CC BY
72
филологические науки -литературоведение
Урюпин Игорь Сергеевич ВЕТХОЗАВЕТНЫЙ КОНТЕКСТ ...
УДК 821.161.1
ВЕТХОЗАВЕТНЫЙ КОНТЕКСТ И МЕТАТЕКСТ ПОВЕСТИ М.М. ПРИШВИНА
«МИРСКАЯ ЧАША»
© 2018
Урюпин Игорь Сергеевич, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы
Московский педагогический государственный университет (119435, Россия, Москва, улица Малая Пироговская, дом 1, строение 1, e-mail: isuryupin78@mail.ru)
Аннотация. В статье рассматривается философско-онтологическая проблематика повести М.М. Пришвина «Мирская чаша» в контексте нравственно-этических исканий писателя периода революционных потрясений начала ХХ века, выявляются мотивы и образы, восходящие к Ветхому Завету (библейский миф об Адаме и райском саде; сюжет братоубийства Каином Авеля; ветхозаветная Троица в «Авраамовой хижине»; продажа первородства за чечевичную похлебку Исавом; «воронка» Аваддона, князя тьмы из книги Притчей, затягивающая человечества в преисподнюю; аллюзии и реминисценции из книг царя Соломона и пророка Даниила; трансформация сто тридцать шестого псалма Давида «На реках Вавилонских») и образующие семантическое единство, которое приобретает свойства метатекста с его особой художественной логикой, эстетикой, аксиологией. В статье впервые в пришвино-ведении дается системно-целостный анализ ветхозаветного образно-философского пространства повести «Мирская чаша», устанавливаются лейтмотивные связи, анализируется религиозно-нравственная партитура произведения, раскрывается мифопоэтическая семантика и символика историко-культурных реалий. Ветхозаветный текст и контекст повести М.М. Пришвина «Мирская чаша» вступает в диалогические отношения с новозаветным текстом и контекстом, образуя художественный синтез, который в русской литературе первой трети ХХ века становится основой творческого взаимодействия реализма и модернизма.
Ключевые слова: М.М. Пришвин, «Мирская чаша», Библия, ветхозаветный текст, ветхозаветный контекст, русская литература первой трети ХХ века, метатекст, мифопоэтика, художественная аксиология, библейские аллюзии, библейские реминисценции.
ANTIQUATED CONTEXT AND METATEXT OF THE STORY OF M.M. PRISHVIN
"WORDLY BOWL"
© 2018
Uryupin Igor Sergeyevich, Doctor of Philological sciences, professor of department of the Russian literature
Moscow Pedagogical State University (119435, Russia, Moscow, Malaya Pirogovskaya Street, house 1, structure 1, e-mail: isuryupin78@mail.ru)
Abstract. In article the philosophical and ontologic perspective of the story of M.M. Prishvin "A wordly bowl" in the context of moral and ethical searches of the writer of the period of revolutionary shocks of the beginning of the XX century is considered, the motives and images which are going back to the Old Testament come to light (the bible myth about Adam and a paradise garden; plot of fratricide by Cain of Abel; an antiquated Trinity in "the Avraamovy hut"; sale of primogeniture for lentil soup Esau; Abaddon's "funnel", the Prince of Darkness from the book the Parable tightening mankind in an underworld; hints and reminiscences from books by the tsar Solomon and the prophet Daniil; transformation of the hundred thirty sixth psalm of David "On the rivers Babylon") and forming semantic unity which gains properties of the metatext with its special art logic, an esthetics, an axiology. In article for the first time in a prishvinovedeniye the system and complete analysis of antiquated figurative and philosophical space of the story "Wordly Bowl" is given, leytmotivny connection is established, the religious and moral score of the work is analyzed, mythopoetic semantics and symbolics of historical and cultural realities reveals. The antiquated text and a context of the story of M.M. Prishvin "A wordly bowl" enters the dialog-ical relations with the new treasured text and a context, forming art synthesis which in the Russian literature of the first third of the XX century becomes a basis of creative interaction of realism and modernism.
Keywords: M.M. Prishvin; "A wordly bowl", Bible; antiquated text; antiquated context, Russian literature of the first third of the XX century, metatext, mythological school in literary criticism art, axiology, bible hints, bible reminiscences.
