Научная статья на тему 'Творческая личность на рубеже эпох: к дискуссии вокруг повести М. Пришвина "Мирская чаша"'

Творческая личность на рубеже эпох: к дискуссии вокруг повести М. Пришвина "Мирская чаша" Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
361
43
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
МИХАИЛ ПРИШВИН / "МИРСКАЯ ЧАША" / РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 1917 Г / БОРИС ПИЛЬНЯК / РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1920-Х ГГ. / ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ / MICHAEL PRISHVIN / RUSSIAN REVOLUTION OF 1917 / INTELLIGENTSIA IN REVOLUTION / RUSSIAN LITERATURE OF 1920-S / BORIS PILNYAK

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Святославский Алексей Владимирович, Алехина Анна Александровна

Публикация приурочена к 100-летию русской революции 1917 г. и посвящена анализу построенной на автобиографическом материале повести Пришвина «Мирская чаша». Повесть являет сложный образец прозы, позволяющий интерпретировать основную идею автора с точностью до наоборот как произведение «революционное» или «контрреволюционное», что само по себе отражает амбивалентное отношение Пришвина к революции, остро переживаемой им как рубеж двух миров.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

A Creative Personality at the Boundary of Epochs: Concerning the Discussion around the Michael Prishvin’s Story "Cup of Peace"

The report is dedicated to the 100-th anniversary of the Russian revolution of 1917 and is devoted to the analysis of Prishvin's story «Cup of Peace», based on the autobiographical material. The narrative is a complex example of prose that allows one to interpret the author's main idea to the exact opposite as a»revolutionary» or «counterrevolutionary» work, which in itself reflects the ambivalent attitude of Prishvin to the Revolution, acutely experienced by him as a boundary between two worlds.

Текст научной работы на тему «Творческая личность на рубеже эпох: к дискуссии вокруг повести М. Пришвина "Мирская чаша"»

УДК 008:316.42

А. В. Святославский, А. А. Алехина

Творческая личность на рубеже эпох: к дискуссии вокруг повести М. Пришвина «Мирская чаша»

Публикация приурочена к 100-летию русской революции 1917 г. и посвящена анализу построенной на автобиографическом материале повести Пришвина «Мирская чаша». Повесть являет сложный образец прозы, позволяющий интерпретировать основную идею автора с точностью до наоборот - как произведение «революционное» или «контрреволюционное», что само по себе отражает амбивалентное отношение Пришвина к революции, остро переживаемой им как рубеж двух миров.

Ключевые слова: Михаил Пришвин, «Мирская чаша», русская революция 1917 г., Борис Пильняк, русская литература 1920-х гг., интеллигенция и революция.

A. V. Svyatoslavsky, A. A. Alyokhina

A Creative Personality at the Boundary of Epochs: Concerning the Discussion around the Michael Prishvin's Story «Cup of Peace»

The report is dedicated to the 100-th anniversary of the Russian revolution of 1917 and is devoted to the analysis of Prishvin's story «Cup of Peace», based on the autobiographical material. The narrative is a complex example of prose that allows one to interpret the author's main idea to the exact opposite - as a»revolutionary» or «counterrevolutionary» work, which in itself reflects the ambivalent attitude of Prishvin to the Revolution, acutely experienced by him as a boundary between two worlds.

Keywords: Michael Prishvin, the Russian Revolution of 1917, intelligentsia in Revolution, Russian literature of 1920-s, Boris Pilnyak.

