CC BY
25
В.М. Шевырин
В .А. МАКЛАКОВ - В. В. ШУЛЬГИН: ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ДИАЛОГ
Шевырин Виктор Михайлович - кандидат исторических наук,
ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.
Светлой памяти Сергея Сергеевича Секиринского посвящаю.
Переписка В. А. Маклакова и В.В. Шульгина, подготовленная к публикации О.В. Будницким, завораживает. Она - какое-то чудодейственное «волхво-вание», магнетическое действо мысли и слова, длившееся 20 лет в удивительной атмосфере высокой духовности, истинного творчества и глубокой взаимной приязни этих в высшей степени неординарных людей, известных в свое время всей России.
О.В. Будницкий, надо полагать, впечатленный этой особой атмосферой их эпистолярного общения, не без некоторого удивления отмечает, что «переписка Маклакова с Шульгиным поразительно отличается от его корреспонденции даже с близкими единомышленниками по тону.., легкости, свободе» [8, с. 16]. И вот это слово «свобода», упомянутое здесь О.В. Будницким, я думаю, - ключевое не только для понимания самого тона, духа переписки, -свобода - это и «имманентность», или, как раньше говаривали, альфа и омега их существа.
Свобода, свободолюбие - их алтари, святилища, во всяком случае - для Маклакова. В переписке есть «лучики», высвечивающие это. В одном из своих посланий Шульгину он неожиданно роняет фразу: «Я... всегда был свободолюбив» [8, с. 160], - настоящее откровение для человека, сознательно избегавшего всякой «исповеди»: «Не люблю печатно говорить о себе» [8, с. 174]. «След» этой нелюбви несут на себе и его мемуары, резко отличавшиеся в этом смысле от воспоминаний его современников. Тем ценнее крупицы таких «личных» сведений в переписке его с Шульгиным. Особенно если учесть, что Маклаков до сих пор во многом еще своего рода Terra incognita. И не только
потому, что при всей своей внешней открытости (и даже импульсивной непосредственности, свойственной ему в молодости) он остался скрытным человеком, у которого «рассудок всегда настороже», а в эмиграции и вовсе привык «никому не верить» [8, с. 309], но прежде всего потому, что мало кто сумел увидеть главное, стержневое, бесспорно приоритетное в нем, - свободу и независимость личности. Однажды, еще в молодые годы, в разговоре со своей женой Е.П. Михайловской, Маклаков убежденно произнес: «Я родился и умру цыганом» [6, д. 46, л. 162]. И она сама замечала: «Раз ты вполне свободен, то всегда испытываешь то приподнятое настроение, которое так красит тебя, и делает так привлекательным» [6, д. 45, л. 5]. З.Г. Морозова (супруга С.Т. Морозова) в переписке с Маклаковым, когда он был уже знаменитым адвокатом, упоминала как о его сильной черте - «чувстве свободы», которую «Вы всегда хотите доказать» [6, д. 4, л. 25-26]. И тот «спор о России», который вели в эмиграции Маклаков и Шульгин, - это спор о свободе, о ее судьбе, включая дебаты об освободительном движении, о революции, о перспективах возрождения родины.
Независимость, свободолюбие, свободомыслие были органически присущи Маклакову и составляли основу его либерализма. В кадетской партии он стоял особняком, порой подумывая даже о выходе из организации, когда тактические виражи заносили ее в «радикализм». И в адвокатуре был независим. А «на чужих берегах» был «над схваткой», вне всякой эмигрантской «свары», о чем не преминул заметить ему Шульгин. Маклаков всегда был убежден, что главное - это независимость и свобода личности, общество и власть для личности, а не наоборот, и личность не поглощается обществом, а должна оставаться свободной и независимой. И общественная истина, по-Маклакову, - «идея государства, отождествленная с идеей о свободе - ее первый элемент» [6, д. 1, л. 119-120].
И то, что О.В. Будницкий сделал переписку, в которой царит дух свободы, достоянием многих читателей, - его несомненная заслуга. Впрочем, как первооткрыватель «Клондайка» маклаковских писем (см. величественное -трехтомное издание писем Б. А. Бахметева и Маклакова), он давно понял сугубую историческую ценность «бумаг» Маклакова и, судя по его публикациям, умеет читать «знамения времени» в исторической науке, которая ныне - в процессе переосмысления многих аспектов былого, для чего потребен и добротный материал, «приращение» исторической базы исследований. В деле такого приращения, переживающего теперь, быть может, свой «золотой век», есть и его «капля меда». И очень заметная. Как и бахметевская «трилогия», эта новая работа - «высший пилотаж» в деле публикации эпистолярных источников. Вводная статья и комментарии так органично «стыкуются» со всем корпусом писем, что книга воспринимается как единый монолит. Комментарии весьма информативны: в них много нового материала, в том числе и ряд
писем из зарубежных архивов (Б.А. Бахметева, Т.Л. Толстой, А.И. Гукасова, А.А. Кизеветтера и др.), уточняется датировка материалов переписки, восстанавливается логика публикации, даются подробнейшие, исчерпывающие сведения по проблемам, затрагиваемым корреспондентами и т.д., - сделано, кажется, все для устранения даже малейших затруднений, которые могли бы возникнуть у читателей, - комментарии - поистине мощные «контрфорсы» переписки.