Постановка проблемы в общем виде и ее связь с важными научными и практическими задачами. Метафизический ракурс осмысления революционных событий начала ХХ века, представленный М.М. Пришвиным в повести «Мирская чаша» (1922), почти исключительно связывается исследователями с православно-христианским контекстом. В оценке произошедшего в России в 1917 году политического переворота, повлекшего за собой кардинальное изменение всего существующего миропорядка, национального лада и уклада, писатель «мировоззренчески опирается на Христа и важнейшие моменты Его учения» [1], создавая художественное полотно, насыщенное «образами и мотивами, восходящими к религиозно-мифологической системе Библии» [2, с. 237]. Однако сквозь ярко выраженный новозаветный текст, являющийся онтологическим ядром повести, в «Мирской чаше» отчетливо проступает и ветхозаветный археопласт, придающий размышлениям писателя о драматических событиях «19-го года ХХ века» особый вневременной характер.
Анализ последних исследований и публикаций, в которых рассматривались аспекты этой проблемы и на которых обосновывается автор; выделение неразрешенных раньше частей общей проблемы. В современном пришвиноведении, сосредоточившемся по преимуществу на философско-онтологических и эпистемологиче-
ских проблемах художественного и публицистическо-дневникового дискурса писателя, его жизнетворческих стратегиях (Е.А. Худенко [3]) и аксиологических константах (А.В. Святославский, А.А. Алехина [4]), интерес к повести «Мирская чаша» заметно усиливается. Исследователи, осмысляя феномен революции и отношение к ней автора «Кащеевой цепи» и «Осударевой дороги», размышляют о пришвинских духовно-нравственных прозрениях и социальных предостережениях относительно «деградации в коммуну» национального идеала соборности (Н.А. Меркурьева [5]), раскрывают символический, апокрифический и мифопоэтический пласты повести (Т.Т. Давыдова [6], Н.Н. Иванов [7]), обращаются к религиозному контексту (В.А. Поджио [8]) в его православно-церковной традиции.
Формирование целей статьи. Однако до сих пор еще не изученным остается ветхозаветный пласт повести, образующий особое метатекстуальное единство, выявление которого и составляет главную цель данной работы.
Изложение основного материала исследования с полным обоснованием полученных научных результатов. Лирико-философский пафос пришвинских раздумий о судьбе России, напоминающей «пустыню с оазисами», разоренными в революционном безумии самим русским народом («срубили оазисы, источники иссякли,
Uryupin Igor Sergeyevich philological sciences -
ANTIQUATED CONTEXT ... literary criticism
и пустыня стала непроходимой» [9, с. 485]), прямо соотносится с ветхозаветными образами и мифологемами, ибо, по словам псалмопевца, Господь «превращает реки в пустыню и источники вод - в сушу, землю плодородную - в солончатую, за нечестие живущих на ней» [10, 10б; 33-34]. М.М. Пришвину, как и И.А. Бунину, казалось вполне очевидным, что духовное оскудение России в эпоху революции явилось следствием «пагубы», ниспосланной Богом за великое грехопадение ее народа, поддавшегося большевистским соблазнам. Автор «Окаянных дней» в записи от 10 февраля 1918 года свое восприятие национальной катастрофы, в одночасье разрушившей «дом-Россию», невольно соотносит со словами пророка Иеремии, оказавшимися чрезвычайно актуальными: «Все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слова: «<...> Вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их»» (курсив И.А. Бунина. - И.У.) [11, с. 281]. Вся «история России», как и история «избранного народа», - это история Божьего возмездия, наказания за дела и помыслы не только «сознательной личности» -вождей и властителей дум, но и бессознательной массы, которой «нет никакого дела до власти» [9, с. 486], какая бы они ни была. «Но когда же кончится наконец такая ужасная история» [9, с. 486], - вопрошал автобиографический герой повести «Мирская чаша» Алпатов, проецируя на настоящее события легендарного прошлого, ту библейскую древность, с которой соизмеряется современность.
Размышляя о дне насущном, с его заботой «о хлебе едином» [9, с. 530], писатель устремляется за горизонт, за ту «черту, отделяющую небо и землю» [9, с. 537], за которой, по простосердечию «клюквенной бабы», и есть настоящий «рай» [9, с. 498]. «Нужно только присмотреться к этому миру, и тогда совсем другое покажется» [9, с. 497-498], и в самом обыкновенном павлине, которому сторож колонии не раз обливал хвост помоями, а мальчишки регулярно оплевывали, увидится «райская птица», «из райских, конечно», стран («Есть же такие страны райские») [9, с. 488]. Архетип рая, «всегда ассоциировавшийся с садом» [12, с. 72], в художественном сознании М.М. Пришвина неразрывно связывается с родиной: «я бы мог петь о ней, как Соломон о своей лилии» [9, с. 486], - говорит автобиографический герой повести.
