CC BY
9
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2020. № 6
УНИВЕРСИТЕТ И СТРАТЕГИИ СОВРЕМЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ
«вся моя жизнь протекает в едином смысловом пространстве...»
Интервью с В.В. Мироновым состоялось 7 октября 2018 г., в День открытых дверей на философском факультете. К этой встрече я долго готовилась, продумывала разные варианты вопросов и очень волновалась, так как должна была впервые познакомиться с деканом: на тот момент я была магистром 1 курса кафедры социальной философии и философии истории, имея базовое медицинское образование. В итоге интервью получилось абсолютно спонтанным, беседа шла легко, как бы сама собой, и каждый новый вопрос вытекал из логики ответа на предыдущий.
Запомнились впечатления от первого знакомства с Владимиром Васильевичем — очень спокойным, уравновешенным, открытым и дружелюбным человеком. На вопросы он отвечал с большим энтузиазмом, было приятно с ним общаться. Мы обсуждали темы, которые могли бы заинтересовать широкий круг людей, мало знающих о нашем факультете, которые только что пришли учиться или собираются поступать на него. Из интервью для себя я тогда открыла много нового, интересного и полезного. Удивительным для меня было узнать, что постмодернизм и постструктурализм как тренды давно устарели, несмотря на то, что они продолжают быть популярными в социальных сетях. Помню, что пришла на факультет со страстным желанием изучать именно постмодернизм, но беседа с Владимиром Васильевичем изменила мое отношение к этому направлению в сторону большей критичности.
Впоследствии я иногда присутствовала на встречах студентов с деканом и всегда отмечала, насколько внимательным и чутким он был. Старался выслушать точку зрения каждого, вникнуть во все детали и помочь. Проблемы, которые касались учебного процесса, очень быстро и эффективно решались. Атмосфера факультета давала почувствовать свободу при обсуждении любых философских тем, принадлежность к большой профессиональной семье, члены которой солидарны друг с другом в достижении поставленных целей, и при этом во всем чувствовался порядок, хорошая, четкая организация. Понимала, что такой атмосфере и такой организации мы обязаны нашему декану, который, с одной стороны, был человеком строгим в вопросах дисциплины, обучения, а с другой — добрым, открытым, готовым слушать, понимать и помогать.
Мне посчастливилось присутствовать на лекциях Владимира Васильевича. Потрясающе доходчиво он объяснял материал, рассказывал удивительно интересные вещи, обучал тому, как грамотно обращаться
с огромным массивом информации, т.е. фактически с первого курса учил студентов тому, как быть философами, самостоятельно мыслить, фильтровать информационный поток и сохранять критичный подход к источникам. И учил быть дисциплинированными, собранными, внимательными к происходящему, ответственными людьми.
Т.А. Иванова*
Татьяна Иванова: Что вдохновляет Вас в Вашей работе на факультете?
Владимир Миронов: Серьезный вопрос! Во-первых, что не связано с философией... Я всегда говорю, что преподаватель в каком-то смысле — вампир. Потому что преподаватель все время работает с молодыми людьми, и это вообще, на самом деле, большое счастье. Потому что Вы видите молодого человека, молодую девушку и всегда ориентируетесь на них, перетягиваете от них энергию на себя, и жизнь становится интереснее. Это помогает очень многое преодолевать, потому что если вы активный человек, вы находитесь в курсе событий, не отстаете от жизни, что дает вам оптимистичность... А вторая сторона — это то, что я занимаюсь своим любимым делом. Я все время интересовался философией, работаю на философском факультете, общаюсь со своими коллегами, а значит, вся моя жизнь протекает в едином смысловом пространстве. Даже если я с кем-то спорю, нет людей, которых я не понимаю.
Т.И.: Какие перемены произошли в жизни факультета за последний год, как быстро сейчас происходят изменения?
