CC BY
1
УДК 82-311.6
А. С. Смирнов
Кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры русской филологии, УО «Гродненский государственный университет им. Я. Купалы», докторант Центра исследований
белорусской культуры, языка и литературы Национальной академии наук Беларуси,
г. Гродно, Республика Беларусь
ТИПЫ МЕНТАЛЬНОСТИ И ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКАЯ САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ ЛИЧНОСТИ В ПОВЕСТИ А. И. КУПРИНА «ПОЕДИНОК»
Статья посвящена исследованию проблемы самоидентификации личности в повести А. И. Куприна «Поединок». Установлено, что авторская позиция выражается в повести в диалоге с героями - носителями различных типов сознания. Показано, что самоопределение главного героя осуществляется в процессе его личностной эволюции от роевого типа сознания к конвергентному. Выявлено, что понимание проблемы самоидентификации личности и ее воплощение в повести близки литературной практике французских экзистенциалистов.
Ключевые слова: самоидентификация, личность, литературоцентризм, автор, герой, диалог, ритуал, типы ментальности, роевое сознание, дивергентное сознание, конвергентное сознание.
Введение
«Поединок» А. И. Куприна настолько аутентично воспроизводил реалии провинциального гарнизонного быта [1, с. 214-218], что при публикации в 1905 году воспринимался едва ли не как публицистическое произведение, предметом общественного обсуждения которого стало нелицеприятное изображение офицерского сословия, а не собственно литературные аспекты [2, с. 271; 3, с. 101-105]. Тенденция «критико -реалистической» интерпретации повести сохранялась на протяжении всего ХХ века, однако с позиций сегодняшнего дня значение «Поединка» обусловливается не «правдивым воспроизведением типичных характеров в типичных обстоятельствах» (Фр. Энгельс) вековой давности, а его вовлеченностью в интердисциплинарную дискуссию о сущности человеческой личности, чему частично посвящены исследования повести последних лет [4; 5] и что определяет актуальность нашей работы.
Проблема самоидентификации личности - осмысления человеком своего «лица необщего выраженья» (Е. А. Баратынский) - вышла на центральное место в философии и литературной практике Ж. П. Сартра и А. Камю. Между тем формально и содержательно близкие подходы к этой проблеме обнаруживаются нами в повести Куприна за десятилетия до французского экзистенциализма. Достижение цели исследования - выявить в центральных персонажах повести носителей различных типов сознания и определить авторское понимание и воплощение Куприным проблемы самоидентификации личности - стало возможным с применением типологии ментальности, предложенной В. И. Тюпой. Использование его методики и полученные результаты определяют научную новизну нашего исследования.
Кроме того, методы и методология исследования определялись его частными задачами. Выявление позиции автора в диалоге с героями обусловило использование структурно-семиотического метода; анализ отдельных образов в контексте оппозиции природы и цивилизации, а также исследование ритуальной основы офицерского мира - культурно-исторического метода.
Результаты исследования и их обсуждение
В социогуманитарных исследованиях под самоидентификацией личности понимается определение индивидом себя как участника разного рода социальных сообществ («в психологических словарях <...>, как правило, отсутствует самостоятельная статья для самоидентификации, поэтому она толкуется через понятие групповой идентификации» (курсив М. А. Лаппо. - А. С.) [6, с. 15]), что объясняется не феноменологической сущностью предмета исследования, а особенностями научного подхода как такового.
М. М. Бахтин определил различие между многоаспектной жизнью человека (что сопоставимо с бытием литературного героя в произведении) и ее деиндивидуализированными проекциями
© Смирнов А. С., 2023
в различных областях научного знания: «Теоретический мир получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта, <...> не в нем я живу» (разрядка М. М. Бахтина. - А. С.) [7, с. 13].
Очевидно и принципиально, что «Поединок» не научный трактат, а художественное произведение, и что предметом изображения и анализа в нем является не теоретическая проблема групповой самоидентификации личности, а именно конкретно-индивидуальный жизненный (в рамках художественной действительности) опыт и самосознание главного героя повести подпоручика Ромашова.
Самоидентификация личности в художественной литературе экзистенциалистского характера - это находящийся на периферии научных (но в эпицентре художественных) исследований поиск своей самости посредством дистанцирования от задаваемых извне социальных норм, мнений, ценностей и, что важнее, моделей сознания и поведения.