В ветхозаветной Песни Песней, приписываемой царю Соломону, образ сада имеет сакральное значение: он не только напоминает об утраченном рае, первозданной эдемской гармонии, которую человеку на мгновение возвращает любовь, но и аллегорически указывает на саму духовную возлюбленную: «сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник» [13, 4, 12]. Именно этот мифопоэтический контекст воссоздается в повести, автобиографический герой которой прямо называет родину возлюбленной, подобной несравненной лилии из сада царя Соломона: «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами» [13, 2, 1, 2]. «Родина. Если бы моя далекая возлюбленная могла услышать в слове силу моей любви!»; «Но ведь я знаю, что она существует, прекрасная, и больше знаю, я избранник ее сердца и душа ее со мною всегда» [9, с. 486].
В лирическом монологе Алпатова, представляющем по сути сокровенную авторскую исповедь, угадывается философско-иносказательный смысл, герой хорошо осознает свою высокую миссию художника - не только «свято хранить ризы земные» [9, с. 485], но и пророчествовать об истине. «Я кричу: «Ходите в свете!» - а слово эхом ко мне возвращается: «Лежите во тьме!»» [9, с. 486]. Духовный пафос алпатовского призыва, обращенного к миру (в том самом «мирском» значении этого слова, актуализирующем в названии повести комплекс сложнейших ассоциаций), совпадает с изречением пророка Исайи: «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий» [14, 9, 2]. Но для созерцания этого божественного 158
света нужно вырваться из «тьмы внешней» и встать на путь внутреннего просветления. «Придите, - говорит библейский пророк, - и будем ходить во свете Господнем» [14, 2, 5].
А потому не случайно в «заутренний час» вырывается из сердца героя молитва: «В день грядущий, просветли господи, наше прошлое и сохрани в новом все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек, птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от них душу нашу» [9, с. 486]. Может показаться странным, что Алпатов просит Бога освободить его душу не от власти над ней греха, а от «звериного»/«мирского» начала, препятствующего созерцанию божественной гармонии всего сущего. «Неразличение» во тьме, хаосе революционных будней, животно-инстинктивного и духовно-человеческого, истины и лжи, добра и зла больше всего пугает при-швинского героя, уже успевшего в годину испытаний познать великую «силу любви раз-личающей» (курсив М.М. Пришвина. - И.У.) [9, с. 503]. Только такая любовь способна сделать человека Человеком, вернуть ему изначальный образ, подобный Образу Творца. Разорвав после грехопадения Адама «органическую» связь с Создателем, люди оказались во «власти земли»: «мы покорили безумие животных <...> не замечая того, что безумная воля их переходила в человека, сохранялась, копилась в нем до времени» [9, с. 485], а в революцию «зверь безумный освободился» [9, с. 485]. Побороть этого зверя и вознамерился пришвинский герой, пытаясь победить прежде всего в самом себе «обезьяньего раба» [9, с. 502]. «Чтобы не стать обезьянами и вызвать в себе силу на борьбу» [9, с. 503] со своей низшей, животной природой, «шкраб» Алпатов пытается через культуру и просвещение «очеловечить» мир, подобно праотцу Адаму, нарекшему «имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» [15, 2, 20]. «Будем же записывать имена деревень, животных, ручьев, камней, трав и под каждым именем писать миф, быль и сказ, песенку» [9, с. 503]. Так пришвинский герой уподобляется «новому Адаму», вступившему на «путь творчества мира», который, по замечанию Е.Ю. Кнорре, «видится Пришвину как покаяльный путь внутреннего прозрения сквозь «завесу числа» «вечных имен»» [16, с. 254].
Для Алпатова, угадывающего таинственный смысл всех окружающих его вещей и явлений, имя - не пустой звук, а ноуменальная реальность. П.А. Флоренский, с идеями которого созвучны пришвинские размышления о бытии, был убежден в том, что «только имя предельно прилегает к сущности в качестве ее первообнаруже-ния или первоявления, и потому оно преимущественно именует сущность в полноте ее энергий» [17, с. 182]. Сакральный по своей духовной природе акт именования подвергается в революционную эпоху тотальной ревизии, происходит подмена одного другим, лишь на первый взгляд кажущаяся формальной. «.Была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят» [9, с. 539], - замечает один мастеровой мужик Фомке, брату революционера Персюка. До перемены властей и партий простому человеку нет дела, всё «только снаружи меняется» [9, с. 539]. Невзирая на имена и лица, и те, и другие «бьют» «нашего брата» - «Так это всегда было: и раньше, и теперь» [9, с. 538]. «Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают» [9, с. 539], - возмущается стекольщик. За библейскими образами Каина и Авеля проступает вечный сюжет братоубийственной розни, который в ХХ столетии становится тотальным: убийца и жертва перестают быть антиподами и отличаются друг от друга только именами.