В.М.: На самом деле это связано даже не столько с факультетом, сколько с тем, что мы включены в общую систему образования, которая уже много лет реформируется и поэтому мы находимся в постоянно турбулентном состоянии, у нас нет устойчивости. С одной стороны, это, может быть, и интересно, но, конечно, не всегда комфортно, потому что уже хотелось бы быть немножко поспокойнее и знать, что тебя ждет, а у нас все время меняются учебные планы, установки, требования. И пожалуй, этот год очень напряженный, поскольку мы все ждем определенных перемен, поскольку уже есть изменения в политике, курс на омоложение. В этом году есть предощущение каких-то изменений. Но нельзя сказать по факультету, что за год что-то может сильно измениться. Все-таки университет — это достаточно большая система, и здесь надо измерять немного другими масштабами — хотя бы пять лет и так далее. Студенты — да, студен-
* Иванова Татьяна Александровна — магистр философии, выпускник кафедры философской антропологии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (119991, Ленинские горы МГУ, учебно-научный корпус «Шуваловский», г. Москва, Россия), тел.: +7 (495) 939-23-14; e-mail: froradelfa91@gmail.com
ты меняются, и каждый год дает совершенно разных студентов, что является очень интересной проблемой, и ее даже можно фиксировать по разным параметрам. Например, какие книги люди читают, что не читают, сколько читают, что они смотрят. Недавно я обратился к ребятам и привел пример из сериала «Черное зеркало» в расчете на то, что студенты уж наверняка его посмотрели. Но выяснилось, что нет, из всего потока первого курса (около 70 человек) его смотрят человек 10, и это удивительно, потому что он явно рассчитан на молодую аудиторию, и в этом смысле преподаватели оказываются более молодыми, чем студенты. Я списываю это на то, что, возможно, последний год у студентов занимает подготовка и, видимо, им не до кино. Но студенты каждый год отличаются, и даже когда я жму каждому руку при выдаче студенческого билета на первом курсе, я уже узнаю о студенте очень много — по его глазам, жестам, по тому, как он жмет руку, как я это ощущаю. Я даже могу сделать в этот момент некоторые выводы, и они чаще всего подтверждаются. И тут можно действительно делать какие-то выводы о темпе отличия поколений, который сейчас очень быстрый. Например, когда я учился, моими ровесниками по взглядам могли выступить люди, которые окончили университет на 20-25 лет раньше меня, а сегодня это уже сжалось лет до пяти. Сегодня люди, которые окончили университет более пяти лет назад, могут не найти общего языка со студентами первого курса. Современное время ускоряет и сжимает эти события.
Т.И.: А какие философские проблемы в течение последних пяти лет для студентов были наиболее актуальными и значимыми?
В.М.: В данном случае студенты часто несамостоятельны и идут за трендами. О чем больше говорят, что они нагуглят больше, то и становится трендом. Понятно, что сегодня, поскольку говорят о цифровой экономике, дигитальности, проблемах сознания, искусственном интеллекте, эти тренды становятся базовыми. Иногда даже не понимают, что все эти темы в философии уже присутствовали, и большой новизны в них нет. Здесь идут изменения, скорее, не качественного, а количественного характера. Но эти тренды сразу же зависают в воздухе, меняются приоритеты. Условно говоря, десять лет назад большинство студентов-первокурсников были поклонниками постмодернизма, а сегодня это уже не так. Сегодня популярны работы, например, Латура. И это немного смешно наблюдать, потому что ребята увлечены, а я-то уже старше, и я знаю, что это увлечение пройдет через пять лет, все встанет на свои места, а вот Платон и Аристотель будут всегда востребованы. Поэтому я всегда учу студентов, что когда они увлекаются какой-то тематикой, следует постараться подняться над миром и подумать о том, каково место того же постмодернизма, тех же проблем искусственного
интеллекта в общей канве философского рассуждения. Философ не должен влюбиться в какую-то концепцию, потому что если он в нее влюбится, он не будет объективен, и концепция не будет для него объективна. Но влюбляться — это естественно, и наша задача как преподавателей заключается в том, чтобы показать относительность, поскольку это чувство часто сопровождает разочарование. И чтобы не разочаровываться совсем, лучше заранее знать слабые стороны любимого объекта.
Т.И.: Можно ли тогда сказать, что университет настроен достаточно консервативно?
В.М.: Гумбольдтовская модель, по которой строится наш университет, заключается в том, что государство выделяет деньги, не спрашивая университет о том, что он дает, и рассчитывая на то, что ученый ошибки не сделает. И все время так и получалось. Государство рискует, отдавая деньги на философию, на биологию, на химию, а ученый свободно работает. Государство сознательно уходит от контроля, предоставляя университету автономию, и оказывается, что эта автономия дает результат. Это консервативная модель. Она ничем не отличается от инновационной в том смысле, что человек, который передает вам знания, одновременно является и ученым. Какую-то часть времени он проводит в лаборатории, а какую-то — на кафедре и привлекает ребят к своей деятельности. В этом смысле консервативный университет, по сути, является инновационным. Поэтому когда создаются новые университеты, которые называются инновационными, чаще всего это связано с узкой ориентацией, и тогда это не совсем университет (например, аграрный университет, университет сервиса и бизнеса). Прямого расхождения между консерватизмом и инновациями у нас нет, но консерватизм может пониматься в том плане, что образование является системообразующей частью культуры. Поэтому мы не можем скидывать с корабля историю и культуру, на которых мы стоим и к которым все возвращается. Это только так кажется, что нужно от всего оторваться в создании чего-то инновационного, но такие слова, как «модернизация» и «инновация», потом забываются. И поэтому когда создаются новые университеты, при всем уважении к ним надо иметь в виду, что потребуется лет сто, чтобы понять, какими они будут. Но к тому времени инновационные университеты наверняка приобретут черты классических...