В год столетия русской революции 1917 г. мы обращаемся к одному из сложных для понимания произведений первых пореволюционных лет -повести Михаила Пришвина «Мирская чаша», вызвавшей (и продолжающей вызывать) совершенно неоднозначные интерпретации вплоть до полярно противоположных трактовок образов героев и авторского отношения к событиям революции. Пережив тяготы революции и Гражданской войны, Пришвин с июня 1920 г. оседает на родине своей жены на Смоленщине, где работает сельским учителем, «шкрабом», как это называлось тогда, и пишет повесть, первоначально получившую название «Раб обезьяний», позднее известную читателю как «Мирская чаша». Повесть носит автобиографический характер, рисуя картины жизни смоленской деревни пореволюционных лет и жизни самого Пришвина, однако очевидно, что перед нами не документальное, а в высшей степени художественное произведение, исполненное символической образности, подтекстов - и допускающее тем самым неоднозначное прочтение смыслов. В связи с этим произведением возникает серьезнейший для всей жизни Пришвина вопрос: чем стала для России революция и советская власть?

Очень непросто говорить об отношении Пришвина к революции и ее последствиям, это стало предметом размышлений в Дневниках на всю его дальнейшую жизнь, и отношение было весьма неоднозначным. С одной стороны, Пришвин в прошлом марксист, активный участник социал-демократического подполья еще в 1890-х гг., с другой - человек, отошедший после длительного тюремного заключения от участия во всякой политической жизни. С одной стороны, в канун революций 191 7 г. он близок к эсерам и даже многими считается полноценным эсером, с другой -осудил деструктивный характер революционных методов, которых эсеры придерживались не меньше, а даже больше, чем большевики.

Революция означала для Пришвина также крах собственных надежд, когда он, вернувшись в родовое гнездо под Ельцом и получив свою долю от родственников при разделе материнской усадьбы (что давало надежду заняться там честным трудом), вдруг оказывается изгнан крестьянами, воспринимающими его, выходца из ме-щанско-купеческого сословия, как класс чуждый и подлежащий выселению. Дальше начинается период голодных мытарств Пришвина, имеющего жену-крестьянку и двоих детей на руках.

© Святославский А. В., Алехина А. А., 2018

234

А. В. Святославский, А. А. Алехина

В итоге, как выражение этих противоречивых мировоззренческих установок, в отличие от однозначно не принявших революцию писателей, Пришвин в «Мирской чаше» и особенно в более поздних дневниковых записях все же предстает человеком, который пытается провести грань между бедствиями, идущими собственно от идеологии большевиков, и бедствиями, в которых объективно повинна сама История, сам исторический процесс бытия русского народа - и даже отчасти повинен сам народ. Впрочем, как показало время, и читатели увидели в «Мирской чаше» как оправдание, так и осуждение революции. Размышления о «свободе», лозунге всех революций, - свободе, которой вожделеет народ и русская интеллигенция, наводят Пришвина на мысли о деструктивных последствиях этого всеобщего порыва к низвержению всего, что, как казалось, мешало осуществиться высоким идеалам свободы.

Повесть начинается с излюбленной пришвин-ской темы природы, но размышления автора быстро переходят не просто к осуждению технократической цивилизации (Пришвин всегда, подобно философу Николаю Федорову, резко противопоставляет культуру и цивилизацию), но к социальной катастрофе народа, опьяненного «свободой». Здесь Пришвин фактически перекликается с размышлениями Великого инквизитора у Ф. М. Достоевского («Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики... » - так это у Достоевского).

Приведем фрагмент этих рассуждений в «Мирской чаше», заметив, что слово «свобода» в рукописи выделено: «Много пришлось перенести горя за леса, красу и гордость нашего края. Бывало, бродишь по этим лесам - какая могучая тишина, какая богатая пустыня! Так хорошо, только страшно думать, что через сто - сто! -лет эти немые богатства русской земли будут вскрыты, везде будут рельсы, трубы, заборы, фермы - страх за сто лет! И что же оказалось: при одном слове свобода миллионы людей бросились рубить себе новый крест - мало раньше страдали! В год-два леса были так исковерканы, завалены сучьями, макушками, что трава и цветы не выросли, и за грибами, за ягодой стало невозможно пройти, озера опустели, всю рыбу повыловили и заглушили солдаты бомбами, птицы куда-то разлетелись, или их поели лисицы?» [4, с. 20-21].

