CC BY
203
УДК 821.161.1.09"19"
Холодова зинаида яковлевна
доктор филологических наук Ивановский государственный университет kholodova_z@rambler.ru
русская революция в художественном сознании м. пришвина
В статье исследуется пришвинское восприятие революционных событий как «мировой катастрофы», разрушившей земледелие и культуру России, способствовавшей размежеванию народа и интеллигенции, умалению личностного начала, превратившего человека в обезьяну, а общество - в легион. Рассмотрено отражение взглядов писателя на события политической и социальной жизни страны в его «потаенном» дневнике, в публицистических статьях и в художественных произведениях. В рассказе «Орел» выявлена мысль Пришвина о насильственном «приручении» большевиками народа и интеллигенции, о потере ими свободы. На материале рассказа «Голубое знамя», отразившем лично пережитое Пришвиным во время тюремного заключения в начале 1918 года, раскрыто мироощущение писателя, неприятие существующего миропорядка. Рассмотрение полемики Пришвина с А. Блоком выявило твердость позиции Пришвина, неприемлемость для него соглашений с большевиками в 1917-1922 гг. В анализе повести «Мирская чаша», в которой наиболее полно и концентрированно отражена художественная философия писателя, преимущественное внимание уделено осмыслению им проблем личности и государства, народа и интеллигенции, изображению тяжелой жизни народа и униженного положения образованных людей в первые годы советской власти. Историософская концепция Пришвина рассмотрена в свете философских идей А.С. Пушкина о государстве и личности и идей Ф.М. Достоевского о христианстве и социализме. Уделено внимание творческой позиции художника, проявившейся в его споре с Б. Пильняком по поводу изображения революционной действительности и большевиков в литературе. В статье выявлено отражение русской революции в художественном сознании Пришвина 1917-1922 гг.
Ключевые слова: художественное сознание, историософия, христианство, социализм, потаенный дневник, художественное творчество, мировая катастрофа, личность, легион, человекообезьяна.
О тсчет новой культурной эпохи, пришедшей на смену периоду русского Ренессанса, Пришвин вел с начала Первой мировой войны, «освободившей на волю <...> огромное количество зла» [3, с. 212]. К Февральской революции он отнесся настороженно, не веря в возможность революционного преобразования жизни России. Весной 1917 года Пришвин приехал из Петрограда в свое бывшее имение Хрущево Елецкого уезда как делегат Временного Комитета Государственной думы с целью изучения жизни глубинки страны. В дневнике, на материале которого писал очерки и заметки, он фиксировал наиболее важные явления: раздел земли, митинги, активизацию большевиков, призывавших крестьян «к захватам, насилиям, немедленному дележу земли, значит, к немедленной резне деревень между собой. Потом одумались крестьяне и . постановили на сходе: - Бить их, ежели они опять тут покажутся» [3, с. 302]. Пришвин видел, что материальная и нравственная жизнь за время революции ухудшились: «.У крестьян от дележа помещичьей земли прибавилось по восьминнику (1/4 дес.), но ссор, обид через этот дележ вышло столько, что восьминнику этому не радуются, словом, зла явно больше, чем добра» [3, с. 322].
Вернувшись осенью в Петроград, Пришвин оказался в эпицентре «русской смуты». Посетив Демократическое Всероссийское совещание 14 сентября, он написал в дневнике о «сильнейшем впечатлении» от речи А.Ф. Керенского, сменившемся ощущением театральности происходящего, когда понял, что Временное правительство не сможет удержать власть: «.В действительной жизни
власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая ...» [3, с. 366]. «Страшную» власть воплощали большевики: «В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны. Мы, живущие чувством обыкновенных сынов родной земли, не можем понять, оправдать, вынести всю эту низость человеческой звериной природы. Они могут, они это не замечают, они презирают». Их веру в то, что русская революция «есть факт мировой, этот новый строитель всей мировой жизни», Пришвин назвал верой Наполеона: «Так воцарился на земле нашей новый, в миллион более страшный Наполеон, страшный своей безликостью. Ему нет имени собственного -он большевик» [3, с. 366-367].
