CC BY
73
Подоксенов А.М.
(Елец)
УДК 81.01/.09;008
ОКТЯБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ В ТВОРЧЕСТВЕ МИХАИЛА ПРИШВИНА1
Актуальность исследования творчества М.М. Пришвина (1873-1954) не только в том, что в его произведениях воссоздаются реалии и атмосфера тех эпохальных разломов исторического бытия России, свидетелем и участником которых ему довелось быть, но и в том, что в русской литературе трудно найти творца, чье искусство было бы в такой же степени обусловлено влиянием социокультурного контекста. Целью статьи является анализ взглядов Пришвина на политические, экономические и социальные причины Октябрьского переворота, который осуществлен на материале повести «Мирская чаша», публицистики и дневников писателя, не издававшихся ранее из-за цензурных ограничений. Пришвин резко критикует курс партии большевиков на разрушение всей предшествующей культуры русского народа, выступая против марксистской идеологии классовой вражды и примитивного равенства, которое устанавливается насилием. Показывается, что внедряемая большевиками в деревню идеология классовой борьбы разрушает традиционную мораль и семейные узы, на которых держится крестьянское бытие. Но хотя Пришвин считает новую власть государственным бытом разбойников и воров, он против односторонности в оценках происходящего в стране. В отличие от белогвардейцев и эмигрантов, писатель не считает провал советский идеи провалом социализма вообще. У Пришвина - острое чувство личной ответственности за судьбу русского народа и государства. Историко-философской анализ творческого наследия Пришвина позволяет сделать вывод, что присущая писателю диалектичность мышления позволяет ему видеть не только темные, но и светлые стороны бытия. Пришвин убежден, что из той бездны всеобщей вражды, куда после революционной катастрофы погрузилась Россия, можно найти выход, что первобытную психологию ненависти можно победить только христианским прощением и любовью. Поэтому свое самоутверждение и спасение себя как писателя Пришвин видит в служении силам добра, а не зла классовой розни.
Ключевые слова: большевизм, классовая борьба, творчество, идеология, марксизм, революция, государство.
Actuality of studying M.M. Prishvin's (1873-1954) works is explained not only by the fact that special conditions and atmosphere of important breakings in Russian history are reconstructed in his works, and he himself was a witness and a participator of them, but also by the fact that it is difficult to find another figure in Russian literature whose literary art was in the same way conditioned by the impact of sociocultural context. The aim of the paper is to analyze Prish-vin s view ofpolitical, economic and social causes of the October Revolution, based on the material of the «The Worldly Cup» story, the writer's publicistic writing and diaries, prevusly unpublished due to the censure. Prishvin sharply criticizes the course of the Bolshevik Party for the destruction of all previous culture of the Russian people, being against of the Marxist ideology of class antagonism and primitive equality which established by violence. It is shown in the paper that the class struggle implemented by the Bolsheviks in the village is destroying traditional morality and family ties upon which the peasant life is based. But although Prishvin considerthe new government as a way of life of robbers and thieves, he is against the unilateralism in the assessments of events happening in the country. In contrast to the Whites and emigrants, the writer does
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ и администрации Липецкой области, проект № 16-14-48002а/Ц «Ф.М. Достоевский и М.М. Пришвин: линии духовной преемственности».
35
not consider the failure of the Soviet idea as the failure of socialism in general. Prishvin has a keen sense of personal responsibility for the fate of the Russian people and state. Historical and philosophical analysis of Prishvin S creative heritage leads to the conclusion that the dialectical thinking of the writer allows him seeing not only the dark, but the bright side of life. Prishvin believes that there is a way out from the abyss of general enmity, where Russia fell after the revolutionary catastrophe, that the primitive psychology of hostility can be overcome only by means of Christian forgiveness and love. So Prishvin sees his self-affirmation and salvation himself as a writer in his devotion to good, not to evil of the class hatred.
Key words: Bolshevism, class struggle, creativity, ideology, Marxism, revolution, state.
DOI: 10.24888/2410-4205-2017-12-3-35-46
Написанная в 1922 г. повесть Михаила Пришвина «Мирская чаша» является не только художественным произведением о Великой русской революции2, но и еще не до конца оцененным историческим документом, рассказом очевидца о том, как революционное красное колесо катилось по просторам русского Черноземья. Первоначально Пришвин предполагал издать повесть под названием «Раб обезьяний», и несколько глав из нее ему даже удалось напечатать в газетах, однако полное издание запретил лично Л.Д. Троцкий. И лишь в 1979 г. повесть без десятой главы была опубликована в журнале «Север», окончательной же публикации читатель ждал еще десять лет.
Непосредственной предтечей повести была пьеса «Базар» (в исходном названии -«Чертова Ступа»), которую Пришвина написал в 1916-1920 гг. Как демонический персонаж революционной эпохи, «Чертова Ступа» выражала дух «полуголодных озлобленных мещанских слобод» [11, с. 340], олицетворяя те бунтарские настроения народа, которые унесли в бездну вековой уклад русской черноземной провинции. «Люди, которых я описал в "Чертовой ступе", существуют в действительности, и русские люди, близкие к русскому быту, узнают их» [15, с. 101], - отмечал Пришвин документально-жизненную основу своей пьесы, рассказывающей о нравах обывателей Ельца весной 1917 г., потому и не случайны упоминания в тексте целого ряда примечательных мест родного для него небольшого уездного городка. Сюжетная линия художественного бытия Алпатова как главного героя повести, это во многом рассказ о жизненных испытаниях самого писателя, в первые послереволюционные годы оказавшегося в черноземной провинциальной глубинке, где он вынужден бороться за выживание своей семьи.