В итоге возникла типичная для рождающейся советской литературы ситуация, когда автору придется убеждать идеологическую цензуру в возможности печатания вещи как вполне советской по духу, если он не хочет работать «в стол» или публиковать за границей, что нередко было чревато неприятностями в дальнейшем.

В дискуссию по поводу публикации «Мирской чаши» (под первоначальным названием «Раб обезьяний») в 1922 г. оказалось вовлечено несколько известных лиц: редактор журнала «Красная новь» А. К. Воронский, которому Пришвин предложил повесть для публикации, Л. Д. Троцкий, а также Б. А. Пильняк, с которым Пришвин вступает в переписку в связи со сравнительным анализом своей повести и романа Пильняка «Голый год», без прикрас рисующего ужасы первых пореволюционных лет (роман Пильняка в итоге был издан в Берлине в 1922 г.). После отказа Воронского печатать «Раба обезьяньего» по идеологическим мотивам Пришвин отправляет вещь непосредственно

Л. Д. Троцкому как своего рода высшему судье в советской идеологической системе. Текст письма приведен в дневниковой записи Пришвина от 24 августа 1922 г. [2, с. 260-261].

Через какое-то время Пришвин получает (через Воронского) ответ Троцкого следующего содержания: «Признаю за вещью крупные художественные достоинства, но с политической точки зрения она сплошь контрреволюционна». «Я ответил на это Воронскому, - записывает Пришвин в Дневнике 8 сентября 1922 г., - "Вот и паспорт мне дал". Между прочим, Пильняк - единственный, кто предвидел ответ, сказав мне: "Нечего ждать от Троцкого чего-нибудь, он ограниченный человек, спец в своем деле, но в литературе неумный"» [2, с. 267].

Странно, что Пильняк не учел возможности Троцкого как ценителя эстетического в литературе. Ведь Пришвин писал не памфлет, не публицистику, не просто мысли вслух. Он писал художественную вещь, вроде бы отчасти по законам сатиры (гротеск и прочее), но, как выясняется, проявил наивность, не будучи способен глянуть глазами цензоров. Пришвин, видимо, выглядел в глазах Троцкого и Пильняка художником не от мира сего.

Как уже говорилось, в письме к Пильняку Пришвин пытается оправдать и обосновать возможность публикации «Раба обезьянего» в советских условиях, сравнивая повесть с романом Пильняка «Голый год». Само по себе сравнение

этих вещей, представляющих изнутри и без прикрас революцию и первые пореволюционные года в России, интересно для исследователя отечественной истории и литературы. Пришвин убежден, что его вещь даже больше соответствует нарождающейся советской идеологии, чем роман Пильняка. Защиту своей повести Пришвин выстраивает, исходя из оправдания образа одного из ключевых героев, - Персюка, революционного матроса, ставшего комиссаром и фактически управляющего целым районом от имени новой власти. Некоторые черты Персюка, возможно, действительно, могут вызвать симпатию. Вопрос, правда, упирается в то, как воспринимать авторские средства изображения: как добрый юмор и иронию или как злой сарказм?

Пришвин пишет, в частности, Пильняку, что если с точки зрения положительного героя поместить на чаши весов Персюка и условно соответствующего ему героя романа Пильняка большевика Архипа, то Персюк «перевесит»: «если я поделюсь вариантом моей повести (оставляемым дома), где прямо сказано, что "Персюк в своих пьяных руках удержал нашу Русь от распада " (я не поместил эту смелую фразу, боясь, с одной стороны, враждебной мне ее рассудочности, а с другой - из "не сотвори себе кумира") [2, с. 265]. Есть и объективные данные в пользу Персюка, - продолжает Пришвин, - в моей аудитории некоторые лица заявили, что я открыл им глаза на хорошие стороны Персюка» [2, с. 265]. Весьма значимое замечание Пришвина. Мысль о том, что ценой большого насилия, ломки устоев советская власть удержала Россию от полной катастрофы, как известно, приходила многим, в том числе некоторым русским эмигрантам уже в дальнейшем - когда начались экономические успехи СССР и была одержана победа в Великой Отечественной войне.