Такое неразличение имен («духовных сущностей» [17, с. 182], по выражению П.А. Флоренского) является предзнаменованием катастрофы, подобной той, которую описал в своей книге пророк Даниил, поведавший трагическую историю халдейского царя Валтасара. Участь Baltic Humanitarian Journal. 2018. Т. 7. № 2(23)
филологические науки -литературоведение
Урюпин Игорь Сергеевич ВЕТХОЗАВЕТНЫЙ КОНТЕКСТ ...
грозного восточного властителя, осквернившего иерусалимский храм, была возвещена ему в разгар праздничного пира: «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала» [18, 5, 5]; «И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин» [18, 5, 25]. Эти таинственные слова сумел разъяснить Валтасару пророк Даниил: «исчислил Бог царство твое и положил конец ему» [18, 5, 26]. В пришвинской повести русские мужики, переживая хаос революционной смуты, разгадывая «загадку о том, как и когда все это кончится» [9, с. 513], пытаются найти ответы на волнующие их вопросы в Священном Писании, проводя аналогии между событиями легендарного прошлого и исторического настоящего, в котором обязательно содержатся знаки недалекого будущего. «Как при Навуходоносоре, рука написала на стене, и никто не мог понять, гадалка намекнула на конец Навуходоносора» [9, с. 513]. Неразличение простыми крестьянами и рабочими, знакомыми с Библией лишь понаслышке, Навуходоносора и Валтасара (который, кстати говоря, был «сыном или внуком Навуходоносора (18, 5, 18) и последним царем вавилонским из Халдейской династии» [19, с. 94]), равно как Моисея и Христа, которому приписывали заповедь «не убий» («Христос учил людей не убивать, но вы эту заповедь обернули по-своему и сделали из нее самое вредное дело» [9, с. 533]), оказывается следствием не столько религиозной наивности и невежества, сколько духовной дезориентации в мире абсолютных и относительных ценностей. Об этом прямо «без всякого даже раздумья и смущенья» заявляют мужики, уверяя Алпатова в том, «что чечевичная похлебка им выше первенства» [9, с. 519].
Подобно ветхозаветному Исаву, продавшему «первородство свое Иакову» [15, 25, 33] ради «хлеба и кушанья из чечевицы» [15, 25, 34], русский народ в революцию соблазнился «хлебом насущным», поступился «одной из высших ценностей» [20, с. 541] «ради ничтожной сиюминутной выгоды» [20, с. 539], а потому лишился своего божественного избранничества. Сам же «бесхозяйственный Алпатов» остается верен своему духовному призванию и отвергает греховные искушения: «Ох, если бы не это первенство, стал бы я хлебать чечевичную похлебку, я бы в комиссары заделался, а лучше бы всего к барону Кыш, чтобы нет никого и никаких» [9, с. 520].
Однако интуитивное, во многом нерефлективное понимание / ощущение сути происходящих событий (совпадающее в своей глубинной основе с философско-пси-хологическими интенциями Н.О. Лосского, трансформировавшимися «в эстетические принципы писателя» и художественно претворившимися в «мировоззрении главного героя» повести «Мирская чаша» [21, с. 152]) удерживает Алпатова от сделки с совестью. Впрочем, не только интеллигента Алпатова, но и тех, обывателей, кто бессознательно (точнее - сверхсознательно) отвергает большевистский миропорядок. Такова, между прочим, Павлиниха - «барская нянька, старуха, враждебная советской власти столетием собственного ее опыта жизни» [9, с. 478] (курсив наш. - И.У.). Она убеждена в том, что «кто Библию читать умеет, тому известно число» [9, с. 489], сколько «процарствует Аввадон, князь тьмы» (орфография мифонима пришвинская. - И.У.) [9, с. 489].
