонний мир: «Сегодня лодочка причалила ко мне. / Она мне душу опечалила во сне. / В ее глубокий, темный глаз / я вся сполна бы улеглась, / но влага страшная / текла у ней на дне. / По этой влаге да с монетою в зубах, / чтоб заплатить за свой последний перевоз, / плывут лишь мертвые в гробах.» (с. 268). Как и в поэзии А. Ахматовой (особенно в итоговой «Поэме без героя»), лирическая
героиня Ю. Мориц способна предсказывать будущее при помощи сна, выступающего в роли семиотического окна, связующего звена между миром земным и миром небесным. При этом образы Ада, Чистилища и Рая, а также ключевой для акмеистической культуры образ Данте Алигьери в произведениях Ю. Мориц переводятся в православный контекст, знаменуя христоцентричность мира (Данте становится новым, воскресшим Мессией) и всего человеческого бытия.
Данте Алигьери, последний поэт Средневековья и первый поэт эпохи Возрождения, автор «Божественной комедии» и трактата «Новая жизнь», изгнанный из Флоренции и умерший в Равенне, так и не переступивший больше черты родного города, центральный образ программных статей и художественных произведений акмеистов, - становится главным героем стихотворения «Изгнанье Данте Алигьери» Ю. Мориц. Суровый и гордый Дант отождествляется с Иисусом Христом, распятым за «Слово» (здесь очевидна отсылка к Ветхому Завету и Бытию: «Вначале было Слово, и Слово это было Бог» - 1-я Книга Моисеева: Бытие 1:1-13).
Имя Данте является здесь символом изгнания (в том числе и эмиграции, поэтов-эмигрантов, осиянных светом Христовым), синонимом подлинного таланта, Гения, поэта-титана, возвысившегося над бездной «серости» и обыденности: «Дант - двери ада -хлоп! - и эмигрант! / Изгнанью имя - Данте Алигьери. / Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново, / молчанье - золото, оно же - гной и грязь. / А Слово - Бог, но Бог распят за Слово, / ручьями, струнами во мраке серебрясь.» (1978).
В основе мифопоэтики Ю. Мориц лежит центральный акмеистический миф о Гиперборее (акмеисты почитали себя хранителями храма Аполлона): «Славно жить в Гиперборее, / Где родился Аполлон, / Там в лесу гуляют феи, / Дует ветер аквилон» (стихотворение «Античная картина» 1970 г., с. 241). В стихотворении «Я цветок назвала - и цветок заалел.» 1978 г. лирическая героиня уподобляется библейскому Адаму, дарующему имена всему, сотворенному Богом. Волшебство поэта остается тайной и, по мнению Ю. Мориц, заключается в номинации, оживляющей и одухотворяющей плоть Мироздания: «Я еще назову кое-что из того, / Что пока безымянно, темно. / Проще пареной репы мое волшебство, / Но останется тайной оно», с. 6).
Мифопоэтика Ю. Мориц многогранна и неоднозначна. Как и в поэзии акмеизма, несомненный приоритет приобретают библейские (ветхозаветные и новозаветные), а также античные (особенно древнегреческие) мифы, которые Ю. Мориц зачастую включает
в современный (фантастический) контекст. Однако практически впервые поэт использует неомифы, в основе которых лежит антиутопическое сознание. Миф о птице Феникс и о бессмертии искусства, несомненно, восходит к поэзии Ахматовой: «Мне некогда ждать - я сто раз сожжена, / Сто раз задохнулась, всплывая со дна, / Сто раз распахнула курган моровой. / Кровавые розы войны мировой / Цветут над моей головой.», 1979, с. 15).
Особо выделяются отсылки к античной мифологии и вообще к античным сюжетам. Так, стихотворение «Случай с Афродитой» 1974 г. отсылает к мифу о рождении Афродиты из пены морской: «Эта женщина вышла из пены морской, / Наготу на свету заслонила рукой / И в толпе затерялась людской.» (с. 37). Миф о прикованном Прометее становится основой для стихотворения «Прометей» 1973 г.: «Орел на крыше мира, словно кошка, / Взъерошен ветром, дующим с Кавказа. / Титан казнимый смотрит в оба глаза / на Зевса зверского. Так выглядит обложка / бессонницы. И соки пересказа / клубит луны серебряная ложка.» (с. 70).