Одни из первых попыток художественного исследования самоидентичности были связаны с традиционным со времен «Дон Кихота» [8, с. 11] анализом воздействия на человека литературных по происхождению сценариев жизни. Попытки эти были представлены в постромантизме, пришедшем к осознанию деструктивности литературоцентризма - ведущих к кризису собственной идентичности заимствований реальными людьми моделей сознания и бытового поведения у литературных героев [9, с. 174]. Таковы, например, Ленский, отчасти Татьяна Ларина в «Евгении Онегине» [10, с. 447-448; 11, с. 80-83]. Критическое отношение авторов к литературоцентричным героям характерно и для произведений более позднего времени. В «Поединке» такова Раиса Петерсон - ее вульгарность выражается, среди прочего, в обилии штампов массовой культуры тех лет в речевом, письменном и бытовом поведении героини.
Констатация автором литературоцентричного сознания героя знаменовала собой идеологическое расхождение между ними. Происходил распад романтической модели «герой -alter ego автора». В результате выражение авторской позиции переставало осуществляться при посредничестве героя-резонера, самоопределяющегося внутри текста в контактах с другими персонажами, а принимало гораздо более сложную форму имплицитного полемического диалога автора со всеми участниками художественного целого - персонифицированными, идеологически не совпадающими друг с другом точками зрения. Поэтому излишне доверять признанию самого Куприна «Ромашов - мой двойник» и навязывать, в романтическом духе, герою функции alter ego автора («ни в одном романе <...> мы не прослеживаем таких скреп <...> двойничества, как в "Поединке"» [12, с. 67]) или квалифицировать высказывания того или иного персонажа как выражение авторской позиции («свои утопические мысли об устройстве будущего общества автор вложил в уста Назанского» [13, с. 637]) означает неправомерно редуцировать ее архитектонику и искажать ее суть.
Ослабление с годами литературоцентристской проблематики, не снимая проблемы самоидентификации личности, расширяло для русской литературы тематический спектр регламентирующих человека социальных феноменов, одним из которых стала биографически близкая Куприну и, можно сказать, открытая им в этом качестве военная среда.
Экзистенциалистский подтекст «Поединка» начинает формироваться уже в первом эпизоде повести, выполняющем роль своеобразного камертона, придающего соответствующую тональность последующим натуралистическим изображениям гарнизонной жизни.
Самая первая сцена - обучение солдат караульной службе - вводит сопоставимую с проблематикой повести А. Камю «Посторонний» экзистенциалистскую тему условности военных ритуалов и фиктивности (в философском смысле) гарнизонного быта в целом.
Мнимый, неподлинный характер учебных ролевых игр подчеркивается автором через противопоставление реакций их участников, которыми, с одной стороны, являются полностью вовлеченные в систему воинских ритуалов командиры всех рангов и, с другой стороны, максимально удаленные от этой системы и маргинализируемые ею молодые и/или не понимающие русского языка солдаты-инородцы. Конфликты между ними носят не личностный характер, а определены именно «посторонностью» последних вычурной системе предписанных уставом поведенческих жестов и словесных формул, употребляемых в четко определенных уставом же ситуациях: «Ты же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного?» [14, с. 303]. Авторская позиция выражается здесь также и через определения: «воображаемые посты», «игрушечную казуистику» (курсив в цитатах из повести здесь и далее мой. - А. С.) [14, с. 302].
Первую сцену повести можно было бы счесть жанровой зарисовкой неприглядной казарменной жизни, если бы не «диалог» полковника и рядового, открывающий в «Поединке» еще
одну тему экзистенциалистской философии середины ХХ века. «Ты кто такой? - отрывисто спросил полковник. <.> - Рядовой шестой роты Шарафутдинов! <.> - Дурак! Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?» [14, с. 312]. И чуть ниже: «Кто твой командир полка? Кто - я? Понимаешь, я, я, я, я, я! <...> Это - срам, позор, омерзение, а не солдат. Фамилию своего полкового командира не знает» [14, с. 313].
Очевидно, что данный диалог протекает одновременно в двух семантических плоскостях. Одна из них - это лишенная всякой метафизики выволочка нерадивому солдату. Но и при таком упрощенном понимании заметно, что промах солдата состоит не в ошибочности его ответа (самоаттестация как раз точна), а в том, что он неверен в рамках ролевой парадигмы разыгрываемой в данный момент учебной ситуации. Во второй семантической плоскости, доступной автору и незаметной для героев, вопросы полковника есть не что иное, как экзистенциальное вопрошание о человеческой личности. « » (М. М. Бахтин) автора в отличие от «горизонта знания»
героя состоит в том, что первому явно недостаточны вполне удовлетворившие бы второго ролевые аттестации, что видно из комментариев-уточнений полковника к своим вопросам.