А сама она архиважна для понимания настроений и быта эмиграции, для реконструкции целостного представления корреспондентов о причинах катастрофы 1917 г., их «рецептах» врачевания большевистского «недуга» России. В ней есть и материал, который заполняет некоторые лакуны в наших знаниях о Маклакове и Шульгине, хотя в последние полтора-два десятилетия переизданы почти все их основные сочинения и появились исследования об этих выдающихся деятелях (работы О.В. Будницкого, В.М. Шевырина, Н.И. Дедкова, М.А. Ивановой, С.С. Секиринского, Г.З. Иоффе, А.В. Репнико-ва и др.).
О.В. Будницкий вносит живую исследовательскую мысль и в интерпретацию мировоззрения и деятельности Маклакова и Шульгина, - «друзей-противников», ведущих «спор о России». Слова, взятые в кавычки, отражены соответственно в заголовке книги и в названии ее вводной статьи. Но если употреблено словосочетание «друзья-противники», а не просто «противники», то и «спор» между ними как бы предполагает, хотя бы иногда, - диалог, и никогда - троллизм. Оттенки «спора» в этой переписке очень важны потому, что главное в ней - это искреннее желание корреспондентов понять, что же произошло, в чем причины катастрофы 1917 г., и что делать эмиграции. Разумеется, по некоторым вопросам расхождения, разделявшие их, были подобны, как им казалось, глубокому рву. Но ведь и переписка Маклакова с Б.А. Бахметевым, которого он считал своим другом и с которым у него «установилось полное душевное и умственное понимание» [8, с. 85], носила иногда характер бесполезного спора, потому что они говорили тогда «на разных языках», совершенно по-иному смотрели на суть обсуждаемого вопроса [7, с. 376]. И все же в целом в ней безусловно превалировал конструктивный диалог. И спор между Маклаковым и Шульгиным нередко был по существу своему эпистолярным диалогом. Именно так О.В. Будницкий и аттестует их переписку [8, с. 5]. И в связи с этим еще одно замечание. «Элементы» переписки Маклакова и Шульгина, «сближающие» или «отчуждающие» их, были столь многоаспектными и подвижными, что порой обращались в собственную противоположность, причем из переписки не исчезали ни свойственная ей дружеская легкость, ни «электрические» разряды, вызванные различием мнений корреспондентов по многим проблемам тех лет.
Вводная статья к переписке - это, по сути, «двойной портрет» Маклакова и Шульгина в контексте их времени и событий. О.В. Будницкий и останавливается «прежде всего на том, что сближало и что разделяло» их в России и в эмиграции [8, с. 6]. Автор считает их идейными противниками, которые, однако, были более близкими друг другу «по жизни», чем многие соратники. И в книге немало фактов, подтверждающих, что их тянуло друг к другу. Шульгину импонировало отсутствие в Маклакове «крайностей фанатизма. С ним можно было говорить по любому предмету, и он никогда не лез на стену, пытаясь что-то доказать» [8, с. 13]. Об этом напоминал Шульгину и Маклаков: «По моей известной Вам терпимости я с людьми не ссорюсь из-за разногласия» [с. 307]. О.В. Будницкий полагает, что Шульгину такая терпимость не была свойственна [с. 16]. В отношении противников - стопроцентно. В Государственной думе его называли «очковой змеей», он имел репутацию язвительнейшего «социалистаеда», доводившего своих оппонентов «шуточками», вроде той, что адресовал эсерам и трудовикам: «А нет ли у вас, господа, бомбочки в кармане?», ставшей «поговоркой» в кулуарах Думы. В эмиграции Шульгин, случалось, разрывал отношения по «идейным соображениям» даже с очень близкими людьми. Но он прекрасно «уживался» с Маклаковым, несмотря на все их «баталии» и то, что Маклаков был масоном (причем высшей, 33-й степени, которой обладал еще только М.С. Маргулиес). Они оставались в зоне взаимного притяжения и из-за того, что в эмиграции были «белыми воронами» (по определению Шульгина) среди «своих». Шульгин начал политический «дрейф» влево, - в сторону «националистов еще в Государственной думе, и вошел в этом качестве в Прогрессивный блок, к созданию которого Маклаков приложил столько усилий, что Шульгин считал это объединение детищем Маклакова, которое у него похитил Милюков. В эмиграции Шульгин продолжал эволюционировать и Маклаков, в переписке с ним, отмечая это, иногда видел в нем чуть ли не либерала кадетского толка.