Следует также упомянуть древнегреческие совмещенные мифы «Орфей и Эвридика» и «Смерть Орфея»: «Обагренный кровью, упал Орфей на землю, отлетела его душа, а вакханки своими окровавленными руками разорвали его тело. Голову Орфея и его кифару бросили вакханки в быстрые воды реки Гебр. <.> Все дальше и дальше уносил Гебр голову и кифару певца к широкому морю, а морские волны принесли кифару к берегам Лесбоса. С тех пор звучат звуки дивных песен на Лесбосе. Золотую же кифару Орфея боги поместили потом на небе среди созвездий»3. Отсылки к ним появляются в стихотворении «На такой глубине расцветает коралл.» 1977 г. («На куски был разорван несчастный Орфей / На такой глубине, в гробовой тишине, / Но висит его Лира в такой вышине, / Что не может быть речи о низкой цене!», с. 134), где ключевым становится образ созвездия Лиры со звездой первой величины Вегой, олицетворяющий собой бессмертие искусства, а также в стихотворении «Разъятый плод» 1979 г., где абрикос, разделенный пополам, олицетворяет собой убитого певца («<.> / за - что из чего растет в этой гуще мясной и лиственной, / за обменом веществ Орфея в тени олив и орешников, / где уже напились вакханки и похотью рыщут, празднуя, / кого бы разъять на такие куски, чтоб -вынутость, / выемка.», с. 293).
Древнегреческий миф об Аполлоне-Фебе появляется в уже процитированном стихотворении «Античная картина» 1970 г.; под упоминаемым в нем «Гипербореем» в данном случае подразумевается античный храм искусств.
Излюбленный мифологический сюжет «буколик» - «Дафнис и Хлоя» - встречается в стихотворении «Пчела» 1974 г.: «В пчелином брюхе золотом / Жужжит струна о жизни сладкой, / Где водонос грохочет кадкой / И Дафнис нежен со скотом.» (с. 42), а также в стихотворении «Дафнис и Хлоя» 1976 г.: «Сердце Хлои - как заноет, / Руки-ноги отнялися! / Трехметровый гуманоид / Смотрит в Хлою, как сквозь листья.» (с. 232), в котором античный сюжет разворачивается в фантастическом контексте.
Легенда об основании Древнего Рима в реликтовом виде реализуется в стихотворении «К своей благодати.» 1987 г.: «Ни перса с гаремом, / Ни Ромула с Ремом / нельзя принуждати, / ни чью-нибудь душу, / ни море, ни сушу / к своей благодати..» (с. 67).
Обратимся к библейскому пласту в творчестве Ю. Мориц. Ветхозаветный миф о Всемирном потопе и о ковчеге Ноя (сюжет «Потоп. Ной строит ковчег» - Бытие 6: 5-18) отражен в последнем стихотворении лирического цикла «Памяти Андрея Тарковского» 1987 г. («Однако же! это - как раз то немногое, / мглисто-прозрачное, строгое, / лиственно-водяное, / таинственное, родное, / ноющее в потопе и в Ное, / независимое / и звездно висимое / то возлюбленно невыносимое.», с. 76), а также в стихотворении «Осенняя мелодия» 1975 г. («Скрипит в глуши твой дом с трубой, / Как тот ковчег, / Пойдешь за хлебом - дождь с тобой, / Вернешься - снег.», с. 102). Центральный сюжет Нового Завета - «Распятие Иисуса» (Лк 23:46, Мф 27:51-54) - воспроизводится в стихотворении «Толкование Евангелия» 1985 г.: «Когда бы Он пошевелил перстом / для своего телесного спасения - / остался б магом, но не стал Христом / и не объял бы Тайну Воскресения.» (с. 97). Важнейшие новозаветные сюжеты - «Благовещение о рождении Иисуса» (Лк 1:26-35) и «Рождение Иисуса Христа» (Лк 2:1-7) - важны для понимания стихотворения «Мария» 1984 г.: «Так широк твоей юбки цветастый подол, / И такое тепло от колен, / Что младенец, чей дух беззащитен и гол, / Не боится плохих перемен, - / <.> / Так посей же, Мария, и мир на земле, / Потому что уже невтерпеж!» (с. 353).