Однако на Воронского, на Троцкого и на Пильняка образ комиссара производит однозначно контрреволюционное впечатление, - и читателю предстоит самому понять, есть ли на самом деле доля авторского восхищения и уважения к полуграмотному матросу, читающему Маркса -чтобы «достигнуть». Или этот образ - все-таки сплошная сатира и издевательство. Комиссар Персюк появляется в музее у учителя Алпатова и спрашивает, нет ли книги Дарвина - почитать на тему о происхождении человека от обезьяны, Алпатов же поворачивает разговор в курьезную сторону, говоря, что теперь, напротив, многие интересуются, как человек, деградируя, доходит

до обезьяны. И на удивленный вопрос Персюка, как такое может быть, - ставит перед комиссаром встречный вопрос [4, с. 36-37]:

- Приходилось вам, выпивая стакан за стаканом, чувствовать себя хуже обезьяны, зато наверху кто-то остается светлый, как ангел, и удивляешься, откуда при всем своем и окружающем безобразии он явился и существует в душе?

Персюк присел в мягкое кресло и вдруг как бы остановился в себе и вспомнил:

- Да, бывало, на море заберешься в канат от офицера, высадишь бутылку враз и ну Маркса читать.

- Маркса?

- И думаешь при этом, как бы достигнуть...

- Чего достигнуть?

Стоп! - Запрокинув голову, постучал себя пальцем по горлу. - Есть?

- Только в лампах денатурат.

- Давай лампу.

- Не отравиться бы: медная лампа.

- Давай!

И вливает все четыре лампы в себя трехлетнего настоя меди в спирту.

Далее Пришвин развивает образ обезьяны, который становится одним из ключевых символов: обезьяна - это своего рода первородный грех, просыпающийся в человеке, чтобы уводить его в темную сторону (бинарная оппозиция «свет -тьма» является одной из принципиальных для Пришвина). Обезьяна даже просыпается в самом Алпатове, когда он испытывает искушение продать музейный экспонат, сундук. Обезьяна - это также и массовая психология народа, получившая у социологов впоследствии название мас-скульта в самом негативном смысле. По существу, в повести прослеживается оппозиция элитарной и массовой культуры.

Само первоначальное название повести «Раб обезьяний» уже о многом говорило читателю. Конечно же, оно было крайне неудачным с точки зрения возможности публикации. Образ обезьяны в христианской семиотике и вообще в русской культуре (вспомним басни Крылова) исполнен негативных коннотаций. Превратно понятые лозунги революции, бездумное следование неким умным теориям освобождения народа, формальное в ущерб сущностному - все это видится «пе-реобезьяниванием» высоких идей марксизма и народничества, которыми болела русская молодежь, не исключая Пришвина. Новый строй, вводя свои новые культы и ритуалы, фактически пе-А. В. Святославский, А. А. Алехина

реобезьянивал также и православный культ, что не раз отмечалось впоследствии отечественными мыслителями. «Прикосновенность к свободе, -рассуждает главный герой повести Алпатов, -есть и прикосновенность к страданию, но только душу свободную очищает страдание, и нельзя сказать, как говорят, что страдание очищает душу, скорее обыкновенную душу оно убивает, да, их убивает страдание, оттого что они рабы прирожденные обезьяньего мира» [4, с. 58]. То есть, по Пришвину, человечество делится на души обыкновенные, которых и страдание не очищает, и души внутренне свободные, не потерявшие ангельского образа в себе - для которых страдание действует очищающе.