Т.И.: Каков, на Ваш взгляд, образ современного философа, чего ему не хватает и что мог бы дать ему университет?
В.М.: Здесь есть расхождение наших и западных подходов. Наш университет, наша традиция строится по такой системе, в которой вам дают большой курс истории философии, в рамках которого у вас останется меньше времени на какую-то конкретную фигуру. Напри-
мер, Декарта или Гегеля вы должны осваивать сами, и от вас зависит, как вы их освоите. Если бы вы учились в Сорбонне, ситуация была бы обратной: у вас бы вообще не было общего курса философии, но очень известные специалисты читали бы вам лекции по Сартру и другим конкретным философам. Позиция здесь обратная — студент сам должен освоить нечто систематичное, потому что может получиться, что он очень хорошо знает Декарта, а больше не знает ничего, что тоже к философии имеет мало отношения. Поэтому в идеале синтез где-то посередине. И наши студенты всегда отличаются от студентов западных вузов знанием истории. Они знают немецкую и французскую философию, а французы и немцы обычно не знают другой философии, кроме узкозапрограммированной. Это можно преодолевать, но с большим трудом. Каждая система имеет свои плюсы и минусы, и я бы увеличил у нас специализацию по узким персоналиям, но это требует серьезного дополнительного времени для студентов. Это просто разные модели, и, в конечном счете, они приводят к чему-то цельному, если человек — цельная натура и способен двигаться в обоих направлениях, знать и историю, и узких специалистов, которые его интересуют. Парадокс нашей системы заключается в том, что она меньше доверяет студенту в том смысле, что она более мягкая. Например, в западных университетах у вас не спрашивают, знаете ли вы английский язык. Если вы пришли на предмет, это ваша проблема. Например, на философском факультете в Германии нет такого предмета, как иностранный язык. Это дело школы и вашего частного образования. И время на язык не тратится. А у нас обратная ситуация при том, что мы понимаем, что качество преподавания языка тоже не очень высокое, и поэтому тот, кто знает язык, его не растратит, а кто не знает, вряд ли будет хорошо знать. Но время, затрачиваемое на язык, уходит. Точно так же время уходит на физкультуру, которая в западных вузах является вынесенной за рамки учебного плана, сюда же можно отнести военную подготовку. И если бы эти три предмета убрали из учебного плана, представьте себе, сколько бы часов у вас добавилось на изучение философии! Но при этом вы должны иметь достаточно высокое самосознание, чтобы понимать, что вам надо и заниматься физкультурой, и осваивать язык, но это уже ваша собственная организация. А русский человек к организации не очень готов, поэтому работает система, где вас организуют, а она имеет минусы, потому что она уменьшает ваше время.
Т.И.: Как, на Ваш взгляд, можно было бы развеять существующий в общественном сознании миф, что МГУ — это что-то недосягаемое, что невозможно сюда поступить?