Миф о первозданном Эдеме опосредованно (через образы-символы) воссоздается в стихотворении «Яблоко» 1979 г.: «Такое серое, осеннее, большое / Лежало яблоко всю ночь - с открытым глазом. / В какой-то жизни был с его душою / Мой личный путь глубоким чувством связан!» (с. 208) и в стихотворении «Мускул воды» 1986 г.: «Зеленое яблоко, алый гранат / Со мной провели эту ночь, / <.> / И в своем ароматном раю / Безгрешные эти плоды / Не забудут бессонную душу мою, / Поющую - как мускул воды.» (с. 157). Отсылка к ветхозаветному мифу об Адаме и Еве встре-
чается также в раннем стихотворении «Дует ветер из окошка.» 1969 г.: «Капля сока, хлеба крошка - / Для тебя и для меня. / В рай волнистая дорожка / Для тебя и для меня» (с. 46).
В этом контексте интересно обращение Ю. Мориц к мифу об Адаме, дарующем имена предметам окружающего мира, в стихотворении «Поэзия жива свободой и любовью.» 1982 г., где Мандельштам приравнивается к античному Титану, держащему на своих плечах всю мировую Поэзию: «<.> / и спросит юный внук у бедного Адама: / - А где ты был, Адам, инструктор ПВО, / когда стерег Руслан4 безумье Мандельштама? / - Я был, где большинство, а он - где меньшинство. / У черта на рогах, в трубе и в готовальне / спасаются стихи по воле меньшинства, / чтоб совесть большинства была еще кристальней, / когда промчится слух: Поэзия - жива!..» (с. 279). Миф о божественном Слове-Логосе (отсылающий к доктрине акмеизма) появляется в упоминавшемся стихотворении «В логове голоса.» 1989 г.
Как уже было отмечено в начале статьи, миф о «Страдающем Боге», «крестной муке и жертве» возникает в стихотворении «Изгнанье Данте Алигьери» 1978 г., в котором Данте предстает новым Мессией, воскресшим Иисусом Христом. Мифы из книги «Деяния апостолов», посвященные апостолу Павлу («Первое миссионерское путешествие Павла - на Кипре и в Малой Азии», «Второе миссионерское путешествие Павла - в Македонии и Греции», «Павел в Афинах», «Третье миссионерское путешествие Павла - три-четыре года по пути», «Прощание апостола Павла с пресвитерами Ефес-ской церкви», «Павел перед правителем Фестом», «Павел на пути в Рим», «Павел в Риме», «Послания апостола Павла» - «Любовь», «Дела плоти и плод Духа», «Молодой христианин Тимофей»), лаконично отражены в поэме Ю. Мориц «Зимняя фантазия» 1972 г. Деяния апостола Павла здесь спроецированы на контекст современности: «Но все в поэте оставляет след, / И лучше всех об этом знает Павел, - / Известно, что недаром долгих лет / Свидетелем Господь его поставил / И книжному искусству вразумил.» (с. 252). В противовес апостолу Петру, Павел предстает не созерцательным, а деятельным, активным учеником Иисуса Христа, древнейшим Поэтом, прародителем Поэзии на земле: «Задолго до того, как мир прославил / Известного поэта, он кормил / Его стихами, смутными как древность, / Мой ранний дух. И этим вызвал ревность, / Устроил боль, и этим стал немил.. » (там же). Новозаветные сюжеты - «Рождение Иисуса Христа» (Лк 2:1-7), «Дары мудрецов и избиение младенцев» (Мф 2:1-12, 16-18; Иеремия 31:15), «Бегство в Египет» (Мф 2:13-15) - становятся «кумулятивным центром»
стихотворения «Два поколения изменят взгляд на вещи.» 1987 г.: «И наши трепеты надежд воспоминая, / они печально улыбнутся нам вослед, - / как бы улыбкой милосердья пеленая / младенцев, Иродом порубленных чуть свет. / А непорубленный. Сегодня воскресенье / и прутья вербные в серебряной воде - / одно-единственное, может быть, растенье, / в котором теплится надежда, как нигде» (с. 193). Сюжеты «Тайная вечеря» (Лк 22:8-20), «Погребение Иисуса» (Мф 27:62-66; Ин 19:31-42) и «Христос воскрес!» (Мф 28:1-8; Мк 16:1-7; Лк 24:1-7) поэтическими средствами воплощены в стихотворении «Там, другое», написанном в июне 1980 г.: «Что ты видишь там, куда ты смотришь? / Вижу я ту сторону вопроса, / за которой - Месяц и Венера, / Пятница Страстная с погребеньем / и Святое Воскресенье с Пасхой» (с. 322).