Октябрьский переворот художник воспринял как «самозванный» захват власти большевиками, стихийное бедствие, мировую катастрофу. В «России в слове» (литературном приложении к газете «Воля народа», редактируемом Пришвиным) 29 октября опубликовано «Слово о погибели Земли Русской» А.М. Ремизова, «одновременно и панихида по "Святой Руси" и анафема русской революции» [1, с. 214]. В статьях, печатавшихся в эсеровских газетах, Пришвин обвинял большевиков в подавлении свободы мысли и слова, осуждал жестокость, требовал бережного отношения к человеческой жизни. Большевики для него - «порождение ехидны», а Ленин - «голый вор», «убивец», действующий по логике Раскольникова. Дважды в газетах (25 марта в «Новом вечернем часе», затем
170
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова «iv- № 6, 2014
© Холодова З.Я., 2014
14 апреля в «Раннем утре») Пришвин опубликовал рассказ «Орел» - о приручении орла, дергая за веревку. Он дополнил записи из Киргизского дневника фразой: «Орел больше не знает свободы, его передергали» [8, с. 325], имплицитно выразив мысль о насильственном «приручении» большевиками народа и интеллигенции, о потере ими свободы.
В тюрьме, где он оказался вместе с редакцией газеты «Воля народа», писатель услышал о разгоне Учредительного собрания, на которое возлагал надежды как на законную демократическую власть, и о самосудах, а выйдя из тюрьмы, с негодованием прочитал статьи А. Блока «Может ли интеллигенция работать с большевиками?», «Интеллигенция и революция». На призыв Блока к интеллигенции сотрудничать с властью он откликнулся резкой статьей «Большевик из "Балаганчика" (Ответ Александру Блоку)». В один и тот же день, 28 января 1918 года, в газете «Раннее утро» опубликован пришвинский рассказ «Голубое знамя», а в дневнике Блока появилась запись «Двенадцать». Рассказ об арестованном по ошибке и сошедшем с ума от страха купце послужил творческим стимулом для создания Блоком поэмы. У Пришвина Петроград страшный, пустынный, «всюду стрельба», «...старинный страх... нашептывает: "Вдруг это и есть такая настоящая правда и такая новая жизнь сложится до второго пришествия?"» [2, с. 164]. Купцу кажется, что «наперекор всему новому, красному, как бы голубым знаменем раскинулось старое» [2, с. 163]. Авторская позиция - неприятие существующего миропорядка - выражена отчетливо. Художественное сознание писателей существенно отличалось, и это не могло не сказаться в произведениях. Для Блока важен вселенский масштаб событий, у Пришвина же образ Петрограда трансформируется в образ России: «Метель засыпала всю рассыпанную Русь, и соединила в одно прежнее белое необъятное царство» [2, с. 164]. И если поэт «горным своим глазом» «разобрал в революции Интернационал», то Пришвин «своим долинным чутьем понимал, что, чем меньше жертв, тем лучше» [6, с. 140], и был уверен, что Блок не может не «прозреть» [9].
Полемика писателей имела не только политический, но и философский характер: речь шла о культуре и цивилизации, личности и обществе, народе и интеллигенции. Эти вопросы стоят в центре повести «Мирская чаша», где наиболее полно и концентрированно отражена художественная философия Пришвина. Опубликовать повесть в альманахе «Круг» не удалось, А.К. Воронский сказал, что «нечего и думать посылать ее в цензуру». Пришвин обратился за поддержкой к Л.Д. Троцкому, но тот назвал повесть «сплошь контрреволюционной». Пришвин с горечью записал в дневнике, что «легальную вещь» он никогда не сможет написать, потому что видит только страдания людей: «В лучшем случае <...> останется одна тема: Евгений из
"Медного всадника"» [5, с. 261]. Пушкинские образы помогали ему осмыслить взаимосвязь государства и личности, и когда он в июне 1918 года ехал из Ельца в Москву и вспомнил просьбу знакомых рассказать Ленину об их жизни («не вникнет ли он в положение по-человечеству»), то думал о том, что может сказать Ленину о безумии Евгения [4, с. 105]. Логика мысли Пришвина очевидна: подобно наводнению, революция сломала привычный уклад жизни, заставила страдать обыкновенных людей. Он видел, что личность мало значима для большевиков [3, с. 382, 386-388; 6, с. 287], и не принимал жертвы личностью в пользу коллектива.
Повесть «Мирская чаша» оказалась настолько политически острым произведением, что полностью ее напечатали лишь в 1990-е гг. Смысл названия проясняет дневниковая запись: «Мне снилось, будто душа моя сложилась чашей.» [5, с. 248]; душа писателя вместила в себя судьбу России, мучительно выбирающей путь. Революция в повести предстает как ад, в который большевики ввергли страну: «ради блага общего человечества происходит над живыми людьми жестокая расправа» [4, с. 106]. Писатель отразил всеобщую озлобленность, сопротивление «старого мира», насилие со стороны представителей новой власти.