Но если образ Персюка еще как-то можно оправдать с точки зрения идеалов революции, то в остальном у Троцкого и его идеологической команды могло остаться немало претензий к Пришвину. Чего стоит, например, рассуждение Алпатова (за которым стоит, естественно, автор!) об извращении доброй православной традиции совместной трапезы («тайноядение» даже признается грехом в православии), когда сам факт «совместного действа» снова «переобезьянивает-ся» до наоборот - до абсурда и пошлости! Читаем об этом: «Почему-то люди раньше любили есть все вместе, какое это удовольствие было собраться вместе за едой лицом к лицу, за столом, покрытым непременно белой скатертью, поесть вместе, поблагодарить хозяина и потом очень осторожно - Боже сохрани, чтобы кто не заметил незастегнутую пуговицу, - в одиночку освободиться от переваренной пищи. Теперь, напротив, освобождаются от пищи все вместе, а едят тайно, в одиночку, стыдно в дом войти, где обедают, переконфузятся и гости, и хозяева, будто в отхожем месте встретились» [4, с. 57].

Что это - сущность перерождения русской культуры в революционном огне, или это временное явление, свойственное наиболее темным слоям населения? Но ведь приведенные размышления отнесены Алпатовым к шкрабам - учителям, просветителям народа, которые, казалось бы, никак не могут считаться «темной» частью человечества. В письме Троцкому Пришвин впрочем употребляет любопытное словосочетание «русская некультурная интеллигенция»: «Ничего не жду хорошего для себя от напечата-ния, - пишет он, - но мне кажется, она [книга "Раб обезьяний". - А. С. и А. А.] сыграет большую роль среди молодых писателей, которые пишут о революции, затвердив на зубах себе

платформу приятия, она их научит танцевать не от печки. Боюсь я, что процесс революции русскую некультурную интеллигенцию отучает воспринимать» [2, с. 261]. Здесь Пришвин, по существу, говорит о методе писателя, который должен трезво и непредвзято показывать истинное лицо революции, не идеализируя ее в угоду новой идеологии. Впрочем, методологически Пришвин считает необходимым, но недостаточным беспристрастное изображение действительности. В дальнейшем он запишет: «Настоящий реалист, по-моему, это кто сам видит одинаково и темное и светлое, но дело свое ведет в светлую сторону и только пройденный в эту светлую сторону путь считает реальностью» [3, с. 373].

Интересно наблюдение пришвиноведа А. М. Подоксенова, рассматривающего (на основе дневниковых записей Пришвина) Максима Горького как реальный источник мыслей, высказываемых в споре с Алпатовым еще одним героем повести «Мирская чаша» - огородником Крыскиным, который употребляет презрительное слово «антиллегенция». «Логично предположить, - пишет Подоксенов, - что... слова Крыскина "во всех смутах и во все времена была виновата антиллигенция" относятся прежде всего, к самому Горькому и той интеллигенции, которая, идейно обеспечив победу большевиков, из движущей силы революции сама превратилась в ее жертву и принесла в жертву революции народ, дьявольски обманувшись в своем намерении достичь социального добра, поклоняясь злу классовой ненависти» [1, с. 102].

Здесь содержится ответ на поставленный нами вопрос о негативной роли интеллигенции в революции. Если принять точку зрения Подоксе-нова, становится понятным, какая часть просвещенного и просвещающего российского сословия становится объектом осуждения у Пришвина и за что он ее осуждает. Несколько заумные объяснения Пришвина, приготовленные для Пильняка, едва ли устроили бы кого-либо из идеологов новой власти и цензоров. Повесть к тому же пронизана библейскими мотивами, чего Пришвин не скрывает в письме, когда пишет Пильняку буквально следующее: «У Вас всей мерзости противопоставляется Персюк, у меня он едва отличим от мерзости и противопоставляется идеальной личности, пытающейся идти по пути Христа и распятого с лишением имени на похоронах "товарища покойника". Правда, я не посмел довести своего героя до Христа, но ча-

стицу его вложил и представил 19-й год XX века мрачной картиной распятия Христа» [2, с. 266].