Немаловажно и то, что Ю. Мориц впервые обращается в своем творчестве к неомифу, спроецированному, как правило, на антиутопический контекст. Так, неомиф о «земле обетованной», «блаженной стране», отсылающий нас к «Единому Государству» Е. Замятина (роману «Мы») воплощен в стихотворении «Аллеи душные в пыли.» 1989 г.: «Мы - главные поставщики / какой-то нови людоедской. / Что б ни болтали языки, - / сильны мы лютостью простецкой, / для нас блаженство - сознавать, / что мы незрелы для свободы, / что взор не в силах оторвать / от наших ужасов народы» (с. 175). Однако он приобретает антиутопическую заостренность в стихотворении «Что нового?» 1983 г.: «Забытая Богом страна, - / что нового? Бред и расправа. / Ты вечно от крови пьяна, / и в ней - твоя страшная слава, / угроза для стран и племен, / которым видна твоя дикость. / Никто, кроме нас, не влюблен / в твою роковую великость. / Никто, кроме нас, не родит / Детей для твоих пожираний.» (с. 184).
Лирический цикл-диптих «Полночные картины» 1973 г. (I. «Небес пыланье полночь прервала.»; II. «Зелень яблонь в лунном свете.») Ю. Мориц, а также лирический цикл «Ночные песни», состоящий из тридцати восьми стихотворений, типологически восходят к «Полночным стихам» А. Ахматовой. Стихотворение «Интермедия» 1988 г. отсылает к «Интермедии» ахматовской «Поэмы без героя»; лирический цикл «Несгораемое» из тридцати четырех стихотворений формально и тематически напоминает цикл А. Ахматовой «Из сожженной тетради».
Будучи тематически и концептуально ориентированной на традиционный акмеизм, поэзия Ю. Мориц в жанровом отношении - явление уникальное. Помимо традиционных для «старших» неоакмеистов жанров лирического и философского этюда,
эпитафии, поэмы, встречаются стилизованные фольклорные жанры баллады, колыбельной песни и т. п. Ю. Мориц вводит новый жанр «лирической экскурсии» на стыке жанровых «валентностей» (термин Л.Г. Кихней) воспоминания («Вновь я посетил.» А. Пушкина), элегии и поэтического рассказа. Жанровая система поэзии Ю. Мориц представлена ниже.
1) Лирический этюд: «Бледен сад, леденеют качели.» (1969); «Чернильные цветы в стене произрастали.» (1986); «Тумана мокрою рогожей.» (1989), «Раскаленные булыжники.» (1987); «Одна звезда - фонариком зеленым.» (1987), «Ладья» (1978); «Сизые деревья. Сизая трава.» (1983); «Резкий ветер зарю погасил.» (1978).
2) Философский этюд: «Офелия плывет.» (1974); «Есть беспощадное условье.» (1978); «Линия» (1984); «Когда отхлынет кровь и выпрямится рот.» (1965); «Ты молод и свиреп, но знай, что будешь.» (1979); «Не столько полюбили Тютчева.» (1986); «Толкование Евангелия» (1985); «В серебряном столбе.» (1970); «Читая "Фауста"» (1976); «Таланты и умы грядущих дней» (1983); «Пора дождей и увяданья» (1968); «Страшна не грязная волна.»