Как и многие другие художники слова, в дни революции Пришвин думал об эпохе Петра Первого -не случайно «самого страшного из всех комиссаров» он назвал Персюком. В этом образе соединены черты комиссаров, упоминаемых в дневнике: Лукина, Львова, Горшкова и других. Имя будущего героя повести встречаем в записи от 15 ноября 1918 года: «Появление Семена Кондратьевича Лукина (Пер-сюк Бабурин) <...> Лукин едет, и ему на ходу жалятся, и он тут же решительные меры.» [4, с. 186].
О бывшем матросе, любившем рассказывать, как он читал Маркса, упоминается в записи 1919 года [4, с. 234], а в повести с иронией нарисована сценка с рассказом Персюка: «. бывало, на море заберешься в канат от офицера, высадишь бутылку враз и ну Маркса читать. - Маркса? -И думаешь при этом, как бы достигнуть. - Чего достигнуть? - Стоп! - Запрокинув голову, постучал себя пальцем по горлу. - Есть?» [7, с. 372]. Не удивительно, что издателями текста в 1970-е годы сделана купюра. Персюк убивает родного брата Фомку, ставшего связным банды, окунает в прорубь и держит на морозе крестьян, отказывающихся платить налоги, при вести о его приближении все в ужасе разбегаются в разные стороны. Но этот властитель «с глазами, как у Петра Первого при казни стрельцов», - «вовсе не дурной человек»: он «высоко чтит образование», ценит гуманность. Так Пришвин характеризовал своего героя в письме Б. Пильняку, споря с ним по поводу изображения большевиков в литературе, отвергая упрощенность, шаблоны. Само изображение дей-
ствительности в романе «Голый год» вызывает возражения: Пришвин считает, что Пильняку не удалось отразить быт революции, потому что он «не смеет стать лицом к лицу к факту революции» [5, с. 256]. Свою же повесть Пришвин назвал «вещью художественно правдивой» [5, с. 260].
Картина мира в «Мирской чаше» строится на переосмысленном дневниковом материале. Подзаголовок повести - «19-й год ХХ века», однако большая часть описанных событий происходила в реальности в 1920-1921 гг., когда писатель работал учителем и хранителем музея усадебного быта на Смоленщине. Об ожидании конца власти большевиков, кощунствах взрослых и детей, маниакальной страсти к уничтожению культурных ценностей, о загаженности территории «на десять верст вокруг» прекрасного барского дома, в котором расположились детская колония и школа; об обливании павлинов помоями, об озверении человека, превращении его в человека-обезьяну, говорится и в дневнике, и в тексте повести, причем чаще всего одними и теми же словами. Без изменений вошли в «Мирскую чашу» из дневника слова «.слышишь отдельное: про нового комиссара, что хороший человек, свойский, такой же прощелыга, как мы» [5, с. 107; 7, с. 364]. Фраза же «Насчет религии не беспокойтесь: в Карле Марксе есть все Евангелие» [4, с. 197], услышанная писателем в Ельце в 1918 году, в текст введена как часть диалога старушки с бывшим дьяконом (« - Насчет религии вы не беспокойтесь, Пелагея Фоминиш-на: в Карле Марксе есть все Евангелие, только уж, конечно, без прологов и акафистов, но ведь это не главное. - Конечно, батюшка, не главное, был бы с нами Господь Иисус Христос. - Ну, это все в Карле Марксе есть, не беспокойтесь!» [7, 410]), придав сатирическую окраску изображаемому.
Пришвинская историософская концепция связана с идеями Ф.М. Достоевского о христианстве и социализме. В революции Пришвин видел «смердяковщину»: «В нашем городе главный комиссар - Смердяков: длинное, бледное лицо без волос, мутные глаза, никто никогда на лице не видел улыбки» [4, с. 76]. Так изображен оратор «с пепельным лицом и всеми кривыми чертами лица», кричащий: «Смерть! <...> За одну голову этого товарища мы возьмем тысячу голов: смерть, смерть!» [7, с. 412]. Рассказ о «Товарище Покойнике» воспринимается как фантасмагория, но абсурдный с точки зрения здравого смысла случай произошел в действительности [см.: 4, с. 294; 5, с. 126]. Сцена похорон «выросла» из дневниковых записей разговоров о возможности жить без вражды, без оружия, о «статуях» (идолах).