Разумеется, у них были и другие качества, которые влекли их друг к другу: потрясающая искренность, честность, благородство, какая-то особая артистичность, художественность натуры. А.В. Тыркова не зря отметила в своих мемуарах благородство Шульгина. И мало кому сейчас ведомо, что Маклакова его друзья в юности называли д'Артатьяном. Но если у Маклако-ва уже с молодых лет «рассудок всегда был на страже», ум и воля были едины, и логика правила бал, а неуемный темперамент и сильный характер были целенаправлены, то Шульгина по жизни носили эмоции, порывы и страсти, неодолимости его души. При таком несходстве Маклакова и Шульгина, и то, что им было свойственно, в числе прочего, - ум, легкость, жизнелюбие, тоже сильно различались. О.В. Будницкий пишет, что их головы были устроены по-другому: каждый из них иначе воспринимал мир. Это верно. И Бриан, как
известно, голова. Но наверно, и «пикейным жилетам» было бы ясно, что Маклаков имел гениальную голову. По крайней мере, все самые выдающиеся «политические жилеты» в России - Ленин, Витте, Столыпин - признавали недюжинный ум Маклакова (разумеется, каждый в своем контексте). А.Р. Ледницкий считал, что у Маклакова пушкинский ум. И многие «простые люди» видели в нем очень умного человека. Таким свидетельствам - несть числа. Другое дело - Шульгин. Его мысль могла, порой, как вспышка молнии, высветить суть происходящего. Но у него был скорее поверхностный ум, чем глубокий, хотя в нем что-то чудилось, по крайней мере портретно, от И. Павлова и Б. Шоу. Как человек умный, тонкий, очень ироничный и искренний, он мог признаться в одном из писем к Маклакову, после своего афронта с «хождением по трем столицам»: не хватило «серого мозгового вещества» [8, с. 285]. Да, и действительно, многие его наблюдения в книге об этом хождении, несмотря на блестящую литературную форму, мягко говоря, не верх проницательности. Ему все мерещилось, что «совдеповский» режим доживает свои последние дни. И даже вернувшись из России, он неделю бегал по утрам в киоск, в надежде, что раскрыв газету, он найдет в ней весть о падении власти большевиков.
Читая переписку, трудно отделаться от впечатления, что, с одной стороны, Маклаков в мягкой форме, но тем не менее нередко журит своего корреспондента по разным случаям, а Шульгин при всем том, что может порой круто ответить ему, все же в своей дружбе с Маклаковым идет как бы «вторым номером», - так часты его панегирики уму и талантам Маклакова, его необычайной одаренности. Все это, однако, ни в малейшей степени не влияло на характер его взаимоотношений с Маклаковым и на переписку с ним. Он всегда оставался внутренне свободным, творческим человеком, литератором с общественной жилкой, подавшимся в политику, человеком очень увлекающимся и непредсказуемым как пламя в сильный ветер. И он верил, что нет «ничего на свете более непринципиального, чем принципы». Все взгляды и рассуждения могут легко измениться, «но характеры останутся и это самое важное» [с. 55]. Удивительно ли, что ему нравились в Маклакове легкость, чувство юмора, жизнелюбие? Все это было и в натуре самого Шульгина, и во многом определяло их добрые отношения. Маклаков был «созвучен» Шульгину и другими талантами, проявившимися у него еще в юности: он хорошо рисовал, писал стихи, увлекался театром, сам играл на сцене и т.д.