Аваддон, апокалиптический падший ангел-губитель, хранитель «ключа от кладезя бездны» [19, с. 4], в Ветхом Завете упоминается неоднократно [22, 26, 6; 22, 28, 22], в Книге притчей сказано, что «Преисподняя и Аваддон - ненасытимы» [23, 15, 11] и поглощают в свою черную дыру весь м1р в исконном, вселенско-метафизическом значении этого слова. Своеобразной воронкой, в которую неумолимо погружается и преосуществляется все сущее, становится «огромный кипящий чан, заваренный богом черного передела русской земли» [9, с. 515]: «В том чану вертятся и крутятся черные люди со всем сво-
им скарбом вонючим и грязным, не разуваясь, не раздеваясь, с портянками, штанинами, там лапоть, там юбка, там хвост, там рога, и черт, и бык, и мужик, и баба варит ребенка своего в чугуне, и мальчик целится отцу своему прямо в висок, и все это называется мир» (курсив М.М. Пришвина. - И.У.) [9, с. 515-516]. «Бог черного передела», князь тьмы, князь мира сего, обращает революционную Россию в свою дьявольскую веру.
«- Крестят Русь на реках Вавилонских.
- На Тигре и Ефрате.
- И все Персюк, один креститель <...>» [9, с. 550].
Фанатичный комиссар Персюк, оправдывающий жестокость и насилие во имя торжества идеи, в духовном ослеплении убивающий родного брата Фомку, учиняющий расправу над крестьянами, не согласными с экономическими требованиями большевиков, становится орудием Провидения, посылающего русскому народу великие испытания, подобно царю Навуходоносору, разрушившему Иерусалим, но вместе с тем разбудившему евреев от духовного оцепенения. Покаянный плач иудеев был поэтически воссоздан царем Давидом в 136 псалме, получившем известность в русской народно-религиозной культуре под названием «На реках Вавилонских» («При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.» [10, 136, 1]). Писатель, по замечанию З.Я. Холодовой, «отвергая упрощенность, шаблоны», считал образ Персюка чрезвычайно сложным: ««вовсе не дурной человек»» [24, с. 171], но скорее пропащий. Не случайно в богослужебном чине православной церкви песнопение «На реках Вавилонских» поется «с недели о блудном сыне (вторая подготовительная неделя перед Великим постом) и две последующие недели до недели о Страшном суде» [25]. Так в повести «Мирская чаша» возникает и крещендо усиливается мотив покаяния, обращенный ко всем блудным детям Русской земли накануне Страшного суда истории.
Сбившийся в революционном вихре со своего предустановленного свыше пути русский народ потерял духовные ориентиры. Но не оставляет Господь своей милостью заблудших сынов своих и являет им чудо, «и это чудо называется сказкой» [9, с. 547]: высоко над снежной равниной загорается путеводная вифлеемская звезда. Однако евангельский образ волхвов, идущих «по снегам за новым заветом в тишине ночной» [9, с. 547], в пришвинской повести неразрывно связывается с ветхозаветным истоком, возвращение к которому для сбившихся с дороги путников станет залогом грядущего спасения: «Назад вернулись волхвы, спиной к потемневшей звезде, идут по своим следам в прошлое, утерянное возле Авраамовой хижины, там где-то просто вьется тропа, выводя на широкий путь всех народов» [9, с. 547]. «Это не волхвы, это вся Россия заблудилась, - замечает Н.В. Борисова, - это она пятится назад в искривившееся прошлое» [26, с. 29]. Вместе с тем поворот волхвов «спиной к потемневшей звезде» - далеко не однозначный образ, вовсе не в «искривившееся прошлое» «пятятся» восточные мудрецы, а возвращаются «по своим следам» к «Авраамовой хижине», затерянной в глубине священной дубравы Мамре, где, согласно библейской книге Бытия, впервые была явлена ветхозаветная Троица - Бог «приходит к Аврааму в виде трех странников (ангелов)» [27, с. 26], чтобы благословить патриарха и весь его будущий род, указав поистине «широкий путь» для грядущего спасения человечества.
Выводы исследования и перспективы дальнейших изысканий данного направления. Так М.М. Пришвин, воссоздавая в повести «Мирская чаша» картину революционного хаоса в России, проецирует на исторические события 19-го года ХХ века сюжеты и мифологемы Священного Писания, пытаясь с позиции вечности, непререкаемых нравственно-этических ценностей, воплощенных в библейском слове, осмыслить духовные константы, отвергнутые безбожной большевистской властью. Ветхозаветные мотивы и образы возникают в
Uryupin Igor Sergeyevich ANTIQUATED CONTEXT ..
philological sciences -literary criticism
творческом сознании писателя далеко не случайно, они образуют особый метатекст повести со своей художественной логикой, напряженной религиозно-философской коллизией, эстетикой и аксиологией.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Подоксенов А.М. Библейские мотивы в повести «Мирская чаша» и дневнике М.М. Пришвина // Credo New. 2014. №2. Электронный ресурс: http:// http://credo-new.ru/archives/201 (дата обращения: 28.02.20l8).