Справедливость нашего предположения подтверждается тем, что вопрос о сущности человеческого «Я» (прежде всего, своего собственного) вскоре становится предметом развернутых размышлений главного героя «Поединка», а в рамках всей повести - предметом пристального рассмотрения автором, привлекающим и другие точки зрения.
Для анализа проблемы самоидентификации личности в повести Куприна целесообразно обратиться к категории ментальности, под которой предложивший их типологию В. И. Тюпа понимает «органическое единство: ценностных интенций сознания; интеллектуальных категорий, микросценариев мышления (фреймов); стереотипов эмоциональных и поведенческих реакций; а также культурных кодов, обеспечивающих когерентность (связность, взаимообусловленность) перечисленных сторон духовной жизни» [15, с. 9].
В. И. Тюпа выделяет четыре типа ментальности:
1) роевое Мы-сознание, носитель которого самоидентифицируется с некоторой общностью индивидов;
2) ролевое Он-сознание, предполагающее «самоидентификацию индивида с некоторой сверхличной заданностью. <.> Такая ментальность порождает регулятивную мотивацию поведения, направляемую ценностным вектором долженствования (по отношению к обеспечиваемому властными отношениями порядку, каноническому образцу, регламентированности человеческих отношений, легитимности мыслей и переживаний)» (курсив В. И. Тюпы. - А. С.) [15, с. 13];
3) дивергентное, или «уединенное» Я-сознание, которое «предполагает самоидентификацию личности с содержанием собственного самосознания. <...> Такого рода сознание творит эгоцентрическую, не скоординированную извне, нелинейную картину мира» [15, с. 13-14];
4) конвергентное, или диалогизированное Ты-сознание, которое «предполагает способность "я" мыслить себя как бы во втором лице: как "ты" для "своего другого", т. е. как "разного для разных" (но с сохранением автономного ядра личности). <...> Конвергентное "я" реализует себя <.> в "диалоге согласия" (Бахтин) с иными субъектами жизни» [15, с. 14].
Как легко заметить, типы ментальности ценностно не равны и их последовательность отражает стадии становления личности от уходящего в глубины архаики роевого до, вероятно, представляющего из себя недостижимый идеал конвергентного сознания, позитивно приемлющего «все иные модусы сознания в качестве относительных, но возможных "правд" о мире» [15, с. 16]. Существенно уточнение, что «ни один цивилизованный субъект сознания (индивидуальный или коллективный) не принадлежит к одному единственному из названных типов. Однако в его менталитете тот или иной модус сознания образует "доминантную форму интеграции" (Питирим Сорокин) всей его духовной жизни» [15, с. 16].
Представители офицерской корпорации выступают в «Поединке» адептами роевого/ролевого типа сознания, максимально препятствующего какой-либо собственно личностной самоидентификации. Их приоритеты типичны для любой самоопределяющейся социальной группы с четким разделением на «своих» и «чужих» и системой регламентов и ритуалов, обеспечивающих внутригрупповое единство.
Офицерский мир отличается жесткой вертикальной иерархией, игнорирующей нерелевантные в нем (но высоко ценимые за его пределами - в «большом» мире) человеческие качества: «вольноопределяющийся Фокин, с университетским значком на груди, стоит перед унтер-офицером в почтительной позе» [14, с. 416]. Межличностные отношения в этом мире также иерархически детерминированы: «Я <...> назвал его поручиком, потому что и он меня называл подпоручиком.
И он, хотя сидел рядом со мной и мы вместе пили пиво, закричал на меня: "Во-первых, я вам не поручик, а господин поручик, а во-вторых... во-вторых, извольте встать, когда вам делает замечание старший чином!" И я встал и стоял перед ним как оплеванный, пока не осадил его подполковник Лех» [14, с. 413].