Но его «легкость» и «легкость» Шульгина - все-таки «две большие разницы». Во введении есть «ход», который я бы назвал «защитой Будницкого»: говоря о «легкости» Маклакова, он наполняет ее такой серьезностью, что слова завистливых современников Маклакова о его легковесности, дилетантстве, легкомыслии тают как сиротливые снежинки в апреле. В самом деле, Маклаков, судя по его дневнику (до сих пор неопубликованному), уже к 222
20 годам выработал свое мировоззрение. «Эстетик» до мозга костей, впечатлительный, тонко и глубоко чувствующий человек, Маклаков был в то же время сильной, целеустремленной личностью. Друг его молодости, М. Гер-шензон, уже в 1896 г. предрекал Маклакову, что он будет «иметь успех» и тогда же писал ему: «Я во многих отношениях завидую Вам - прежде всего, за уверенность и определенность, с какою Вы делаете свою жизнь; я не могу их объяснить, потому что это не энергия, это что-то другое, чего я не могу уловить в Вас» [6, д. 15, л. 116]. В сравнительно молодые годы он приобрел энциклопедические знания по истории, социологии, юриспруденции и т.д. У известного юриста Э. Вормса вызывали неподдельное изумление и обширность познаний Маклакова и новаторство многих его идей. Не зря к Маклакову обращались как к специалисту Л.Н. Толстой, В.О. Ключевский, С.А. Муромцев, многие выдающиеся коллеги, не говоря уж об обычной «клиентуре», которая притекала к нему со всей России. Маклаков, благодаря своей исключительной одаренности, легко и быстро, словно играючи, постигал суть сложнейших проблем, для чего простым смертным приходилось долго, но не всегда успешно, «напрягаться». В среде таких «тугодумов», видимо, и родился миф о «легковесности» Маклакова. Этот миф «подпитывал-ся» слухами о его невероятных успехах на «сердечном фронте». Здесь, правда, не было дыма без огня. И Шульгин иронизировал в переписке с Маклаковым, что Василий Алексеевич не стал вождем кадетов из-за того, что его слишком отвлекали женщины. Роман Гуль называл Маклакова «великим женолюбом». В эмиграции острили, что он одними и теми же стихами соблазняет четвертое поколение дам. Маклаков, действительно, был обаятельным и неотразимым кавалером. Его «донжуанский список» мог бы поспорить с пушкинским не только своей обширностью, но и тем, что в нем значились имена представительниц прекрасного пола, которые знала вся Россия. О.В. Будницкий дважды называет его «старым холостяком», - Маклаков был давно разведен. В браке состоял недолго (это был, судя по переписке с его «избранницей», мезальянс, хотя и не без «африканских страстей») с довольно известной в России певицей Е.П. Михайловской. Она имела дочь и, как убеждала «своего Васю», - от него. Он, однако, не признавал ее своим ребенком. Болезненная с рождения девочка умерла двух лет от роду. Не без труда добившись развода, Маклаков поступил благородно: почти 20 лет, -вплоть до своего отъезда в Париж в 1917 г., - он посылал ей деньги - «на жизнь». А после так никогда и не женился, хотя в литературе встречаются разные байки, в том числе и о том, что он-де связал себя узами Гименея с богатой американкой. В действительности, и в этой, деликатной, сфере, он был не столь легкомыслен, как то злословила, порой, даже почтенная публика.
О.В. Будницкий высказался и об отношении Маклакова к брату - Николаю Маклакову, министру внутренних дел, любимцу Николая II. По словам
О.В. Будницкого, хотя братья не были друзьями, Василий Алексеевич однажды сказал, что «он никогда не простит» большевикам расстрела Николая Алексеевича [8, с. 20]. «Дружбы» и в самом деле не было. Более того, в годы первой революции произошел, в сущности, почти полный разрыв отношений. И инициатива шла от Василия Алексеевича, недовольного и правыми взглядами брата, и его неоправданными претензиями на раздел имущества, принадлежавшего всем братьям и сестрам Маклаковым. Василий Алексеевич после смерти отца в 1895 г. стал их опекуном (хотя и до того практически воспитывал их он, а не отец и не мачеха, которую дети не любили) и бдительно стоял на страже их интересов. К брату, как министру, он относился саркастически, пустив гулять по России убийственную фразу о нем, как о «государственном младенце». Впрочем, не сговариваясь, они почти одинаково судили о последнем царе. Бывший министр, приверженец самодержавия, Н.А. Маклаков как-то сказал о своем венценосном патроне, что погибнуть с ним можно, спастись - нельзя. И В. А. Маклаков считал несчастьем России, что в смутное время на престоле оказался человек, слабейший из всех, кто правил до него.
О.В. Будницкий затронул во введении и много других интересных и важных тем, но «золотая россыпь» фактического материала - в самой переписке и его больше всего - о революции. Здесь встречаются потрясающие признания и объяснения ее сути и ее различных фазисов. Вот, например, Шульгин сравнивает Маклакова той поры, когда он был в России действующим «штыком» либеральной оппозиции, и Маклакова - эмигранта, миротворца и поборника идей компромисса и эволюции, которые, по его убеждению, могли быть спасительными для России, удержав ее от погружения в геенну огненную революции. Шульгин пишет Маклакову: «Вы... воевали, и в то время как шел бой, не подвергали обсуждению, а тем паче сомнению, цели и причины войны. Вы только рекомендовали более гуманные способы обращения с противником.., но Вы никогда не произносили того, что пишите теперь и что обозначало бы "вложите мечи в ножны и ищите других способов, ибо нужна не борьба, а сотрудничество с властью"» [8, с. 364]. Здесь, в этой сентенции Шульгина, как бы в эмбрионе ярлык «кающегося либерала», который потом, милюковская, в основном, часть эмиграции повесила на Маклакова. Это была ее реакция на тот суд над «кадетским радикализмом», который он «устроил» в «Современных записках» и повторил в ряде своих статей и в мемуарах.