«Мирская чаша» - это рассказ очевидца о гибельности для русского народа и культуры власти большевиков, сам образ которых неприятен художнику до отвращения: это и бывшие уголовники, и озлобленные революционеры-неудачники, и бежавшие с фронта дезертиры. Показательны и сами принципы государственного управления, насаждаемые большевизмом: классовая вражда и насилие, воровство и взятки, кумовство и обман. Уже с первых страниц повести из разговора мужиков, которые приехали в «контрибуцию», как в народе называли расположенную в бывшей барской усадьбе Комиссию по сбору налогов, становится ясно, что и вновь назначенный комиссар окажется человеком свойским, будет таким же прощелыгой, и хотя старого убрали, «он залег в почту, придет время, забудут, объявится. - Отлежится!» [8, с. 80], - сетуют крестьяне на беспринципность новой власти.
Очевидно, что мужикам хорошо известна та простая сермяжная истина, что большевики потворствуют «своим» негодяям, а потому власть Советов они воспринимают как чуждую, которую не грех и обмануть. Не случайно при сдаче контрибуции почти «у каждого для весу в кудели по камню, в муке много песку, баран кожа да кости, курица чумная, только бы сдать, а не сдашь и попадешься, тогда разговор краткий.
2 Правда, большевики изначально именовали свою революцию «Октябрьский переворот» и лишь позже она получила каноническое советское название «Великая Октябрьская социалистическая революция».
36
- А есть?
- Есть! - спешит ответить мужик» [8, с. 77], буквально с полуслова понимая, что комиссар намекает на самогон, называемый в народной среде «жидким хлебом», который со времен революции стал взяткой намного более расхожей, чем деньги. И много позже, в 1943 г., Пришвин еще раз отметит, что в частной жизни при социализме «даже услуги дворника можно получить только за водку» [17, с. 605].
О том, что для народа самогон и водка на Руси испокон веков служили традиционной универсально-меновой ценностью, отечественными литераторами писано-переписано уже много раз. Но только лишь Пришвин проницательно подметил ту специфичную для России закономерность, что в смутные времена падение авторитета власти начинается с перехода населения от употребления водки на самогон. В самом начале Первой мировой войны Пришвин писал в очерке «Обрадованная Россия» (1914), как радостно народ встретил запрет казенной водки, положивший конец развращающей общество «истории кабаков, из которых выходила всякая бунтовщицкая, разбойничья голь вплоть до последних нынешних хулиганов» [12, с. 461]. Тогда уже через две-три недели, лишившись выпивки, даже совсем пропащие забулдыги-пьяницы начали приходить в человеческий вид, и писатель идиллически-восторженно отмечал: «Гурьба людей просит меня в резких словах написать Государю прошение, чтобы закрыть казенку на все время войны» [12, с. 462], выражая патриотическую готовность компенсировать утрату доходов своими личными пожертвованиями.
Однако, очень скоро вместо употребления казенной водки люди вновь стали гнать самогон, и процесс этот по мере нарастания государственного безвластия стал все более и более усиливаться: «Когда помещик во время ли сенокоса или уборки хлеба своими рабочими не справится и нужно поклониться мужикам, и они на короткое время становятся господами, а помещик как бы теряет власть свою, то вот как ведет себя мужик, похоже теперешнее положение правительства во власти разных советов рабочих, солдатских, батрацких: уж они-то ломаются, вот уж они-то измываются: доверяем постольку, поскольку и прочее. Будь водка, но водки нет, и власть бессильна.
- Денатурату, - говорят, - дашь - сделаем.
Но у помещика и денатурату нет. Вот этого денатурату-власти - и нет у правительства» [13, с. 297], - писал Пришвин летом 1917 г. о неспособности власти влиять на народ. Так простые мужики, которые после февральской революции на короткое время стали господами, под пагубным влиянием пропаганды большевиков начали разрушать государство, создавая на местах собственную власть - сельские крестьянские советы и комитеты, главной целью которых стал захват и передел земли помещиков. Разгулу революционной анархии и беззакония во многом способствовала и воцарившаяся на селе атмосфера беспробудного пьянства: «7 августа <...> В Мореве всю рожь на самогон переделали и даже ходят к нам занимать» [13, с. 342], - отмечает писатель в Дневнике 1917 г. о причинах постоянных драк со стрельбой среди мужиков в деревеньке по соседству с его имением.
В одном из очерков Пришвин пишет, что к середине сентября 1917 г. основой широкого распространения самогона было угнетенное духовное состояние крестьян, вызванное как крахом надежд получить достаточно земли в ходе революционного передела, так и из-за галопирующей в обществе инфляции на все промышленные товары. Но самой главной причиной того, что люди вновь запили, стала все более и более нарастающая слабость экономики и политики государства. Ведь если товарный хлеб перегнать на самогон и продать в деревне, то выгода была в 8, а в городе - уже в 20 раз больше, тогда как местная милиция, набранная из тех же деревенский мужиков, против самогонщиков оказалась совершенно бессильной.
Но совсем невдомек было мужикам, одурманенным самогоном, что, покарав помещиков и разрушив старую монархию, они сами будут жестоко наказаны: очень скоро большевики лишат крестьянство и земли, и власти. Пока же летом 1917 г. многим чудилось в пьяным угаре, что господское имение и есть тот рай, куда их зовут революционеры. И обма-
37
нутые социалистической мечтой о всеобщем равенстве, о воле и земле, о мире для всех народов, мужики шли грабить, но, конечно же, для всех земли и барского добра не хватало, отсюда рождалась зависть и еще большая злоба и на господ, и на своих же чуть более расторопных товарищей, успевших поживиться при погромах помещичьих усадеб.