В.М.: А очень просто — цифрами. В свое время, когда вводили реформу ЕГЭ, основная проблема была в том, что это делалось ради
того, чтобы ребята с периферии могли поступить в университет, потому что такие вузы, как ВШЭ, РУДН выстраивались как элитные, это было дорогое образование, и человек, приехавший из региона, должен был платить и за образование, и за проживание в Москве. И, кстати говоря, они это испытали по полной, потому что в первый год ребята, победившие по ЕГЭ, не приехали, так как у них не хватило денег, а государство не подумало о том, что в Москве надо жить, платить за жилье, еду. А вот Московского университета это не коснулось никак. В нем как было 60-80% иногородних, так оно и есть. А на некоторых факультетах, например на факультете наук о материалах, откуда с первых курсов уже забирают за границу, невзирая на наличие диплома, 100% иногородних. Практика показывает, что люди, которые не являются москвичами, учатся лучше, а москвичи чаще оказываются разгильдяями, у них больше соблазнов в городе. Я сам москвич, поэтому надеюсь, что никого не обижаю, но эта ситуация присутствует. Поэтому для ребят из регионов, которые приезжали сюда, университет всегда был высокой ценностью, и в этом есть опасность. Сам факт того, что человек поступил в университет, уже означает для него достижение великой цели. Минус в том, что многим кажется, что на этом все завершено, дальше трудиться не надо, и тогда они вылетают из университета. А парадоксальный плюс заключается в том, что студенты Московского университета не очень политически активны. Они не выходят на улицы, потому что у них есть целевая установка, которой часто нет в инновационных университетах. Я в университете с 1973 г., и за все это время было только одно крупное выступление студентов, когда Б.Н. Ельцина убрали из горкома партии перед тем, как он стал президентом. Тогда студенты вышли на улицы, были всякие разборки. Но сейчас бывают только локальные случаи, и люди всегда убеждаемы, а в университете всегда есть люди, которые готовы со студентами поговорить и убедить в том, что не всегда правы те, кто требует радикальных действий. В этом смысле мы отличаемся от западных университетов.
Т.И.: С какими, с Вашей точки зрения, проблемами социального и философского характера сталкивается современный философ и как можно было бы их разрешить?
В.М.: Хороший вопрос! Во-первых, образование — это целостная система, и мы не можем рассматривать университет в отрыве от школы. Первая проблема — это адекватность людей, которые поступают. Например, я считаю, что повсеместное распространение ЕГЭ — это очень плохо. Логика, согласно которой у всех должны быть равные возможности, — это глубокая ошибка. Ни в какой университет в Европе или в США вы не поступите просто по результатам тестов. В Германии вы должны окончить гимназию с высоченными баллами,
вы должны не только сдавать тесты, но и приносить рекомендации учителей. Поэтому ЕГЭ не должен быть единственным критерием, который всех выравнивает. Он разрушает мотивацию. Для ведущих университетов нужно было оставить право на выбор за Ученым советом, который никогда не подведет. Человек должен понимать, что это ведущий университет, и у него свои требования. Это нормальная вещь, и нельзя это усреднить. А у нас мало того что усреднили, так еще и сделали университеты из техникумов, что очень плохо влияет на качество образования и мотивированность. Это колоссальная ошибка, и от нее обязательно откажутся. Когда вводили ЕГЭ, я уже говорил, что однажды от него откажутся. Практически уже идет откат от того же ЕГЭ и введение письменных работ.
Вторая проблема — кадровый состав, который достаточно резко стареет, в том числе у нас на факультете. И сегодня уже студентам преподают даже не дедушки, а прадедушки по возрасту, и это большой разрыв. Причем я не выступаю против старшего поколения. Они обязательно должны присутствовать, но должны присутствовать и ограничения. Это не значит, что человека надо выбрасывать из университета. Например, Гадамер из Германии, с которым я встречался, в 65 лет ушел из университета, а жил до ста. Но это не значит, что он ушел из университета совсем. С ним заключили договор, он не мог преподавать, не мог быть заведующим кафедрой, но мог консультировать и продолжать работу. Так же и здесь: если бы была нормальная пенсия (как в Германии, 80% от совокупного дохода) и были бы ограничения по возрасту, это не значило бы, что эти люди совсем бы ушли, они просто работали бы на других условиях. А когда такого ограничения нет, происходит стагнация. Часть людей не уходит, а на их места нельзя взять молодых.
Третья проблема связана с не очень высокой зарплатой профессорско-преподавательского состава. Я приведу пример: в царской России зарплата депутата Государственной думы не могла превышать зарплату профессора Московского Университета, потому что в Государственную думу входило много профессоров. Они отказывались на время от работы профессора, которая давала хорошую зарплату, статус, и переходили в думу. И если бы вы сейчас их сравнили, то увидели бы, насколько это по-другому. Но если бы эта система работала, количество профессоров на факультете должно было быть иным. Например, Гейдельбергский университет по объему равен нашему, и в нем всего 5% профессоров, а у нас их 60%. И здесь выстраиваются цепочки — нельзя только поднять зарплату или только отправить людей 65-70 лет на пенсию. Такие проблемы носят системный характер. Мы не можем за одно дернуть, а другое не трогать, так не бывает. Например, если бы языки хорошо изучали
в школе, зачем было бы вас им учить в университете? В Германии, где школьное образование длится 12-13 лет, философия преподается последние три года каждую неделю, плюс отдельно этика и религия. И тогда в вузе философия не нужна. А у нас такого рода вещи часто решаются несистемным образом. Например, одно из предсказуемых последствий ЕГЭ дало большой процент девушек на факультетах. Но это же было понятно. Девушки объективно лучше учатся в школе, у них лучше результаты ЕГЭ, и они вправе по своим результатам выбрать вуз. Это не значит, что юношам нужно давать преимущества, а значит, надо заранее предугадывать, какие могут быть следствия. И таких следствий я мог бы указать очень много. Другой пример — отток людей из регионов. Регионы теряют своих ребят, поскольку они стараются переехать в Москву. А не лучше ли было бы в регионах ввести программы с гарантиями квартиры, очень хорошей зарплаты, чтобы, наоборот, люди остались там или уж хотя бы вернулись туда? Это не продумано.