(1979); «Мускул воды» (1986); «Романтики мучают близких.» (1988); «Два поколения изменят взгляд на вещи.» (1987); «Есть силы тайные.» (1976); «Раздвинув занавес потусторонний.» (1978) (с жанровой «валентностью» баллады); «Мне прутья протянул багульник.» (1984); «В корыстной дружбе - много скверны.» (1985); «Как хрупки мошки! Как же быстро мрут.» (1986); «Бездны холодок под хлопком.» (1987); «На грани выдоха и вдоха» (1984); «Минутное дело - солгать.» (1984); «С надеждою и верой» (1984); «Между Сциллой и Харибдой» (1975); «Трудно светиться и петь нелегко.» (1980).
3) Лирический рассказ: «Я цветок назвала - и цветок заалел.»
(1978), «Горькое горе» (1985); «К заутрене в звенящей полумгле.»
(1980); «Та ведь боль еще и болью не была.» (1977); «В апреле бывает нашествие.» (1986); «Страна вагонная, вагонное терпенье.» (1987); «Как пытали в школе малых деток.» (1988).
4) Лирическое воззвание: «Черемуха, дай надышаться.» (1976); «О ремесле» (1979); «На Трафальгарской площади ночной.» (1979); «Ты, Гамлет, спишь!.. Ты, мальчик, видишь сон.»
(1979); «В логове голоса.» (1989).
5) Воспоминание: «Вечерний свет» с посвящением «Памяти Симона Чиковани» (1967); «Памяти Андрея Платонова» (1967); «После войны» (1980); «Чудное мгновенье» (1986); «Детства тихая улочка» (1988); «Ахматова и Петровых» (1989); «В юности, в пасти огня.» (1976); «Свирель» (1968); «Встреча» (1979); «Июль восем-
надцатого. В Москве.» (1980); «Но моя-то память простиралась.» (1971); «Памяти поэта Сергея Дрофенко» (1976); «До скрипа, до блеска, бывало.» (1989); «Трамвай-убийца» (1987); «Если комната сырая.» (1986); «Воспоминание к дождю» (1962) с посвящением «Гиви Гегечкори»; «Мне легче вспоминать.» (1985).
6) Лирическая исповедь: «Мне некогда ждать - я могла умереть.» (1979); «Мне нравятся бледные лица.» (1983); «Следить за болью уходящей. Замереть.» (1986); «Сперва мне казалось: умру.» (1979); «... еще жива! Как Польша не сгинела.» (1989); «Я с гениями водку не пила.» (1979); «Мое созвездье - Близнецы.» (1978); «Ночь поэзии» (1980); «Моя Арктика» (1982) (с жанровой «валентностью» воспоминания); «Длина листа мне служит шириной.» (1976); «Мне недоступна сладость униженья.» (1984); «Лучше я выгляжу в худшие дни.» (1987).
7) Элегия: «Пригород» (1973); «... Картины, нарисованные мною.» (1987); «Камень ласковый в ладони.» (1988).
8) Послание: «Ласточка, ласточка, дай молока.» (1980) с посвящением «Сергею и Татьяне Никитиным»; «Бессмертный лес, и мельница, и ветер.» (1964) с посвящением «Повсюду жизнь и я...» Н. Заболоцкого; «Я встал, разбуженный сороками не в срок.» (1975) с посвящением «"Я встал, разбуженный сороками не в срок..." Антон, 11 лет»; «Положи этот камень на место.» (1977) с посвящением «Сыну»; «Мария» (1984) (с семантической «валентностью» лирического гимна); «Любви прелестная служанка.» (1989); «Твою храбрятину читая.» (1980); «Над телом смертным, над бессмертным идеалом» (1983) с посвящением «Памяти школьной учительницы Д.Я. Таран».