Духовными учителями погромщиков выступили большевики, которые во имя мировой революции начали толкать Россию к гибели, пропагандируя идеи классовой борьбы и разжигая в народе чувства всеобщей ненависти и злобы: «Ураганом промчались по нашей местности речи людей, которые называли себя большевиками и плели всякий вздор, призывая наших мирных крестьян к захватам, насилиям, немедленному дележу земли, значит, к немедленной резне деревень между собой. Потом одумались крестьяне и вчера постановили на сходе:
- Бить их, ежели они опять тут покажутся» [13, с. 302], - писал Пришвин летом 1917 г. об отношении к большевикам местного населения. Но вот когда революционеры на самом деле захватили власть над государством, бить их стало поздно. Теперь большевики уже сами начали относиться к народу, как к покоренному в битве населению. И в «Мирской чаше» мужики уже обреченно ропщут на супостатов:
« - Задавила контрибуция!
- Переешь ей глотку!
- И всего ей подай: деньги подай, хлеб подай, лошадь подай, корову подай, свинью подай, и кур описали.
- Кур описали!» [8, с. 80].
Эта сцена из повести, наглядно свидетельствуя о воплощении идеологии большевизма в практику тотальной коллективизации всей собственности крестьян, нуждается в разъяснении. Если в первое время после революции одним из главных источников бюджета Советской власти, особенно на местах, были контрибуции, которые доходили до реквизиции всего продовольствия, то «коллективизация кур» стала одной из мер по выполнению директивы VII съезда РКП (б) на «принудительное объединение всего населения в потребитель-ско-производительные коммуны» [3, с. 74]. Идейное обоснование тому дал сам Ленин, который в самый разгар голода весной 1919 г. на встрече с делегатами съезда сельскохозяйственных рабочих выступил с защитой «Положения» ВЦИК, запрещающего для рабочих устройство частных подсобных хозяйств, кур и огородов: «Если снова заводить отдельные огороды, отдельных животных, птиц и т.д., то, пожалуй, все вернется к мелкому хозяйству, как было до сих пор. В таком случае, стоит ли огород городить? Стоит ли устраивать советское хозяйство?» [6, с. 28].
Поэтому совсем не случайно в повести мотив власти, этого никогда не дремлющего демона насилия, становится одним из ключевых, ибо в политике большевиков Пришвин обнаруживает те же методы насилия над народом, как и в царское время, разве что сменился мотив: «Старая государственная власть была делом зверя во имя Божие, новая власть является делом того же зверя во имя Человека» [15, с. 40]. В «Мирской чаше» это потаенное родство монархии с большевизмом раскрывается с помощью народной притчи, которую гадалка рассказывает Ленину, якобы пришедшему к ней узнать, чем кончится революционная смута: «Молот и серп вышел у Марфуши. Ленин обрадовался. "Не радуйся, друг, - ответила Марфуша, - придешь домой, напиши слова и с другого конца прочитай" <...> "Молот серп", - читай теперь, как кончится.
- Престолом.
- Вот престолом и кончится.
- Значит, царем?
- Зачем царем, может быть, президентом <...> у президента, думаешь престола нет, у президента, может быть, престол-то почище царского» [8, с. 102-103]. Так писатель раскрывает главное противоречие русского социализма: провозгласив идею служения людям и по-
строения справедливого общества, партия Ленина не только беззаконно захватывает государственный престол, но и делает насилие методом решения всех социальных проблем.
Однако не одним лишь внешним насилием давит пролетарская власть крестьян, но и в саму душу народную стремится внедрить семена раздора. «Истинное наказание: Сережка Афанасьев на отца своего Афанасия Куцупого наложил контрибуцию в пять тысяч: "Будь же ты проклят!" - сказал Куцупый.
- Проклял сына?
- Проклял во веки веков» [8, с. 138-139], - передают крестьяне друг другу весть о близости возвещенного Евангелием апокалиптического времени, когда сын восстанет на отца. Так Пришвин, применяя евангельскую фразеологию и высвечивая современные события через контекст библейской морали, демонстрирует, как идеи классовой борьбы, внедряемые большевиками в деревню, разрушают патриархально-общинные семейные узы, на которых извечно держится крестьянское бытие: сын восстает на отца, а брат идет против брата.
В «Мирской чаше» идеологию революционного насилия олицетворяет самый страшный из всех советских комиссаров - большевик Персюк, который вдруг налетел на музей, то ли с целью расследовать донос о крамольных высказываниях старухи Павлинихи против Советской власти, то ли в поисках дармовой выпивки: «А кто тут у нас идет против? <...> Вот он стоит, распаленный властитель, глаза, как у Петра Великого при казни стрельцов». Правда, под влиянием миролюбивых слов хранителя музейных редкостей, Персюк смягчается и заводит с Алпатовым разговор на самую приятную для него тему о теории Дарвина, радостно ожидая еще раз услышать от знатока древностей подтверждение, что человек на самом деле произошел от обезьяны. При согревающем душу Персюка, хотя и ироничном упоминании Алпатовым, что стакан спирта - самый легкий путь снова вернуться от человека к обезьяне, комиссар «вдруг как бы остановился в себе и вспомнил:
- Да, бывало, на море заберешься в канат от офицера, высадишь бутылку враз и ну Маркса читать.
- Маркса?
- И думаешь при этом, как бы достигнуть...
- Чего достигнуть?»
Но что-либо вспомнить комиссару из научной теории коммунизма не удалось, поскольку при упоминании святого для каждого революционера имени Маркса душа Персюка вновь с неукротимой силой взалкала: «Стоп! - Запрокинув голову, постучал себя пальцем по горлу. - Есть?
- Только в лампах денатурат.
- Давай лампу.
- Не отравиться бы: медная лампа.