Т.И.: А что может сделать философия и что уже делается на факультете для разрешения этих и других социальных проблем?
В.М.: Говоря о себе, я могу сказать, что уже много лет выступаю по проблемам реформ образования как проректор, вместе с ректором. Мы критиковали ЕГЭ, критиковали болонскую систему, и нам удалось кое-что приостановить. Например, многие не знают, что хотели сделать 2-3 года бакалавриата, магистратуру — один год, полностью отменить аспирантуру, и это все было приостановлено благодаря нашей жесткой позиции. Иное дело, что не все удалось сделать, но часть притормозили, в хорошем смысле будучи консервативной структурой. И я, и мои коллеги выступаем с публицистическими и теоретическими докладами. И, мне кажется, здесь делается достаточно много. Многие вещи из тех, что произойдут в образовании, уже предсказаны. Например, восемь лет назад у меня было интервью в иронической форме «Я голосую за ЕГЭ», где я предсказывал, что ЕГЭ будут вводить везде. Так и произошло, что означает, что я мыслю в правильном направлении. Очень остро я выступал против введения теологии в вузах. Не потому что я ее не уважаю, а потому, что я показывал, к чему это приведет. Потому что прежде чем создавать теологические структуры, нужно было подготовить теологов, и только потом уже вводить это как специальность. Ссылки на западный опыт здесь не срабатывают. Все мои выступления по этим темам можно легко найти в интернете. Сейчас идет дискуссия о введении онлайн-курсов. Плохого в них ничего нет, но в качестве дополнительного материала. Ни в одной западной стране онлайн-курсы не доминируют. А здесь сразу была очень активная попытка все заместить онлайн-курсами. Но для меня как философа нужны глаза человека, нужен диалог. И
сегодня мы беседовали с коллегами-медиками. Представьте себе, что вас оперирует хирург, который проходил анатомию через онлайн-курсы. Я думаю, у вас возникнут некоторые проблемы с тем, лечь к нему на операцию или нет.
Т.И.: Таким образом, с помощью фундаментального философского мышления возможно менять современный мир к лучшему?
В.М.: Безусловно. Потому что философская оценка мира интерпретирует мир, а это означает, что она дает разные модели его объяснения. Можно давать интерпретацию как объяснение и как формальную интерпретацию. Но, интерпретируя мир, философ не предписывает ему действовать таким образом. Поэтому обвинять его в этом, как делали, например, с Ницше, когда говорили, что он чуть ли не фашист, нельзя. Но то, что эти идеи могут быть использованы, — это факт. Поэтому сегодня, когда философы дают такого рода объяснения, эти объяснения имеют сущностный характер, а значит, они могут способствовать изменению как в лучшую, так и в худшую сторону. И мы знаем примеры, когда философские идеи лежали в основе как великолепных, так и самых плохих планов. Это тоже непростой вопрос. Но мы не можем полностью обвинять в этом философов, потому что дальше работает политика. А политика, как я часто пишу, всегда философа переиграет, потому что у нее задачи другие. Например, вы можете создать хорошую социальную модель общества, которая потребует, чтобы через десять лет политик ушел, а он не хочет уходить, и эта модель будет работать по-другому, подстраиваясь под этого политика. И кстати, в мире вы найдете очень мало примеров, когда политик сам уходит. Как правило, все ждут выноса вперед ногами. Так что это интересная тема для социальной философии. Сейчас у меня вышла статья о соотношении философии и власти в связи с Хайдеггером, вы можете почитать в «Логосе», и это проблема трепетного взаимоотношения. Знаете, как Гегель восхищался Сократом как человеком и как мыслителем, а потом вдруг сделал вывод, что государство поступило абсолютно правильно, осудив Сократа? Вы можете почитать его аргументацию во «Введении в историю философии». Философия тем и интересна, что все время задает предельные, метафизические вопросы, чего не может быть в науке. Наука не может оперировать предельными вопросами, ей нужна конкретика и опредмеченность. Это предмет настоящей философии.