9) Лирический экспромт: «На тему Снегурочки» (1964); «Кармен» (1975); «Игра на цитре» (1978); «Случай с Афродитой» (1974); «Глаза сужает терпеливый бог.» (1988); «Злая весна» (1987); «Трамвай» (1956); «Голубоваты семь утра.» (1989); «Купальщица» (1988); «Мерцает в небе ледяном.» (1974); «Пахнут сумерки белилами.» (1973); «Природа кончилась. Обои.» (1989); «Паршивый день» (1988); «Какой нерусский дух - в попреках.» (1985); «В единый миг прозрачной стала тьма.» (1987); «Отраженья ветвей в пруду.» (1986).
10) Лирическая песня: «Песенка» (1982); «Роза и рыцарь» (1981); «Ночная песня» (1976).
11) Диптих: «Стрелочник» (1982).
12) Лирическая фантазия: «Рождение крыла» (1964); «Мята в твоем зеленеет глазу.» (1977); «Дафнис и Хлоя» (1976); «Родная тоска» (1987); «Разъятый плод» (1979); «Кто здесь ворочался?
В твердыне.» (1986); «Плавучая тоска преджизненных темнот.» (1989); «Ангел с белым крылом и с крылом помраченным» (1989).
13) Лирический монолог: «Там - воздух, солнце, звезды и луна.» (1975); «Дует ветер из окошка.» (1969); «Твой свет доходит до меня.» (1976); «Я - хуже, чем ты говоришь.» (1977); «Монолог Винтика» (1987).
14) Лирический монолог-послание: «Голубая рассада» (1974); «Когда читатель за тебя домыслит.» (1986); «Я не замерзла, это дрожь.» (1983).
15) Баллада (стилизация): «Весело было нам на моих поминках.» (1988); «По дороге на Восток» (1974); «Провансальская баллада» (1978); «Койка в шотландском замке» (Четыре баллады для виолы и волынки) (1978); «Над волнами каспийской пучины.» (1983) (с семантической «валентностью» лирического гимна).
16) Молитва: «Кто-то гвоздь.» (1986); «... стены плачут.» (1975); «Молитва» (1989); «Гипсовая плоть Аменхотепа.» (1986).
17) Лирическая исповедь-молитва: «Из цикла "Медный бык"» (I. «Что мне стоило стать коростелью.» (1975); II. «И этот опыт я пережила.») (1988).
18) Интермедия: «Интермедия» (1988).
19) Лирическая повесть: «Что откуда берется?..» (1989) - стихотворение написано свободным стихом (верлибром); «В дверь, приоткрытую ветром» (1974).
20) Ретроспекция: «Читая рыцарский роман» (1988); «Читая греческий кувшин» (1987).
21) Лирический диалог: «Снег фонтанами бьет на углу.» (1978); «Там другое» (июнь, 1980); «Весьма подающий надежды.» (1977); «За стеной» (1985).
22) Надпись на портрете: «Портрет девочки» (1968).
23) Лирический цикл: «Полночные картины» (1973) (I. «Небес пыланье полночь прервала.»; II. «Зелень яблонь в лунном свете.»); «Армения» (1983) (I. «Три дерева сливались, образуя.»; II. «Художника размазали по стенке.»); «Чем горше опыт - тем слаще путь» (1987) (I. «Сегодня лодочка причалила ко мне.»; II. «Чем горше опыт - тем слаще путь.»); «Общий вид» (1987) (I. «Новизны лихорадка. Хлам.»; II. «Первый врет, второй смеется.»); «Из цикла "Воля высших сил"» (I. «Добыча», 1986; II. «Сутин», 1987); «Вечер поэзии» (1985) (I. «Старый лысый пупсик.»; II. « - Поэт, расскажите свою биографию!..»).
24) Лирический цикл-триптих: «Эдгар По» (1986) (I. «К чащам кровожадным.»; II. «Взломали дверь. Убили топором.»; III. «Глаза горят, он бродит по лесам.»).
25) Поэтический гимн: «Моцарт» (1967); «Точильщик ножей» (1975).
26) Песня (стилизованная): «Эстонская песня» (1975); «Сербская песня» (1976).
27) Колыбельная песня: «Колыбельная» (1979).
28) Песня-вальс (стилизация): «Полонез» (1976).