Но чувствовал ли себя Маклаков «кающимся либералом»? Переписка его с Шульгиным и на это дает ответ. Тщетно искать в ней какое-либо раскаяние Маклакова в «грехах», которые бы он совершил «персонально», хотя однажды он сделал признание, так сказать, «общего характера»: «Во многих наших кадетских и не только кадетских близорукостях и легковесностях я раскаиваюсь» [8, с. 254]. Единственное, пожалуй, упоминание о конкретном «грехе» -224
в одном из писем к Бахметеву (о речи в Государственной думе 3 ноября 1916 г. - «мы или они»).
Эволюция и компромисс были словно «иконы» для Маклакова. Он был убежден, что «компромисс - цель и основа государственной жизни» и что соглашение в политике - «всегда лучший исход» [2, с. 137]. Со времен первой поездки во Францию в 1889 г. у него возник настоящий культ Мирабо, «фанатика» компромисса. По мнению Маклакова, у российского либерализма не было самостоятельной силы. Она еще имелась у «исторической власти». Ее союз с либеральной общественностью открыл бы путь эволюции, и Великие реформы можно было бы продолжить [3, с. 328]. Но власть роковым образом опаздывала с проведением реформ. Главный исторический грех и Немезида самодержавия, роковая ошибка старого строя, по-Маклакову, «состояла в том, что этот строй не сумел оценить истину, блестяще высказанную Бисмарком, - сила революционеров не в идеях их вожаков, а в небольшой дозе умеренных требований, своевременно неудовлетворенных, - и тем привел к революции» [4, с. 289, 300, 310]. Власть вела борьбу с «либеральными течениями». Оппозиция отвечала ей тем же. В этом, полагал Маклаков, и таилась опасность: многие, изверившись в возможность эволюции самодержавия, думали видеть в революции желанное избавление; считали революцию меньшим злом, чем самодержавие, надеялись, что с ней могут справиться самые умеренные элементы общественности. Но тем самым, подчеркивал Маклаков, либералы «вооружали сами своего врага» [3, с. 298, 310].
Апологет свободы, он без всякого противоречия с собой утверждал, что страна, не прошедшая политической школы, не «воспитана для полной свободы» [4, с. 313]. Эти мысли он высказывал в «Современных записках», где печатались его воспоминания об Освободительном движении. В письме к Шульгину от 3 декабря 1929 г. он просил Шульгина читать их и даже обещал присылать ему оттиски своих мемуаров. Характерна та «диалектическая» оценка этого движения, которую он приводит в том же письме: «Я об нем говорю совсем не так как Вы и думаю, что моя точка зрения не только для меня, как для участника, обязательна, но что она гораздо более правдива. Освободительное движение было неизбежно и было полезно для России, и ругать его я не могу; но оно же было и несчастьем для России, ибо все позднейшие беды заложены были именно в нем... Если пользоваться банальным сравнением, то я бы сказал, что эта операция была совершенно необходимой, потому что больного не лечили вовремя, но хотя эта операция больного спасла, но его оставила все-таки калекой» [8, с. 360].
И возникает вопрос: удалось ли Маклакову «пролавировать» без потерь в этой «диалектике» «полезности» и «несчастья» для страны освободительного движения? В одном из его писем к Шульгину (от 5 апреля 1921 г.) есть короткая и горькая фраза, которая как бы предопределяет сугубо пессимистиче-
ский ответ на этот вопрос. «Мы с Вами ничего не поняли ни в свое время, когда приближалась революция, - сетовал Маклаков, - ни тогда, когда она сделалась» [8, с. 67]. И не потому ли он слишком «увлекся» в начале XX в. борьбой с самодержавием, что так далеко еще было до этого эмигрантского прозрения? В начале 1901 г. в Московском литературно-художественном кружке он выдал тираду, облетевшую «первопрестольную»: «Если власть не умеет быть мыслью, то мысль должна быть властью». И получил за это выговор от властей. Маклаков был причастен и к работе журнала «Освобождение». Симптоматично письмо В.А. Гиляровского к Маклакову, отразившего «конституционное» настроение Маклакова: «У меня до сих пор не изгладился в памяти разговор. Припомните: 1903 год. Славянский базар. Наш столик. Служит неизменный Семен. Подали раков. - "Да когда же, наконец, мы добьемся закрытия тотализатора", - спросил я Вас. - "Вот подождите: добьемся Конституции, и тогда уж и закроем и тотализатор!" Вот дождались Конституции. Теперь я жду закрытия тотализатора - и это в Ваших руках» [6, д. 15, л. 155-156]. Смелыми были и его реплики на заседании кружка «Беседа», секретарем которого он был: «Есть некоторая польза в аграрных беспорядках. Такие явления усиливают затруднения, испытываемые правительством. Самодержавие делается все более опасной профессией... Надо внушать, что пугачёвщина есть последствие бесправия ...Общество не понижает свои требования, правительство же уступает» [6, д. 142, л. 245]. Может быть, Маклаков потому и не чувствовал в эмиграции раскаяния за действия либералов, что он уже в годы первой революции забил «отбой», повернул в сторону соглашения с властью? Манифест 17 октября 1905 г. он воспринял, в отличие от Милюкова например, с удовлетворением и дальнейшей «раскрутки» революции не желал. З.Г. Морозова писала ему: «От многих слышу, что Вы стали умеренным. Это меня очень радует» [6, д. 47, л. 44-45]. Основные законы (апрель 1906 г.), по его словам, «были настоящею конституцией и делали впервые правовое государство возможным» [1, с. 9]. Это проявилось и в весьма резкой критике I Думы и Выборгского воззвания ее депутатов, и в попытке вместе с некоторыми умеренными членами II Думы «сговориться» со Столыпиным.