- Давай!» [8, с. 88-89].
Однако поймать мысль не удалось даже после влитого в комиссарскую глотку трехлетнего ядовито-зеленого настоя денатурата из всех медных музейных ламп. Более глубоко постичь идейно-политический смысл, который автор вкладывает в художественный образ Персюка, позволяет пришвинский Дневник, где отмечается, что прототипом комиссара Персюка был один из руководителей организации большевиков Ельца бывший матрос Семен Кондратьевич Лукин, который любил рассказывать, как во время флотской службы, прячась в кольце морских канатов, он «читает "Капитал" Маркса и ему по вере его в Маркса раскрывается для всего мира блаженная жизнь. Мрачные мысли ученого еврея про экономическую необходимость молодой русский матрос преображает в полную свободу личности» [14, с. 234]. После революции Лукин получает комиссарскую должность и из простого матроса превращается в грозную Власть, которая отвергает как личность, так и всякую свободу, и при любом удобном случае со всей решительностью призывает бить врагов пролетариата. Так революционная власть в реальном бытии, пишет Пришвин, распадается на множество
Персюков, через которых большевизм в повести пародируется и доводится до абсурда, тем самым вызывая сомнение в основательности всей советской государственности.
Для Пришвина ясно, что социалистическая идея, как ее толкуют русские революционеры, совершенно бесчеловечна, так как требует огромных жертвоприношений. Это презрение большевиков к бесчисленным жертвам во имя торжества своих идей, когда величие дела измеряется количеством принесенных ему жертв, писатель изображает в фантасмагорической сцене похорон главного героя «Мирской чаши» - Алпатова, одна из глав которой так и называется: «Мистерия». Замерзающему Алпатову кажется, что тело его, ошибочно принятое за погибшего большевика, несут в город на площадь Революции, где установлен памятник Карлу Марксу3. Здесь бывший дьякон Егор Иванович возле почетных могил убитых на боевом посту комиссаров совершает обряд «красных похорон», оживленно проповедуя старушкам, что настоящее Евангелие большевизма находится целиком в Карле Марксе. Да и кому же, как не бывшему дьякону, дать авторитетное заключение насчет религии марксизма. И значимость его свидетельства писатель подчеркивает тем, что изображает лишенного сана за пьянство бывшего служителя церкви в роли самого вождя мировой революции: Егор Иванович характерным жестом по-ленински «заложил руки в карманы <...> и, не вынимая их, прошелся туда и сюда возле гроба, обдумывая, и вдруг выхватил одну руку, простирая к покойнику:
- Товарищ!» [8, с. 132].
Смешки из собравшейся на зрелище «красных похорон» толпы зевак, изумленных мистикой обращения к покойнику, как будто к живому человеку, прервало не менее фантастическое явление: совершенно неожиданно смерч снежной пыли вдруг выбросил на площадь автомобиль, из которого «ледяным голосом крикнул молодой человек:
- Смерть!
Все в страхе примолкли.
- За одну голову этого товарища мы возьмем тысячу голов: смерть, смерть!» [8, с.
134].
В паническом отчаянии от мысли, что сейчас из-за него погибнут тысячи неповинных людей, Алпатов начинает кричать и тут же просыпается в ледяном ознобе. Для того, чтобы понять смысл происходящего, нужно обратиться к пришвинской публицистике и дневниковым записям 1917 г. Эту мистическую сцену художник взял в 1917 г. из наблюдений за похоронами жертв революции на Марсовом поле в Петрограде, когда большевики, переняв от Французской революции манеру заворачивать убитых в красную материю, установили обычай хоронить своих павших товарищей в красных гробах под пение Марсельезы. «Я предчувствовал, что красное так не пройдет, рано или поздно взовьются красные гробы и, увидев их, с ума сойдут и актеры и публика, - пророчески отмечал Пришвин в одной из статей 1917 г. - Актеры забыли, что они только актеры и разыгрывают человека, созданного Французской революцией. Забыли, и вдруг французская пьеса превратилась в русскую мистерию о происхождении человека от обезьяны, страшную и невиданную миром мистерию, где на тронах сидят обезьяны, а души усопших по черным улицам вихрем носятся в красных гробах» [9, с. 109].
Из реальной жизни Пришвин взял и угрозы большевиков казнить заложников за каждого убитого революционера. В Дневнике 1918 г. он пишет о стихийных волнениях, вспыхнувших в Елецком уезде, когда крестьяне отказались от большевистской мобилизации на борьбу с наступающими немцами. Тогда карательный отряд красногвардейцев решил устроить бунтовщикам затяжную «Еремееву ночь», и повсеместно начались казни и расстрелы: так на местный лад переиначил елецкую резню народ, смутно помнящий название «Варфо-
3 Гипсовый памятник Карлу Марксу со временем разрушился и сегодня здесь мемориальный вечный огонь перед братскими могилами советских воинов, которые погибли в Ельце в годы Великой Отечественной войны.
ломеевская ночь», но хорошо представлявший суть давней истории массовой резни гугенотов католиками в Париже 1572 г. Как очевидец событий, писатель рассказывает: когда жители окрестных слобод, защищая свое имущество и жизнь, «собрались с духом и топорами зарубили трех красногвардейцев», то каратели начали обстреливать слободы из пулеметов и орудий. Затем со всеми советскими обрядами, как на Марсовом поле в Петрограде, большевики похоронили трех убитых карателей на Сенной площади Ельца и городской «диктатор при салютах из орудий и пулеметов говорил речь и клялся на могиле, что за каждую голову убитых товарищей он положит сто буржуазных голов» [14, с. 100]. О готовности большевиков во имя мировой революции принести в жертву всю огромную Россию свидетельствует и воспоминание Пришвина о разговоре с одним из членов Советского правительства: «Вспомнилось, как в 19-м году я пожаловался Семашке на безобразие расстрела в Ельце, а он меня упрекнул в обывательстве и сказал: "Поймите же, что совершается большое дело".» [16, с. 174].