29) Притча: «Притча» (1985).
30) Исторический этюд: «Незнакомка» (1986); «Коррида» (1986).
31) Историческая хроника: «Весной, когда воздух звончат.» (1988); «Вечно ждать кровавых новостей.» (1975); «Неуязвимость» (1987).
32) Эпитафия: «Паруйр Севак» (1985).
33) Поэма: «Зимняя фантазия» (Поэма) (1972).
34) Лирическое интервью: «Длина листа мне служит шириной.» (1976).
35) Лирический дневник: «Из дневника» (1987).
36) Лирическая миниатюра: «Миниатюра» (1986).
37) Философский этюд-миниатюра: «Только любовь и вода.» (1985).
38) Свободный стих (верлибр): «Когда все наши всех не наших перебьют.» (1989).
39) Лирическая «экскурсия»: «В музее фарфора» (1983); «Индеец» (1986).
«Старшие» неоакмеисты (Арс. Тарковский, М. Петровых, Г. Оболдуев) и поэты «фронтового поколения» (Д. Самойлов, С. Липкин, Ю. Левитанский) образуют плеяду «классических» неоакмеистов, отмеченную пафосом трагедийности, историзма и философичности «семантической поэтики» (мифологизации поэтического Слова-Логоса, опоры на русскую классическую традицию и библейские архетипы, наделенные глубоким онтологическим содержанием). Перечисленные поэты образуют смысловое ядро и центр неоакмеизма (на первый план выдвигаются мифологические и культурные архетипы, синхронно-реминисцентный хронотоп, библейская образность). Важна также четкая ориентация жанрово-стилевой системы на канон классицизма (внимание к крупным жанрам - оде, стихотворной драме, библейской притче, стилизованной поэме).
В содержательном-тематическом аспекте Ю. Мориц воскрешает догматы традиционного акмеизма, но наряду с неоакмеистами-«шестидесятниками» своего поколения (Б. Ахмадулиной, А. Куш-нером, И. Лиснянской, О. Чухонцевым, Л. Лосевым) преобразует
акмеизм в романтическую эстетику. Поэзия «старших» неоакмеистов и Б. Ахмадулиной, а соответственно - поэзия А. Ахматовой и М. Цветаевой, и явились теми «крайними», но основополагающими полюсами, на которых основывалась поэзия Ю. Мориц. Именно Б. Ахмадулина (поэзия которой в большей степени тяготела к поэзии М. Цветаевой, нежели А. Ахматовой, и характеризовалась в целом сменой ритма, монтажным принципом построения стиха), являясь идейным вдохновителем среднего («шестидесятническо-го») поколения, создала «романтический вариант» неоакмеизма: «В этом же направлении двигались и такие поэты, как Юнна Мо-риц, Инна Лиснянская, Юрий Левитанский. Так что опыт Ахма-дулиной при всей его индивидуальности одновременно обладает и типологической значимостью»5.
Таким образом, в тематическом плане очевидна ориентация Ю. Мориц на акмеизм в традиционном понимании («адамизм») и на творчество продолживших его «старших» неоакмеистов (Арс. Тарковского, Д. Самойлова и др.), развивающих классический канон акмеизма. Но в жанровом отношении акмеистические догматы в поэзии Ю. Мориц трансформируются в романтическую (элегическую) эстетику, спроецированную на контекст современности и формально обновленную.
Примечания
1 Мориц Ю.П. В логове голоса: Книга стихотворений. М.: Московский рабочий, 1990. С. 374. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках.
2 Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. с итал. М. Лозинского; вступ. ст. К. Державина. М.: Правда, 1982. С. 64.
3 Созвездие Лиры со звездой первой величины Вегой // Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима / Сост. А.А. Нейхардт. М.: Правда, 1987. С. 234.
4 Собака из повести Г. Владимова «Верный Руслан». (Примечания автора).
5 Лейдерман Н.Л. Современная русская литература: 1950-1990-е годы: В 2 т.: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. 1968-1990 / Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий. 2-е изд., испр. и доп. М.: Академия, 2006. Т. 2. С. 315.