Горизонтальная локализация офицерского сообщества выражается в немотивированном с общечеловеческой точки зрения (и не требующем никакой мотивировки для его членов) презрении к «чужим», которые определяются не по географическим, конфессиональным, национальным или социальным признакам, а всего лишь по непринадлежности к сообществу: мусульманин и «природный черкес» Бек-Агамалов - свой среди православных великороссов, тогда как дворяне «чиновник казначейства» и «мелкий помещик» - чужие для дворян в мундирах. Перечень врагов «унешних»: «францюзы, немцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди...» - и «унутренних»: «бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки» [14, с. 415], - предназначенный для заучивания нижними чинами, и карикатурен, и показателен. В провинциальном гарнизоне «унешние враги» не более чем ритуальные формулы в отличие от географически близких «унутренних» «шпаков».
Самоутверждение коллективного субъекта роевого сознания происходит в агрессивной демаркации собственных границ, что было актуально на стадии этнического самоопределения, но вместе с измельчанием субъекта от этноса до узкой профессиональной прослойки выродилось в неприемлемый для Куприна тип сознания и поведения. «Корнет врубился с шашкой в толпу евреев, <.> подпоручик зарубил в танцевальной зале студента, <.> офицер застрелил, "как собаку", штатского, который в ресторане сделал ему замечание» [14, с. 308] и т. д. Авторская оценка превозносимых офицерскими преданиями «подвигов» выражается через их изображение - они совершаются на «чужой территории», предваряются демонстративным нарушением «чужих» социальных норм, осуществляются с эксклюзивным использованием служебного оружия и завершаются обязательным смертельным исходом для заведомо слабого противника.
Мортальность роевого сознания в полной мере раскрывается в образе Шурочки, актуализирующем в «Поединке» тему противостояния природы и цивилизации. При этом Куприн радикально переосмысляет закрепленное культурной традицией гендерное распределение ролей, когда женщина выступает носительницей природного начала, а мужчина - цивилизационного. Даже пассивное приобщение к офицерскому миру (Шурочка всего лишь жена поручика) полностью деформирует менталитет героини, делая из нее самую категоричную носительницу роевого сознания.
Офицеры-мужчины также вовлечены в противостояние природы и цивилизации. Многие из них вне службы в том или ином виде причастны природному началу, проявляющему в каждом его индивидуальное человеческое лицо: полковник, вызвавший к себе на дом Ромашова для начальственного разноса, в присутствии матери аттестует подчиненного «молодчинищем» и «вдруг» вспоминает, что они земляки (невозможное в иерархическом пространстве казармы или плаца обнаружение общего); полковник Рафальский (Брем) расселяет животных в собственной квартире; подпоручик Михин опекает сестер, и не случайно именно он в офицерском собрании высказывает «крамольную» мысль о возможности при определенных обстоятельствах вместо вызова на дуэль простить обидчика.
Шурочка демонстративно не такова. Находясь вне офицерской иерархии, она опережает своего мужа в знании военных уставов, зато абсолютно исключает для себя выполнение природных женских функций деторождения и отдается Ромашову не по природному влечению, а лишь затем, чтобы подтолкнуть того к запланированному ею для него фатальному дуэльному поведению и тем самым расчистить для своего мужа столь же спланированный ею путь в академию.
Ромашов - единственный, кто наделен признаками всех типов ментальности и, вероятно, причина, по которой Куприн называл «Поединок» не повестью, а романом, состоит в том, что его внесобытийной сюжетной линией является личностная эволюция героя - выявление, какие из типов сознания останутся на уровне ментальных протуберанцев, а какой станет «доминантной формой интеграции».
Вначале Ромашов - адепт иерархического ролевого/роевого сознания: «Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство» [14, с. 318]. В авторской ремарке выражается и незрелость представлений Ромашова, и дистанция между ним и его создателем.
Обиженный выговором полковника, Ромашов по-детски «мстит» ему, воображая свою будущую блестящую воинскую карьеру, предпоследний эпизод которой заканчивается геройской
гибелью Ромашова, командующего собственным расстрелом. Подобные несуразности, даже не замечаемые героем, разумеется, также свидетельствуют об авторской иронической оценке и самих мечтаний, и обусловившего их типа сознания.
В образе Ромашова как носителя дивергентного сознания Куприн воспроизводит реликтовые черты устаревшей к началу ХХ века литературной модели романтического героя, подобно которому Ромашов культивирует «мучительное сознание своего одиночества и затерянности среди чужих, недоброжелательных или равнодушных людей» [14, с. 315]. Ментальная ориентация Ромашова на этот культурно-исторический типаж проявляется также в рецидивах восходящей все к тому же романтизму и не до конца изжитой литературоцентричности его сознания. С одной стороны, герой сохраняет привычку «думать о самом себе в третьем лице, словами шаблонных романов» [14, с. 314], но, с другой стороны, вспоминая свое былое восхищение дамами на балу, уже отдает себе отчет в том, «что многое в этом очаровании было почерпнуто из чтения французских плохих романов» [14, с. 384].