Т.И.: А как Вы думаете, может ли философ нести ответственность за то, как проинтерпретируют его идеи?
В.М.: Частично, конечно. Частично он должен понимать, как говорил Маркс, что идеи могут овладеть массами. Особенно вступая в практическую сферу. Например, никто не предписывал Хайдеггеру, когда он стал ректором, вводить нацистское приветствие. Это была
его инициатива, как бы мы к этому ни относились. Никто не предписывал ему устраивать определенные гонения на еврейских мыслителей, а он это делал при всем при том, что сама его аргументация в это время касалась перестройки университетского образования. Они вместе с Ясперсом думали о том, что университет, грубо говоря, превратился в болтовню. Но, заняв эту позицию, Ясперс по разным причинам отошел в сторону, а Хайдеггер эту линию проводил. И слава богу, что он недолго был ректором. Если бы долго, неизвестно, к чему бы это пришло, благими намерениями известно, куда путь вымощен. И этот пример не единственный, их много с Античности. Скоро я буду делать на конференции доклад «Душераздирающая трагедия философа и власти», в котором буду как раз об этом говорить, ссылаясь на Сократа, Платона, Аристотеля, Хайдеггера... Это большая и серьезная социальная проблема. И люди всегда должны думать, когда они произносят определенные вещи. Одно дело, если в аудитории сидят философы. И совсем другое, когда вы это произносите для широкой аудитории людей, и еще, если вы талантливы, у вас хорошая риторика, логика, вы должны понимать, что люди могут начать реализовывать ваши идеи сходу же. Поэтому Макс Вебер говорил, что в философии не должно быть политики. Ее изучают, но ее не должно быть. Хотите митинговать — идите на улицу. Хотите бросать чем-то в полицейских, что нехорошо, конечно, с точки зрения закона, — пожалуйста. И там мы все равны, там меня арестуют точно так же, как вас, за те же самые действия, хоть вы студент, а я — преподаватель. А вот в аудитории политика может выступать только объектом исследования. Это тоже серьезная проблема, потому что иногда, в погоне за модой, многие преподаватели политизируются. И тогда происходит обратная ситуация, когда политические модели привносятся в философию. Философия начинает выступать средством обоснования политических идей. Были правители, которые интересовались философией. Вы знаете, что настольной книгой Сталина был Макиавелли. И мы понимаем, как это связано — понимание государства Макиавелли, беспринципность принятия решений были характерны и для лидеров режимов, которые ближе к тоталитарным. То же самое марксизм. Идеи очень красивые, гуманные, но посмотрите, как они реализовались. «Воля к власти» Ницше тоже может подвести к фашизму.
Т.И.: Чего факультет сейчас ждет от студентов, чего они ждут от факультета, на Ваш взгляд, и насколько совпадают эти ожидания?
В.М.: Хороший вопрос! Чего они ждут — нам трудно судить, и лучше бы их спросить. А мы ждем от студентов работы. 80% успехов студента — это его личная работа. Каким бы ни было преподавание, больше 20% преподаватель не даст. А это означает много
читать, много писать, беседовать и так далее. И я думаю, здесь есть проблемы, потому что современный студент, и это не его вина, к этому не готов. Потому что он уже родился в ситуации, когда айпады и айфоны осваивают задолго до грамотности, тем самым модифицируя собственное сознание и мышление. Этим людям уже труднее некоторые вещи рационально схватывать. И вырабатывается система, когда эта машина становится неким аналогом истины. Человек, например, хочет узнать, что такое война, погуглил, у него появилась статья, которая излагает Великую Отечественную войну в концепции Суворова. А где гарантия, что этот молодой человек будет дальше сравнивать? Гарантии нет. Очень часто даже сегодня людям не приходит в голову, что «Википедия» существует на разных языках, и если вы сравните французскую, английскую, немецкую, американскую и русскую «Википедию», вы получите очень разную информацию. А обыватель, понятное дело, опирается на свою, поскольку он знает этот язык. Поэтому для нас важно научить студента в этом ориентироваться, не спешить делать выводы, уметь пользоваться новейшими технологическими системами, которые дает современная наука, но при этом сохранять критический дух, не подменяя