Такое презрительное отношение к простым людям из народа как «навозу истории» шло от самой верхушки большевизма. В пришвинском Дневнике есть примечательная запись о приезде в Елец 30 октября 1919 г. вождя большевистского социализма, председателя ЦИК Калинина, который после выступления на митинге елецких пролетариев в частной беседе с писателем откровенно заявил: «Народ <...> это скотина, которую нужно держать в стойле, это всякая сволочь, при помощи которой можно создать нечто хорошее для человека. Когда утвердится человек, мы тогда будем мягки и откроем стойла для всей скотины. А пока мы подержим ее взаперти» [14, с. 319]. Отсюда более понятна описанная в «Мирской чаше» политика большевиков в отношении населения, когда комиссары не гнушались собирать контрибуцию с помощью пыток. Если же и пытки не помогали выбивать дань, то для самых строптивых из крестьянского люда у власти была еще одна казнь. «Холодный амбар теперь бросили, теперь действуют по трафарету - выжигают на лбу буквы Н. К. (не платил контрибуцию)», - рассказывает Пришвин о практике сбора налогов елецкими большевиками в феврале 1919 г. и передает слова одного из местных чекистов: «Нечего делать, такой народец <.> смотрите прямо на мужика, кто он? и вы будете сажать в холодную» [14, с. 246].
Именно это оправдание приводит в повести Персюк, парируя упрек, что он морозит мужиков в холодном амбаре и окунает их в прорубь: «.попробуйте собрать налог, и вы непременно окунете» [8, с. 141]. Поэтому напрасно плачется комиссару иной мужик-недоимщик:
«- "Нету!" - "Иди в прорубь!" Раз окунули.
- Окрестили!
- Да, окрестили и спрашивают: "Есть?" - "Нету". Во имя Отца окунули и во имя Сына окунать. "Есть?" - "Нету". Из третьей Ердани вылезает. "Есть?" - "Есть".
- Окрестили человека.
- Крестят Русь на реках Вавилонских.
- На Тигре и Ефрате.
- И все Персюк, один креститель.» [8, с. 140].
Прямым историческим свидетельством, которое опровергает все попытки советской пропаганды списать нарушения законности, факты пыток и жестокость по отношению к населению на «нерадивых» комиссаров - представителей власти на местах, являются политические документы и официальные постановления власти. Как известно, сам Ленин - вождь партии большевиков, уже через полгода после захвата власти объявил крестьянство враждебным мелкобуржуазным классом, провозгласив, что против скрывающей хлеб деревни «нужен крестовый поход рабочих <...> буржуазия и мелкие хозяйчики против нас, они не верят в новый порядок» [5, с. 368, 369]. Поэтому все «владельцы хлеба, имеющие излишки хлеба и не вывозящие их на станции и в места сбора и ссыпки объявляются врагами народа» [4, с. 316]. И по призыву Ленина вооруженные продотряды двинулись в «крестовый поход» на деревню, вдохновленные не только идеей классовой борьбы с крестьянством, но и Декре-
41
том Советской власти, по которому за успешные реквизиции хлеба у мужиков следовало вознаграждение. Именно об этом говорил Декрет ВЦИК и СНК «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию», утвержденный 13 мая 1918 г., который разрешал продотрядам применение вооруженной силы и устанавливал для доносчиков в виде поощрения за обнаружение хлеба у «врагов народа» выдачу половины от изъятого деньгами [1, с. 265].
Пришвин, крестьянствовавший в это время в доставшемся в наследство от матери небольшом имении Хрущево под Ельцом, 26 мая 1918 г. пишет в своем Дневнике, как отозвался этот Декрет на селе. «Мы пересчитываем по пальцам всех наших примитивных людей, которые пойдут за Лениным и станут делать доносы на укрывающих запасы. Захар Капитонов - разбойник <.> Павел Буланов <.> пьяница <.> Во всей деревне мы насчитываем человек восемь, и все с уголовным прошлым, все преступники» [14, с. 90-91], - рассказывает писатель о нравственной репутации и социальном положении тех односельчан, кто активно поддержал большевиков в начальный период деятельности продотрядов и комбедов.
Военный коммунизм и принудительное изъятие всех излишков продуктов подрывали всякую заинтересованность в увеличении производительности труда и рост сельскохозяйственного производства. Выход же из нараставшей разрухи хозяйства большевизм видел не в развитии производства, а в дальнейшем усилении классовой борьбы, императивом которой был принцип «отнять и поделить». Крестьянство на такую политику, разумеется, отвечало сокращением посевов, а порой и обрезом, поэтому на подавление полыхавших повсеместно восстаний власть направляла части регулярной Красной Армии, вооруженные не только пулеметами, но и пушками. Против большевизма в деревнях и селах, по сути, шла самая настоящая крестьянская война, о которой, в частности, идет речь и в «Мирской чаше»: мужики рассказывают, что у бандитского барона, чье имя Кыш (то есть страх, от которого красные испуганно разбегаются), в их местах «есть остров верст на восемьдесят вокруг в болотах, разные ямы, мужики носят пищу в ямы» [8, с. 99]. И о том, что отряды красноармейцев подчас без боя убегали из сел, свидетельствует одна из пришвинских записей в Дневнике 1919 года: «24 сентября. <...> В Изволях восстание крестьян: прогнали реквизиционный отряд. Говорят, что «мирно ликвидировали, без единой жертвы», то есть просто убежали» [8, с. 282].