2. Дергачева Э.С. Библейские мотивы в повести М.М. Пришвина «Мирская чаша. 19-й год ХХ в.» // Национальный и региональный «Космо-Психо-Логос» в художественном мире писателей русского Подстепья (И.А. Бунин, Е.И. Замятин, М.М. Пришвин): научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы, документы. Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2006. С. 235-241.
3. Худенко Е.А. Жизнетворческие стратегии в русской литературе Х1Х-ХХ вв. и концепция творческого поведения М.М. Пришвина. Барнаул: АлтГПА, 2010. 186 с.
4. Святославский А.В., Алехина А.А. Творческая личность на рубеже эпох: к дискуссии вокруг повести М. Пришвина «Мирская чаша» // Ярославский педагогический вестник. 2018. №1. С. 234-238.
5. Меркурьева Н.А. Деградация в коммуну, или «грядущий хам» Михаила Пришвина // Вестник Брянского государственного университета. 2013. №2. С. 213-216.
6. Давыдова Т.Т. Языком сказки и мифа // Высшее образование в России. 2001. №5. С. 75-83.
7. Иванов Н.Н. Символика, апокриф, миф в повести М. Пришвина «Мирская чаша» // Историософия в русской литературе ХХ и XXI веков: традиции и новый взгляд: Материалы Х1 Шешуковских чтений. М.: МИГУ, 2007. С. 109-112.
8. Поджио В.А. Образ Лазаря в повести М.М. Пришвина «Мирская чаша» // III Пасхальные чтения. Гуманитарные науки и православная культура. М.: МПГУ, 2005. С. 255-259.
9. Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. Кащеева цепь; Мирская чаша; Произведения 1914-1923 годов. М.: Худож. лит., 1982. 679 с.
10. Псалтирь // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
11. Бунин И.А. Полн. собр. соч.: 13 т. Т. 6. «Темные аллеи». Книга рассказов (1938-1953); Рассказы последних лет (1931-1952); «Окаянные дни» (1935). М.: Воскресенье, 2006. 488 с.
12. Лихачев Д.С. Земля родная: книга для учащихся. М.: Просвещение, 1983. 256 с.
13. Песнь Песней // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
14. Книга пророка Исайи // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
15. Бытие // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
16. Кнорре Е.Ю. Образ идеальной революции: «ки-тежский текст» в творчестве М. Пришвина, С. Есенина, Н. Клюева в период революции и гражданской войны // Перелом 1917 года: революционный контекст русской литературы. Исследования и материалы. - М.: ИМЛИ РАН, 2017. - С. 247-258.
17. Флоренский П.А. Сочинения: в 4 т. Т. 3 (2). М.: Мысль, 2000. 623 с.
18. Книга пророка Даниила // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
19. Библейская энциклопедия. М.: ЛОКИД-ПРЕСС; РИПОЛ классик, 2005. 768 с.
20. Дубровина К.Н. Энциклопедический словарь библейских фразеологизмов. М.: Флинта; Наука, 2010. 808 с.
21. Подоксенов А.М. Михаил Пришвин и Николай Лосский // Человек. 2011. №5. С. 143-156.
22. Книга пророка Иова // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
23. Книга притчей // Библия. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 2015. 1214 с.
24. Холодова З.Я. Русская революция в художественном сознании М. Пришвина // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. 2014. Т. 20. №6. С. 170-173.
25. Сысоева А. На реках Вавилонских // Фома. 2017. 2 января. Электронный ресурс: https://foma.ru/na-rekah-vavilonskih.html (дата обращения: 15.03.2018).
26. Борисова Н.В. Крестный путь России в повести М.М. Пришвина «Мирская чаша» // Собор. Альманах религиоведения. Выпуск 3. Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2003. С. 16-30.
27. Аверинцев С.С. Авраам // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. М.: Советская энциклопедия, 1987. Т. 1. А. - К. С. 25-28.
Статья поступила в редакцию 05.04.2018
Статья принята к публикации 26.06.2018
160
Baltic Humanitarian Journal. 2018. Т. 7. № 2(23)