Носителем дивергентного сознания в чистом виде является Назанский. В отличие от Ромашова он находится в позиции и внутренней, и внешней маргинальности к офицерскому сообществу, вызванной невозможностью реализации его наполеоновских претензий на центральное местоположение в мире [15, с. 14]. Оба его появления в тексте не имеют никакого сюжетно-событийного значения (что косвенно свидетельствует о приоритетной функциональности этого персонажа только в рамках личностного сюжета Ромашова) и связаны не с его служебной деятельностью, а с запоем как состоянием, освобождающим «офицера армейской пехоты» от профессиональных обязанностей и дающим ему возможность «непозволительных» в этом кругу размышлений «о возвышенных материях» [14, с. 346].
Хотя контаминацию философствования и пьянства вполне можно счесть еще одной формой проявления авторской иронии, корректирующей ницшеанские самоаттестации Назанского, тем не менее именно после их первой встречи для Ромашова начинается процесс самоанализа. И тем не менее сходство их концепций (собственной) личности обманчиво, так как фундаментом для них являются противоположные типы отношений между своим «я» и «я» Другого.
Назанский самоустраняется от каких-либо межличностных контактов, воспринимая Другого только лишь как источник, питающий эмоциями его собственное «я»: «вдруг иногда прочувствую чужую радость, или чужую скорбь, или бессмертную красоту какого-нибудь <очевидно, также чужого. - А. С.> поступка, что хожу вот так, один... и плачу» [14, с. 346]. Эмоциональные или физические проявления Других здесь как бы отрываются от своих субъектов и существуют сами по себе, и единственно в таком качестве они созвучны герою.
Даже такое, вероятно, эталонное диалогическое чувство, как любовь, у Назанского парадоксально эгоцентрично в его желании «влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, <...> с которой у меня никогда и ничего не может быть общего» [14, с. 351].
Из всех персонажей до уровня конвергентного сознания поднимается лишь Ромашов. Сочувственно выслушивая Назанского, он приходит к совершенно иным выводам - о личностности каждого человека, о личностном равенстве и глубинном родстве людей, разделяемых социальными факторами.
Любопытно, что Куприн не только совершенно точно обозначает момент его прозрения, но и то, как это совместное открытие героя и автора предвосхищает антропологические открытия ХХ века. «Я - это внутри, <...> а все остальное - это постороннее, это - не Я. Вот эта комната, улица, деревья, небо, полковой командир, поручик Андрусевич, служба, знамя, солдаты - все это не Я. Нет, нет, это не Я. Вот мои руки и ноги, <...> нет, это все - не Я. А вот ущипну себя за руку. да, вот так. это Я. Я вижу руку, подымаю ее кверху - это Я. <...> Может быть, у всех есть это Я?» [14, с. 362-363].
«Открытие» собственной руки одновременно как телесной составляющей моего «я» и как предмета внешнего для него вещного мира, по мнению основателя этологии К. Лоренца, стало первым шагом саморефлексии древних приматов [16, с. 228-229] и основой филогенетического процесса эволюции человека. «Уже тот факт, что ощупывающая и хватающая рука сама стала <...> восприниматься как предмет внешнего мира, должен был создать новую связь, последствия которой означали новую эпоху. У существа, не знавшего о собственном существовании, не могли развиться отвлеченное мышление, словесный язык, совесть и ответственная мораль» [17, с. 389-390]. В индивидуально-личностном плане точно такую же двойственность осознает герой романа Ж. П. Сартра «Тошнота», царапающий руку и наблюдающий, как кровь, только что бывшая частью его «я», сворачиваясь, превращается в чуждую его «я» вещь.
Как носитель конвергентного сознания Ромашов прямо или косвенно переоценивает постулаты роевого/ролевого сознания других офицеров и прежнего себя.