Но потом в годы войны последовал отход от курса на примирение с властью (статья «Трагическое положение», речь 3 ноября 1916 г. в Думе, причастность к участию в покушении на Распутина). Но в самом начале Февральской революции бросил было «спасательный круг» царскому правительству (переговоры с министрами - А.А. Риттихом и Н.Н. Покровским). Маклаков считал, что после отказа Михаила, брата царя, от трона, страна катится в пучину социальной революции. Он очень не хотел этого. Но не знал, что делать. Ценное признание Маклакова в 1925 г. в одном из писем Шульгину: революция открыла ему глаза «на очень многое: многое из того, что, казалось, у нас здоровым и прочным в России, совсем не было ни прочно, ни здо-226
рово» [8, с. 254]. А в 1921 г. Маклаков, еще не вполне оправившийся от разгрома Белой армии, торопится «зачехлить» знамя либерализма: его теория «боялась сильной государственной власти потому, что боролась с этой властью во имя прав человека и гражданина, во имя свобод, неприкосновенности личности и т.д. Попытка полностью осуществить эти начала в государственной жизни, которую мы имели глупость и преступность осуществить в момент самой войны, повела к крушению». По его мнению, эти свободы «не соответствуют объективной необходимости момента... на них «нельзя построить государственную жизнь». Они не выдерживают столкновения с большевизмом, проигрывают ему [8, с. 116]. Маклаков все же сравнительно быстро пришел в себя, и из его уст снова зазвучали бодрые речи о том, что роль либеральных идей в России «еще не сыграна и что выйти из той пропасти, в которую столкнули Россию, вернуть ее к прежнему уровню в окончательном выводе можно только через них» [4, с. 279]. Но еще в 1923 и в 1924 гг. на него так тяжко давил комплекс вины за 1917 год, что он, желая хоть немного ослабить его, пишет Шульгину, что революцию «нельзя было предупредить», - это было «что-то фатальное, заготовленное веками» [8, с. 106]. И в другом письме: исторический процесс фатально вел к катастрофе 1917 г. [8, с. 170].
...Маклаков и Шульгин «разногласили» и о том, что делать эмиграции после поражения белых армий. Шульгин, только что, можно сказать, вышедший из боя, горой стоял за продолжение борьбы, призывал эмиграцию «держаться Врангеля до судорог, пока он существует» [с. 59]. Маклаков пытался остудить этот пыл Шульгина. Уже в ходе войны он понял: она ведется белыми генералами и их правительствами так, что неминуемо закончится их крушением. Но Маклаков делал на дипломатическом поприще все, что от него зависело, чтобы не допустить такого финала. Его соображения о необходимости бороться против большевиков вместе с поляками Г.Н. Михайловский (сын писателя и известный дипломат) находил гениальными. Маклаков рассказывал ему, что «наверху» эта и другие его идеи в расчет не принимались. Для него были очевидными и военные просчеты командования, и несостоятельность «гражданской» политики, особенно в аграрном вопросе [5, с. 353357]. И теперь, после войны, Маклаков внушал Шульгину, что он должен оставить свою «поэтическую» мысль о продолжении активной борьбы против советской России. Врангель - кончен, Милюков - кончен. Эмиграция должна позаботиться о том, чтобы выжить и сохранить русскую культуру. И не мешать, не вредить России. «Приводных ремней» от нее к России нет. Все надежды на перемену строя, на изживание большевизма следует возлагать не на тех, кто проиграл в результате революции, а на тех, кто от нее выиграл. Это произойдет, но не вдруг, а в течение многолетней эволюции. Маклаков откровенно писал Шульгину, что он не верит ни эмиграции, ни в эмиграцию, -
все его думы о том, что происходит в России. Правых, которые ничего не забыли и ничему не научились, он именовал «кунсткамерой» [8, с. 137]. Вообще мысль о «перерождении советов» была близка и Шульгину, но он считал, что она осуществится тем быстрее, чем активнее эмиграция будет подталкивать их к этому, в том числе и подпольной работой в России. У Маклакова всякая конспирация вызывала «идиосинкразию». Он высказывался в том смысле, что эмиграция нигде и никогда не достигала своих целей, когда пыталась вредить своей стране, а только создавала помехи ее развитию. Он полагал, что, не поддерживая деспотический режим, надо тем не менее делать все, чтобы Россия осталась независимой, и чтобы иностранцы не могли расхищать ее богатства. В отличие от Шульгина Маклаков не был в восторге и от того, что частная собственность, буржуа восторжествуют в России, хотя и он делал «ставку» на их победу. «Гордости» за нее не испытывал, так как предвидел ее издержки и прежде всего негативные изменения в культуре. По-разному они относились и к эволюции социализма. Шульгин ненавидел социализм и считал, что его песенка спета. Отношение Маклакова к этому явлению было много сложнее. Он говорил, что не любит ни социализм, ни интеллигенцию, которая с ним носится и пытается осуществить приказами и насилием, - это нелепо и глупо. Тем не менее он считал, что за эту ребяческую наивность «нельзя винить самый социализм»: как он «ни провалился в настоящем, за ним есть будущее, ибо в основе его вечная идея, потребность общежития». Сам по себе социализм «не только не зло, но заключает большую и, вероятно, практически в будущем осуществимую идею» [8, с. 120].