Потому-то и лютует комиссар Персюк, озлобленный таким отношением крестьянства, и пытками выбивая так называемые «излишки» из мужиков. Креститель недоимщиков в проруби и сборщик революционной контрибуции, Персюк даже обижается на Савина, представителя той «мягкотелой» интеллигенции, которая не способна понять суть революционной целесообразности. Наместник большевистской власти в деревне искренно недоумевает: ведь он добросовестно руководствуется приказом Ленина, главы Советского правительства, который для всех местных органов власти дал установку «осуществлять волю пролетариата, применяя его декреты, а в случае отсутствия соответствующего декрета или неполноты его, руководствоваться социалистическим правосознанием» [7, с. 115].
В действительности же это «социалистическое правосознание» большевистских комиссаров чаще всего превращалось в революционное беззаконие, которым руководствовался и Персюк, выбивая пытками чрезвычайные налоги и продразверстку из мужиков, которых особым Декретом пролетарское государство решило считать богачами - «врагами народа». Интересен исторический факт, что именно с подачи Ленина Совет Народных Комиссаров законодательно определил имущественный ценз или черту, отделяющую достаток от бедности, постановив считать «богатыми таких, у которых количество хлеба (включая новый урожай) превышает вдвое и более чем вдвое собственное потребление» [2, с. 567]. При этом необходимо подчеркнуть то обстоятельство, которое влекло существенные юридические, политические и моральные следствия, что сама норма потребления была установлена лишь в примечании к «Декрету ВЦИК и СНК об обложении сельских хозяев натуральным
42
налогом в виде отчисления части сельскохозяйственных продуктов» от 30 октября 1918 года с припиской не упоминать в печати: «Повысить норму потребления до 16 пудов, не упоминая об этом в декрете и введении» [2, с. 373]. Следует отметить, что 16 пудов, т.е. 256 кг на 1 человека в год составляли 700 грамм хлеба в день, при жизненной необходимости для крестьянского хозяйства выкармливать скотину и птицу.
Хорошо известно, что большевистская власть прежде всего сама идейно вдохновляла и политически оправдывала насильственные эксцессы «социалистического правосознания» по отношению к крестьянству комиссаров и продотрядовцев, пайка которых в годы «военного коммунизма» была не мужицкие 700 грамм, а колебалась в зависимости от ситуации в стране от 100 до 200 грамм хлеба в день. Правда, само крестьянство даже не подозревало о наличии предела революционной энергии продотрядов в изъятии «излишков». Ведь постановление Совнаркома о 700-граммовой дневной норме потребления для крестьян было зафиксировано лишь в примечании к Декрету с припиской «не упоминать в печати», ибо предназначалось лишь для пропагандистских целей внутреннего пользования в среде верхушки правящей партии, а для власти на местах предлагалось пользоваться интересами пролетариата и «социалистическим правосознанием».
Кстати, пайка сельского школьного учителя была приравнена к 200-граммовой (полуфунтовой) дневной норме рабочего, о чем свидетельствует запись в пришвинском Дневнике: «Ходил в Озерище (волость) за 12 верст от Алексина получать свой месячный учительский паек 1 -й категории - 15 фунтов муки, верст пять проплутал, часа два провел в Исполкоме, спорил, ссорился (- Семьям шкрабов (школьным работникам - А.П.) не выдают еще! - Как же быть семьям шкрабов? и т. д.). Возвратился домой поздно вечером при луне <...> нашел на дороге 16 рассыпанных луковиц и, конечно, подобрал их и съел две с хлебом» [15, с. 93]. Правда, и эту заветную пайку далеко не всегда удавалось получить: «Приходила учительница из Еленкина <.> сказала, что ей за три месяца выдали 3 фунта муки и зимой школа не топилась, потому что дров не было!» [15, с. 82]. Приведенные писателем факты нищенской жизни сельских учителей после революции во многом объясняют раздумья обитателей бывшей барской усадьбы, когда к ним накануне зимы приехал новый шкраб (Алпатов): «.как он тут будет жить в холодище, ни поросенка нет, ни картошек, разутый, раздетый, ребята босые» [8, с. 84].
Таким же свидетельством, что новая власть не может наладить снабжение продовольствием население городов, в «Мирской чаше» служит эпизод стихийного митинга голодных женщин на городской площади Ельца во время мистической сцены псевдопохорон Алпатова. «Расходитесь вы к черту! - кричит, надрываясь, милиционер. - Тут похороны, а не митинг, дорогу давайте, ну!
И замахнулся на женщину шашкой, только на одну, а их сто выскочило.
- Нонче и осьмушку не выдали. Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода!
- Иди на работу!
- Давай работу!
- Возьми, ты сама не идешь.
- Брешешь!» [8, с. 130].
Возгласы и крики городских обывателей автор использует для того, чтобы передать настроение голодных людей, живущих в реалиях экономической разрухи, когда захватившие государственную власть большевики не могут обеспечить людей ни работой, ни скудной 50-граммовой пайкой даже тех, кто имеет право на эту государственную подачку. Так при условии регистрации домовыми комитетами городские обыватели из числа не работающих и не имеющих собственности получали от местной власти пайку в 1/8 фунта (50 грамм) хлеба, о чем говорится в очерке Пришвина 17 февраля 1918 г: «Каких-нибудь месяца два назад мы довольно благодушно говорили в Петрограде о недостатке продовольствия. <.> Теперь, когда мы сели на восьмушку соломенного хлеба», многие оказались смущены внезапным «по-
43
явлением голодного тифа» [10, с. 173]. Так что многие эпизоды «Мирской чаши» не только повествуют о реальных фактах и событиях жизни писателя и общества, но и дают яркое представление о духовной атмосфере революционной эпохи.