истину тем, что появляется у вас в поисковике. И это самая важная проблема, потому что она недопонимается с обеих сторон. Преподаватели часто, будучи плохими пользователями этих электронных устройств, не понимают, откуда студент это берет. А студент может осознавать это и тем самым манипулировать преподавателями. Для меня, например, «Антиплагиат» — это смешно. Я всегда определю без всякого «Антиплагиата», насколько заимствована работа, потому что я хорошо в этом разбираюсь. А для многих наших коллег эта проблема существует. И это приводит к имитации, манипуляции наукометрическими требованиями, когда, скажем, студент делает работу, компилируя информацию из электронных источников, и хороший, опытный преподаватель это мгновенно почувствует. Вот тут нужен взаимный путь. Когда я читаю лекцию, а студенты записывают и фотографируют, я всегда говорю им, что они тратят свое время. Вы представьте себе: я читаю лекцию полтора часа, вы столько же меня записываете, и у вас создается впечатление, что вы меня послушали, перенеся это в айфон, и вы не очень внимательно слушаете. Потом, дома, может быть, вы эту лекцию будете слушать еще полтора часа, всего уже три часа. Потом эту лекцию вам надо расшифровать, и это еще полтора часа. Таким образом, получается четыре с половиной часа. И вместо того, чтобы посидеть и выписать то, что вам нужно, потратив искомые полтора часа, вы тратите пять часов. При всем при том, что большинство к этому тексту не возвращается. Люди не понимают, что на лекции и при беседе гораздо важнее слушать, а читать учебник или гуглить
лучше перед лекцией, чтобы новая информация ложилась на уже знакомую почву, и вы схватывали только то, что вы не знаете. Тогда вы экономите время, у вас возникают содержательные вопросы. Или, например, можно свести все к красивым презентациям, но они могут задавить личность преподавателя, которая гораздо интереснее без всяких презентаций.
Т.И.: Как, по Вашему мнению, выглядит проблема недооценки философии в современном мире, какова особая роль философии в нем?
В.М.: На самом деле как таковой недооценки нет. Если вы приедете в Париж или Берлин, вы увидите огромное количество популярных и специальных журналов по философии, сделанных на хорошей бумаге. Недооценка есть, скорее, у нас, где философию традиционно считали служанкой идеологии. Более того, в современных фирмах, например в "Microsoft", есть должность философа, который разрабатывает концептуальные схемы развития. Например, я спрашивал у одного своего знакомого олигарха, пошел бы он снова на философский факультет, если бы ему пришлось вновь получать образование, и он сказал, что, конечно пошел бы, потому что это дало ему стратегическое мышление. Второй мой знакомый, который окончил философский факультет и работает психоаналитиком в Финляндии, все время говорит, что ему гораздо больше дало философское обучение в Московском университете, чем психологическое образование в Швеции. Учитывая тенденции, в сегодняшней науке огромное значение приобретает гуманитарная экспертиза. А значит, прежде всего философские знания. Это попытка заранее проанализировать, к чему может привести то или иное открытие. Например, сейчас много говорят о цифровизации. И я говорю о том, что первой формой цифровизации были концлагеря. У цифровизации есть целая серия негативных последствий, которые мы должны предугадать. И поэтому роль философии колоссальна. Философ выполняет чрезвычайно важную функцию предупреждения. Я как раз не сторонник тезиса о том, что тренд философии становится меньше. Он увеличивается. Другой вопрос в отношении к этому и в разделении философии и преподавания философии. Ведь факультет объективно не ставит задачу готовить философов. Мы как государственная структура готовим преподавателей философии. А вот уж получится из вас философ или нет — это ваша внутренняя проблема, и гарантий никаких нет. Поэтому когда мы говорим о философии вообще, мы не имеем в виду только технологию преподавания. Она очень важна, но к ней философия не сводится. Но мы не говорим и о том, что философия может базироваться на незнании, как это обозначает Кант в термине «мисология».
Т.И.: Какую роль в философии играет живой диалог и что в нем такого, что не может быть заменено дистанционными системами?