...Рассуждая о том, какой будет Россия, они обсуждали и вопрос о монархии. Маклакову слабо верилось в то, что она могла быть востребована в новых условиях. Он напоминал Шульгину об иронии истории, о том, что ему, убежденному монархисту, пришлось принять отречение царя: даже «Вы в момент революции все-таки не решились стать за власть - не из-за трусости вовсе, а потому что вера в эту власть улетела» [8, с. 217]. Вопрос о монархии у них возникал и тогда, когда они рассматривали проблему преемственности государственного устройства, легитимности власти в 1917 г. Корреспонденты не сходились в оценке отречения Михаила, значения этого акта для дальнейшего хода событий и судьбы России. Судя по переписке, Шульгин все более становился, я бы сказал, «платоническим монархистом», особенно после смерти великого князя Николая Николаевича, когда он изложил в письме Маклакову свою новую «концепцию вдохновенного монархизма», с ее «культом неведомого царя». «Последнего рыцаря самодержавия» Шульгин уже мало чем напоминал, да и был ли он им?
Но гораздо чаще, чем проблема монархии, в переписке, когда корреспонденты обращались к прошлому, к революции, всплывал «еврейский вопрос». И споры по нему были, пожалуй, самыми острыми из всех, что когда-либо 228
они вели между собой. О.В. Будницкий точно отметил, что взгляды Маклако-ва на этот вопрос «были классически-либеральными и вполне прагматическими» [8, с. 26]. Что касается Шульгина, то он при всей своей петушиной воинственности в переписке все же «не был зоологическим антисемитом», отмечает О.В. Будницкий [8, с. 27]. Шульгин называл себя «честным антисемитом» [8, с. 291]. Наверное, при «зоологии» исключалось бы его возмущение и устроенным судилищем («дурацкий процесс Бейлиса» [8, с. 237], по терминологии Шульгина), и погромами. Но антисемитизм все равно «выпирал» из него. Так, главную ошибку и грех правителей России он видел в том, что они вели борьбу одновременно с немцами и евреями [8, с. 235]. По его мнению, с началом войны надо было помириться с еврейством. Или, наоборот, продолжая борьбу с еврейством, надо было «ни в коем случае не допускать войны с Германией» [8, с. 235]. Маклаков реагировал на это определенно: сведя все к «еврейскому вопросу», «Вы вашу мысль направили в переулок, который кончается тупиком» [8, с. 255].
В переписке затронуто немало и других тем. В том числе и вклад Маклакова в культуру русского зарубежья, и прежде всего его работы о Л.Н. Толстом. Эмигрантская литература при всей ее ностальгии и «антеевской» оторванности от родной почвы не только не заглохла, не захирела, но и (прав Дон-Аминадо, - А.П. Шполянский) расцвела. И высочайшего уровня работы Маклакова о Льве Толстом соответствовали этому расцвету. В переписке «тема Л. Толстого» представлена и письмом дочери Л. Толстого Т.Л. Сухотиной к Маклакову, в котором она очень резко и по тону, и «по выражениям» отозвалась на письмо Шульгина к Маклакову, переславшего ей это письмо. Она обрушила свой гнев на Шульгина за искаженное, как она считала, неправильное понимание им толстовского «постулата» о непротивлении злу насилием. Пересылая письмо Шульгина, громившего эту «истину» Толстого, Татьяне Львовне, Маклаков вряд ли не отдавал себе отчета в том, какую реакцию оно вызовет у нее. Может быть, именно поэтому и направил письмо к ней. Он очень хорошо знал Т.Л. Сухотину. На заре его «туманной юности» она попортила ему немало крови, - изводила его своими иногда крайне пристрастными письмами (о том, что он чуть ли не «алкоголик», что у него «страшный вид», что он «пустой болтун», что мечты его неосуществимы, что его честолюбие ее огорчает, что на экзаменах он «провалится» и т.д.) [6, д. 64, л. 2830, 32]. Ее «настроение», видимо, передалось и сестре, Марии Львовне. И однажды Т.Л. Сухотина написала Маклакову: «Папа вас очень полюбил и вчера за обедом упрекал нас в том, что мы мало вас ценим» [6, д. 64, л. 2]. В Ясной Поляне Маклакова любили все. Полюбила и Татьяна Львовна, которая признавалась ему: «У нас вас любят, но у меня глупая манера подтрунивать и ловить на слове.., я не довольно проста и добра, и поэтому огорчаю людей» [6, д. 64, л. 21-22].