Хотя Пришвин дает самые негативные оценки революции, считая воцарившуюся новую власть государственным бытом разбойников и воров, что свидетельствует о понимании им одной из главных закономерностей истории - революции начинаются идеалистами и заканчиваются негодяями, он против односторонности в оценках гражданской войны: «Наше комиссарское хулиганье есть только отображение белого царского дворянского хулиганья, это в равновесии, а на стороне красных есть плюс - возмездие. <...> Надо помнить, что теперь на стороне контрреволюции такая сволочь, что если они, то горем загорюешь о большевиках. Так правду разделили пополам, и стала там и тут ложь: сеем ложью, живем ложью» [15, с. 74, 168]. Интересно суждение Пришвина о парадоксальном сходстве в духовной ущербности воюющих сторон, будь то в столице или в провинции. «"В существовании советской власти виновата интеллигенция, без ее участия эта власть не могла бы существовать, вы должны бежать к нам, и если не уходите, то мы с вами после расправимся", - приводит писатель угрозы, стоящих под Ельцом белогвардейцев. - Словом, вопрос ставится так: или Троцкий, или Пуришкевич4, или "бей буржуев", или "бей жидов". Большевизм -это исповедь третьего интернационала, черносотенство - исповедь националистов, те и другие в Ельце исповедовались (Горшков и Мамонтов5) довольно, чтобы можно было отказаться от тех и других» [14, с. 324].
Но несмотря на все преступления и ошибки власти, в отличие от белогвардейцев и эмигрантов, Пришвин не считает, как многие, провал советский идеи провалом идеи социализма вообще. У писателя острое чувство личной ответственности за судьбу русского народа и государства: «Я против существующей власти не иду, потому что мне мешает чувство моей причастности к ней. В творчестве Чудища, конечно, участие было самое маленькое, бессознательное и состояло скорее в попустительстве, легкомыслии и пр., но все-таки...», -пишет он Иванову-Разумнику, обещая в следующем письме найти более весомые аргументы в защиту социализма [15, с. 236]. Неприемлема для него и идея эмиграции из-за личной причастности к происходящему в России: «Все это наше, и большевики с коммуной, все наше. <...> Это все наша болезнь, ничего тайного, что не стало бы явным», - пишет он в 1919 году в разгар гражданской войны [14, с. 291]; и это же повторяет в 1920: «Это наше, наше правительство! мы все в нем виноваты...» [15, с. 106]. Как представитель той части русской интеллигенции, которая в свое время увлекалась идеями европейского социализма, писатель видит и свою собственную вину за свершившийся государственный переворот:
4 Пуришкевич В.М. (1870-1920), русский политический деятель, монархист, черносотенец. Один из основателей «Союза русского народа» (1905). Депутат 2-4-й Государственной думы, где выступал с антиреволюционными погромно-антисемитскими речами.
Троцкий (Бронштейн) Л.Д. (1879-1940), один из главных вождей Октябрьской революции, народный комиссар Республики по военным и морским делам, член Политбюро ЦК партии большевиков. Один из вдохновителей и организаторов «красного террора» и концентрационных лагерей. Отождествление социалистической революции в России с воплощением еврейского заговора, о чем открыто заявлял Пуришкевич, по-видимому, связано также и с именем Троцкого.
5 Горшков И.Н. (1888-1961), председатель уездного комитета РКП (б) г. Ельца. Один из двух большевиков, которым решением от 25 мая 1918 г. Елецкий СНК постановил «передать всю полноту революционной власти двум народным диктаторам, Ивану Горшкову и Михаилу Бутову, которым отныне вверяется распоряжение жизнью, смертью и достоянием граждан» [18, с. 1].
Мамонтов К.К. (1869-1920), российский военачальник, генерал-лейтенант. В Гражданскую войну на стороне белых был командиром конного корпуса. Пришвин писал, что войска Мамонтова осенью 1919 года на несколько дней захватили Елец и, отступая, «грабили завод настоек и пьяные убивали евреев <...> меня приняли за еврея» [13,с. 12]. Лишь благодаря самообладанию и счастливому случаю писателю удалось избежать участи зернышка, попавшего меж двух жерновов.
44
«Это мы были "коммунистами", наша эгоистическая злоба создавала бесов. <...> Коммунисты - образы и подобия нашего собственного прошлого будничного духа» [15, с. 331].
Подводя итог, следует сказать, что присущая Пришвину диалектичность мышления позволяет ему видеть не только темные, но и светлые стороны бытия. Писатель убежден, что из той бездны всеобщей вражды, куда после революционной катастрофы погрузилась Россия, можно найти выход, ибо в душе русского народа, а, следовательно, и нем самом есть природная незлобивость: «Меня спасает способность души моей к расширению: вдруг расширится и я все люблю и не помню врагов своих», - отмечает он в Дневнике 1920 г. [15, с. 120]. Такое же качество свойственно и герою «Мирской чаши» Алпатову, который прозревает, что первобытную психологию вражды к обидчикам можно победить только прощением и любовью. Но прощение для писателя не означает потерю мировоззренческих опор личности. Сам Пришвин никогда не идет на компромисс со злом и он далек от пассивного созерцания бедствий и страданий народа. Свою главную задачу он видит в том, чтобы выработать единственно возможную в условиях революционной катастрофы общества деятельную жизненную позицию. Потому и создает «Мирскую чашу», которую современный читатель воспринимает не только как свидетельство очевидца революционных событий, но и как важный исторический урок, рождающий аналогии с новым социально-экономическим поворотом России и новым смутным временем, которое вновь наступило в конце многострадального ХХ века.
Список литературы
1. Декреты Советской власти. Т. 2. 17марта - 10 июля 1918 г. М.: ГИПЛ, 1959. 686 с.