В итоге повесть впервые была опубликована под названием «Мирская чаша», причем с купюрами, в 8-томном собрании сочинений М. Пришвина лишь в 1982 г. Отдельные фрагменты публиковались вдовой писателя

B. Д. Пришвиной чуть раньше - в журнале «Север» в 1979 г. Без купюр «Мирская чаша» увидела свет отдельным изданием только в 1990 г., на исходе горбачевской «гласности».

Библиографический список

1. Подоксенов, А. М. Михаил Пришвин и Максим Горький: тайна прототипа огородника Крыскина из повести «Мирская чаша» [Текст] / А. М. Подоксенов // Вестник КГУ им. Н. А. Некрасова. Серия «Культурология»: Энтелехия / гл. ред. И. А. Едошина. - Кострома : КГУ им. Н. А. Некрасова, 2011. - Т. 17. - № 23. -

C. 97-105.

2. Пришвин, М. М. Дневники: Книга третья. Дневники 1920-1922 гг. / подг. текста Л. А. Рязановой ; комм. Я. З. Гришиной, В. Ю. Гришина [Текст] / М. М. Пришвин. - М. : Моск. рабочий, 1995. - 334 с.

3. Пришвин, М. М. Незабудки [Текст] / М. М. Пришвин // Пришвин М. М. Весна света / сост. и коммент. Л. А. Рязанова, Я. З. Гришина. - М. : Жизнь и мысль, 2001. - С. 319-568.

4. Пришвин, М. М. Мирская чаша [Текст] / М. М. Пришвин. - М. : Худож. лит., 1990. - 272 с.

Bibliograficheskij spisok

1. Podoksenov, A. M. Mihail Prishvin i Maksim Gor'kij: tajna prototipa ogorodnika Kryskina iz povesti «Mirskaja chasha» [Tekst] / A. M. Podoksenov // Vestnik KGU im. N. A. Nekrasova. Serija «Kul'turologija»: Jen-telehija / gl. red. I. A. Edoshina. - Kostroma : KGU im. N. A. Nekrasova, 2011. - T. 17. - № 23. - S. 97-105.

2. Prishvin, M. M. Dnevniki: Kniga tret'ja. Dnevniki 1920-1922 gg. / podg. teksta L. A. Rjazanovoj ; komm. Ja. Z. Grishinoj, V. Ju. Grishina [Tekst] / M. M. Prishvin. - M. : Mosk. rabochij, 1995. - 334 s.

3. Prishvin, M. M. Nezabudki [Tekst] / M. M. Prishvin // Prishvin M. M. Vesna sveta / sost. i komment. L. A. Rjazanova, Ja. Z. Grishina. - M. : Zhizn' i mysl', 2001. - S. 319-568.

4. Prishvin, M. M. Mirskaja chasha [Tekst] / M. M. Prishvin. - M. : Hudozh. lit., 1990. - 272 s.

Reference List

1. Podoksenov A. M. Mikhail Prishvin and Maksim Gorky: the mystery of a prototype of gardener Kryskin from the story «Wordly Bowl» // Bulletin of KSU named after N. A. Nekrasov. Cultural science series: Entelekhiya/ editor-in-chief I. A. Edoshin. - Kostroma: KSU named after N. A. Nekrasov, 2011. - V 17. - № 23. -Page 97-105.

2. Prishvin M. M. Diaries: Third book. Diaries of 1920-1922 / text done by L. A. Ryazanova; comments by Ya.Z. Grishina, V. Yu. Grishin. - M. : Moskovsky rabochy, 1995. - 334 pages.

3. Prishvin M. M. Forget-me-nots // Prishvin M. M. Spring of light / author and comments by L. A. Ryazanova, Ya.Z. Grishina. - M. : Zhizn i Mysl, 2001. - Page 319-568.

4. Prishvin M. M. Wordly bowl. - M. : Khudozhestvennaya Literatura 1990. - 272 pages.

238

А. В. Святославский, А. А. Алехина

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.