Переадресовав письмо Шульгина, Маклаков, возможно, хотел выявить полярные точки зрения на эту теорию Толстого. И замечательно, что оно опубликовано. Маклакову многие идеи Толстого были близки со студенческих лет. «Великое и знаменательно явление - учение Толстого», - записал он тогда в своем дневнике [6, д. 1, л. 132]. А спустя многие годы, в 1912 г., он признал, что из произведений Толстого усвоил ряд идей, вошедших в его мировоззрение. Этими идеями он и стремился руководствоваться в общественной и политической деятельности. Ненависть к войне ему внушил Толстой; отрицательное отношение к революциям - он же; негативное отношение у него к смертной казни - от Толстого. И при всем пиетете, с которым Маклаков относился к писателю, он все же не принял его учение как бесспорную истину и нередко его беседы с «властителем дум» превращались в настоящий диспут. Лев Николаевич сразу его оценил, часто прогуливался, беседуя с ним, и сильно скучал, когда Василий Алексеевич долго не навещал его в Ясной Поляне. Толстой называл Маклакова «старинный молодой человек». И для Маклакова многолетняя дружба с Толстым была, по его словам, «великой удачей» в его жизни [3, с. 168].
И «подход» Маклакова к осмыслению истории был по-толстовски глубоким и масштабным. Он, как и Толстой, не слишком жаловал Милюкова как историка. Маклаков чувствовал особое значение своей эпохи для будущего и писал Шульгину еще в 1922 г.: «Судьба подготовила нам честь, так как не решаюсь сказать, радость это или горе, жить в эпоху, которую будут внимательно изучать ...поэтому интересно фиксировать объективную правду и неприкрашенную действительность. И он советовал Шульгину писать мемуары, чтобы помочь историкам понять "одну из самых интересных эпох", которая, если ее судить здраво, а не трафаретами, "должна была ясно показать, что будет с Россией"» [8, с. 87]. Он и сам испытывал большое желание заняться «историческим осмыслением» этого времени.
Есть что-то мистически сверхъестественное в судьбе этих людей, которых словно какая-то неведомая сила бросала в клокочущий кратер мировых событий, несла по всем разломам политической тектоники России XX столетия. Историкам, всем их поколениям несказанно, фантастически повезло, что эти люди не сгинули в кровавом вихре революции и Гражданской войны, не «растворились» в рассеянии на «чужих берегах», не отравились эмигрантской желчью взаимных обид и споров о катастрофе 1917 г., выжили во вселенском потрясении Второй мировой. Наверное, им свыше был дарован долгий «муфусаилов» век, и безмерно отпущено талантов, чтобы они могли стать непревзойденными «летописцами» великой российской смуты и ее последствий. Их переписка, опубликованная О.В. Будницким, новое тому свидетельство. Эта переписка двух потерпевших крушение мудрецов учит простой ис-
тине истории, которая состоит в том, что народам и государствам дороже всего обходится упрямая глупость корыстной и вздорной элиты.
Литература
1. Маклаков В.А. Вторая Государственная дума. Воспоминания современника. - М., 2006. - 335 с.
2. Маклаков В.А. Еретические мысли // Новый журнал. - Нью-Йорк, 1948. - № 19. -С.131-149.
3. Маклаков В. А. Из воспоминаний. - Нью-Йорк, 1954. - 411 с.
4. Маклаков В.А. Из прошлого // Современные записки. - Париж, 1929. - № 38. -С. 276-314.
5. Г.Н. Михайловский. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. Кн. 2. - М., 1993. - 668 с.
6. Отдел письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 31 (В.А. Маклаков).
7. «Совершенно лично и доверительно!» Б.А. Бахметев - В.А. Маклаков. Переписка. 1919-1951. Т. 3. - М., 2002. - 672 с.
8. Спор о России: В.А. Маклаков - В.В. Шульгин. Переписка. 1919-1939. - М., 2012. -439 с.