В.М.: Очень просто. Для меня как философа нужны глаза. Когда я беседую с человеком, я ориентируюсь на то, как он меня воспринимает, корректирую что-то. Гадамер, с которым я встречался, говорил, что если люди друг друга понимают, диалог может осуществляться и в условиях молчания. Поэтому диалог — это пересечение двух разных смысловых пространств, вы и «Другой», вы и я. Наши пространства пересекаются, у нас есть что-то общее, что-то нас отличает. И поскольку мы понимаем, что нас что-то отличает по возрасту, по образованию, мы стараемся друг друга понять. Это диалоговое взаимопроникновение очень важно. В условиях онлайн-курса диалог невозможен. Через интернет и через книгу можно передать информацию, но не воссоздать реальный диалог. По этой же причине Сократ отказывался писать. Он говорил, что написанное — это отчужденный смысл. Если я написал книгу, смысл отчужден, автора нет, что позже подхватил постмодернизм. Автор умер. Но Сократ говорит, это означает, что книгу может открыть как подготовленный, так и неподготовленный человек. А защищать идеи некому, потому что автор отчужден. Сократ считал, что если мы сводим все к книгам, это похоже на картину художника. Событие в ней состоялось, и мы уже не можем что-то пририсовать к готовой картине. Так же и с книгой. Вы не можете прекратить чтение до момента гибели Анны Карениной. А Толстой, вы знаете, плакал. Автор в этом смысле не совсем самостоятелен. Сама фабула романа привела его к гибели Анны Карениной. Крупные писатели уже не могут отступить от фабулы, что доходит до внутренней трагедии. И автор ничего не может сделать, он может только прекратить роман. Лотман был человеком диалога, и он во многом опередил наше время, когда говорят о толерантности, утверждая, что «чужой» нужен. Это объект твоего более широкого понимания. Понимая другого, ты понимаешь и себя. Например, ты можешь сказать «великий и могучий русский язык», если ты не знаешь других языков. Но если знаешь, возникает вопрос, почему английский или французский не великий и не могучий? И возникает проблема пересечения, создается пространство диалога культур.
Т.И.: А какое напутствие или пожелание вы можете дать тем, кто интересуется философией в наши дни и собирается поступать на философский факультет?
В.М.: Во-первых, этот выбор очень сложный. У Маркса есть самое первое произведение, которое было связано с выбором профессии и в котором он пишет, что если вы выбрали, к примеру, профессию врача и вам она не понравилась, вы можете ее освоить, работать в
поликлинике, сопоставлять анализы и так далее. И так же любая другая профессия, которая дает конкретные навыки. В философии это не срабатывает. Поэтому разочарование в философии — это трагедия. Проучившись 5-6 лет на философском факультете и разочаровавшись в специальности, человек остается без профессии, без всего, он не сможет это использовать. Поэтому такой выбор должен осуществляться очень серьезно.
Во-вторых, в последние годы философию стали трактовать как гуманитарную дисциплину, и это колоссальная ошибка, потому что достаточно назвать вам имена Лейбница, Пифагора, Эйнштейна, и сразу становится понятно, что философия не является только гуманитарным знанием, она стоит на стыке. Поэтому если родители приводят детей, которые не разбираются в математике или физике, думая, что они будут хорошими философами, это еще одно заблуждение, с которым будут связаны серьезные проблемы.
В-третьих, надо готовиться к тому, что философия — это тяжелая интеллектуальная работа, которая гораздо тяжелее, чем физический труд. Например, когда я работал токарем и отрабатывал свои часы, после этого я был свободен. А вот философ освободиться не может, потому что все, что он делает, находится в его голове. И с этим могут быть связаны глубокие переживания, определенные комплексы, невозможность от этого избавиться. Но одновременно это и философский подход, который дает вам возможность выйти порой из очень сложных жизненных перипетий. Я иногда говорю о том, что философия — самая бесполезная наука не в том смысле, что она не нужна, а в том плане, что она не имеет прагматической пользы. Поэтому тот, кто приходит сюда, чтобы устроиться в аппарат президента или в какую-то контору, совершает явную ошибку. Это не цель философа, хотя может сопровождать его работу. Например, известные философы часто были советниками, но при этом их внутренняя работа к такой должности не сводится.
И последний момент связан с тем, что тот, кто приходит на философский факультет получить ответы на все вопросы, тоже глубоко заблуждается. Логика прямо противоположна. После окончания философского факультета в идеале ваше количество вопросов умножается на сто, если преподавание было хорошим. Философия — это еще и вопрошание. Правильный вопрос гораздо важнее ответа. И это, конечно, наши преподаватели должны студентам передавать, чтобы студенты поняли сложность этой дисциплины, ее прелесть, непрактичность и в то же время возможность использовать ее в практике. Здесь мы видим вечное философское противоречие, которое присутствует во всем. Но это и создает интерес, а люди стремятся реализовать свои интересы.