В «Мирской чаше» освещено униженное и бесправное положение интеллигенции. Трижды повторенный рассказ о том, что Алпатову не выдали капусту, потому что он сельский «шкраб», играет
большую роль в раскрытии замысла писателя. Рассказ вошел в текст из дневника [5, с. 100], но в него включены встречи Алпатова с «оборванными шкрабами», убежденными, что «голодные не могут быть христианами» [7, с. 394], с руководителями сети народного образования: бывшим рабочим, который молится «своим богам» - Ленину и Троцкому, презирая окружающих, некультурными «мальчиками», запугивающими учителя: «Пришлем милиционера: вас нужно выжать, как лимон» [7, с. 395]. В дневнике есть запись о Ленине, объявившем «интеллигенцию лимоном, из которого народ должен выжать все соки и потом выбросить. Народ тяпнул обухом по лимону, брызги разлетелись в разные стороны», законченная фразой: «Огородник Иван Афанасьевич пришел и сказал: "Во всем была виновата ан-тиллигенция"» [4, с. 268].
Писатель отразил формирование у крестьян недоверия к образованным людям как к классовым врагам. Интеллигенция, которую всегда отличала тяга к «народным низам», потеряла связь с народом. Произошло это потому, считает писатель, что большевики в поисках путей к народу абсолютизировали идею, что и привело после их победы к торжеству легиона, потере личного начала - самому страшному, что могло случиться с людьми. Эта мысль была подчеркнута в первоначальном названии повести - «Раб обезьяний».
Но, несмотря на «апокалипсические настроения», Пришвин стремился перебороть их: «.По самому искреннему хочется проклясть всю эту мерзость, которую называют революцией, а станешь думать, выходит из нее хорошо, да, хорошо: сонная, отвратительная Россия исчезает, появляются вокруг на улице бодрые, энергичные молодые люди...» [5, с. 267]. К «захватившим власть» он не чувствовал «такой вражды, чтобы вступить с ними в войну и примкнуть к другой группе»: «.Их правда, - думал он, - но осуществится она не теперь, не насильно» [3, с. 254-255]. Он накануне диалога с советской эпохой. Подсказывает эту мысль следующая дневниковая запись: «"Идиот" Достоевского: он может отталкивать (князь Мышкин) от себя, когда представишь себе полного человека: женщина, ребенок и даже просто "обыватель" несут в себе миссию этого полного жизненного человека будущего против уединенной культуры самолюбия современного человека. Если подходить с этой точки к социализму, то тут много правды: этот полный человек у них называется "общественный человек"» [5, с. 12]. Писателю диалогического типа сознания, избравшему для себя путь Слова во имя утверждения жизни, хотелось «примирить все противоположности».
Библиографический список
1. Иванов-Разумник Р.В. Две России // Скифы. -1918. - № 2. - С. 201-231.
172
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 6, 2014
2. Пришвин М.М. Голубое знамя // Пришвин М.М. Цвет и крест. - СПб.: Росток, 2004. - С. 162-167.
3. Пришвин М.М. Дневники, 1914-1917. Книга первая. - М.: Моск. рабочий, 1991. - 432 с.
4. Пришвин М.М. Дневники, 1918-1919. Книга вторая. - М.: Моск. рабочий, 1994. - 384 с.
5. Пришвин М.М. Дневники, 1920-1922. Книга третья. - М.: Моск. рабочий, 1995. - 336 с.
6. Пришвин М.М. Дневники. 1926-1927. Книга пятая. - М.: Русская книга, 2003. - 592 с.
7. Пришвин М.М. Мирская чаша // Пришвин М.М. Цвет и крест. - СПб.: Росток, 2004. - С. 358-422.
8. Пришвин М.М. Орел // Пришвин М.М. Цвет и крест. - СПб.: Росток, 2004. - С. 323-325.
9. Холодова З.Я.«...Человек, живущий "в духе".» (А. Блок в дневнике М. Пришвина) // Михаил Пришвин: Актуальные вопросы изучения творческого наследия: Материалы междунар. науч. конф. Вып. 1. - Елец: Изд-во ЕГУ им. И.А. Бунина, 2002. - С. 83-90.