2. Декреты Советской власти. Т. 3. 11 июля - 9 ноября 1918 г. М.: ГИПЛ, 1964. 664 с.
3. Ленин В.И. Седьмой экстренный съезд РКП (б) 6-8 марта 1918 г. // Полн. собр. соч. в 55 тт. М.: Политиздат, 1962. Т. 36. С. 1-76.
4. Ленин В.И. Основные положения декрета о продовольственной диктатуре // Полн. собр. соч. в 55 тт. М.: Политиздат, 1962. Т. 36. С. 316-317.
5. Ленин В.И. Речь на II Всероссийском съезде комиссаров труда 22 мая 1918 г. //Полн. собр. соч. в 55 тт. М.: Политиздат, 1962. Т. 36. С. 365-370.
6. Ленин В.И. Заседание I съезда сельскохозяйственных рабочих Петроградской губернии 13 марта 1919 г. //Полн. собр. соч. в 55 тт. М.: Политиздат, 1963. Т. 38. С. 22-30.
7. Ленин В.И. Проект Программы РКП (б) // Полн. собр. соч. в 55 тт. М.: Политиздат, 1963. Т. 38. С. 81-124.
8. Пришвин М.М. Мирская чаша. М.: Жизнь и мысль, 2001. С. 73-145.
9. Пришвин М.М. Красный гроб. Слово о том, как показала Россия, что человек действительно происходит от обезьяны (Воля народа. 1917. № 164. 5 ноября) // Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб.: Росток, 2004. С. 108-109.
10. Пришвин М.М. В черных очках. Из дневника (Раннее утро. 1918. № 23. 17 февраля) //Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб: Росток, 2004. С. 173-174.
11. Пришвин М.М. Базар (Пьеса для чтения вслух) // Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб.: Росток, 2004. С. 339-357.
12. Пришвин М.М. Обрадованная Россия (Русские ведомости. 1914. № 187. 15 августа) //Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб.: Росток, 2004. С. 461-462.
13. Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991. 432 с.
14. Пришвин М.М. Дневники. 1918-1919. М.: Московский рабочий, 1994. 383 с.
15. Пришвин М.М. Дневники. 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.
16. ПришвинМ.М. Дневники. 1938-1939. СПб.: Росток, 2010. 608 с.
17. Пришвин М.М. Дневники. 1942-1943.М.:Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 813 с.
18. Советская газета. Елец, 1918. 28 мая. № 10.
References
1. DekretySovetskojvlasti. T. 2. 17 marta - 10 ijulja 1918 g. M.: GIPL, 1959. 686 s.
2. Dekrety Sovetskoj vlasti. T. 3. 11 ijulja - 9 nojabrja 1918 g. M.: GIPL, 1964. 664 s.
3. Lenin V.I. Sed'moj jekstrennyj s#ezd RKP (b) 6-8 marta 1918 g. // Poln. sobr. soch. v 55 tt. M.: Politizdat, 1962. T. 36. S. 1-76.
4.Lenin V.I. Osnovnye polozhenija dekreta o prodovol'stvennoj diktature //Poln. sobr. soch. v 55 tt. M.: Politizdat, 1962. T. 36. S. 316-317.
5. Lenin V.I. Rech' na II Vserossijskom s#ezde komissarov truda 22 maja 1918 g. // Poln. sobr. soch. v 55 tt. M.: Politizdat, 1962. T. 36. S. 365-370.
6.Lenin V.I. Zasedanie I s#ezda sel'skohozjajstvennyh rabochih Petrogradskoj gubernii 13 marta 1919 g. //Poln. sobr. soch. v 55 tt. M.: Politizdat, 1963. T. 38. S. 22-30.
7.Lenin V.I. Proekt Programmy RKP (b) //Poln. sobr. soch. v 55 tt. M.: Politizdat, 1963. T. 38. S. 81-124.
8.PrishvinM.M. Mirskaja chasha. M.: Zhizn' i mysl', 2001. S. 73-145.
9. Prishvin M.M. Krasnyj grob. Slovo o tom, kak pokazala Rossija, chto chelovek dejstvi-tel'no proishodit ot obezjany (Volja naroda. 1917. № 164. 5 nojabrja) // Prishvin M.M. Cvet i krest. SPb.: Rostok, 2004. S. 108-109.
10. Prishvin M.M. V chernyh ochkah. Iz dnevnika (Rannee utro. 1918. № 23. 17 fevralja) // Prishvin M.M. Cvet i krest. SPb: Rostok, 2004. S. 173-174.
11. Prishvin M.M. Bazar (P'esa dlja chtenija vsluh) //Prishvin M.M. Cvet i krest. SPb.: Rostok, 2004. S. 339-357.
12. Prishvin M.M. Obradovannaja Rossija (Russkie vedomosti. 1914. № 187. 15 avgusta) // PrishvinM.M. Cvet i krest. SPb.: Rostok, 2004. S. 461-462.
13. Prishvin M.M. Dnevniki. 1914-1917. M.: Moskovskij rabochij, 1991. 432 s.
14. Prishvin M.M. Dnevniki. 1918-1919. M.: Moskovskij rabochij, 1994. 383 s.
15. Prishvin M.M. Dnevniki. 1920-1922. M.: Moskovskij rabochij, 1995. 334 s.
16. PrishvinM.M. Dnevniki. 1938-1939. SPb.: Rostok, 2010. 608 s.
17. Prishvin M.M. Dnevniki. 1942-1943. M.: Rossijskaja politicheskaja jenciklopedija (ROSSPJeN), 2012. 813 s.
18. Sovetskaja gazeta. Elec, 1918. 28 maja. № 10.