Еще до своего прозрения он ищет, хотя и с ограничениями, альтернативу ритуальному поведению офицера по отношению к штатскому: «Буфетчика я, положим, не считаю. да. Но если штатский. <...> порядочный человек, дворянин. <.> Отчего же я не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки же мы люди культурные, так сказать.» [14, с. 308-309]. Безусловному «мундирному» отторжению «чужака»-штатского Ромашов противопоставляет целый ряд общих с ним сфер, обобщающее «мы» здесь также показательно. Однако здесь проявляется не само конвергентное сознание, а лишь первое движение к нему - Ромашов не поднимается над офицерским ритуалом дуэли, невозможным в отношениях со штатским, а лишь «возвращает» тому человеческое достоинство (которое, напомним, герой пока не отделяет от офицерского) тем, что на время ссоры предлагает считать штатского «своим», то есть убить его, но не «как собаку», а по дуэльному кодексу. Сомнительность этого предложения Ромашова определяется тем, что в финале повести офицеры аналогичным образом подчеркнут его собственный статус «своего», чтобы расправиться с ним на дуэли.
В полной мере конвергентное сознание Ромашова раскрывается в его отношениях с маргинальными для офицерского мира Хлебниковым и Гайнаном. Через признание экзистенциального родства с первым («брат мой» [14, с. 486]) и через общение с ним Ромашов начинает осознавать личностность «серых Хлебниковых», о которой «ни один из офицеров, как до сих пор и сам Ромашов, даже и не подозревает» [14, с. 489].
В отношениях Ромашова и Гайнана преодолевается целый комплекс культивируемых офицерским сообществом дистанций:
а) денщик - офицер: инициативная покупка Гайнаном «папирос за свои жалкие, последние солдатские копейки» [14, с. 366] для обнищавшего Ромашова вызывает у «прозревшего» к тому времени героя невозможное до того также экзистенциальное самовопрошание: «что я сделал, чтобы прикоснуться душой к их душам, своим Я к ихнему Я?» [14, с. 366];
б) человек русской культуры и внеположный ей черемис: «Это - Пушкин. Александр Сергеич Пушкин. Понял? Повтори за мной: Александр Сергеич. - Бесиев, - повторил решительно Гайнан. - Бесиев? Ну пусть будет Бесиев, - согласился Ромашов» [14, с. 328];
в) православный и язычник с экзотическими верованиями: «у тебя алла, у меня алла. Один, братец, алла у всех человеков» [14, с. 379].
Таким образом, в названии повести выявляется еще один семантический уровень. «Поединок» - это не только дуэль Ромашова и Николаева, но и противостояние различных типов ментальности, а гибель Ромашова, подобно гибели героя классической трагедии, должна подчеркнуть высшую аксиологическую значимость конвергентного сознания, размыкающего границы индивидуальной личности и открывающего для нее необходимость Другого для обретения полноты собственного «я».
Заключение
Исследование показало, что одной из центральных проблем повести «Поединок» является самоидентификация личности, разрешаемая Куприным посредством создания персонифицированных образов различных типов сознания и их сопоставительного анализа.
Так, носителями роевого/ролевого типа сознания, в рамках которого невозможно какое-либо личностное самоопределение человека, являются в повести представители офицерской корпорации с примыкающей к ним Шурочкой. На ее примере Куприн демонстрирует губительное, вплоть до разрушения естественного женского начала, воздействие этого типа ментальности на природу человека.
Носителем дивергентного, также тупикового для личностного самоопределения, типа сознания Куприн делает Назанского, отделяющего себя от офицерского сообщества, но одновременно и от глобального общечеловеческого коллектива, а также от конкретных окружающих его людей.
Указанные типы ментальности являются в повести стадиями формирования высшего, по мнению автора, конвергентного сознания, что продемонстрировано в «Поединке» на примере образа Ромашова, личностное самоопределение которого осуществляется в повести как последовательное восхождение героя от роевого/ролевого типа сознания к конвергентному, что и составляет сущность авторского понимания проблемы самоидентификации личности.
Также было отмечено, что в трактовке этой проблемы и в стратегии ее литературного воплощения Куприн предвосхищает французских экзистенциалистов. Открытое отторжение Ромашовым ритуальности офицерского мира сближает «Поединок» с «Посторонним» Камю, а осмысление соотношения телесности и ментальности в человеческом «я» - с «Тошнотой» Сартра.
СПИСОК ОСНОВНЫХ ИСТОЧНИКОВ
1. Кулешов, Ф. И. Творческий путь А. И. Куприна / Ф. И. Кулешов. - 2-е изд., перераб. и доп. - Минск : БГУ, 1983. - 351 с.
2. Шестопалова, А. С. Публицистическая полемика вокруг повести А. И. Куприна «Поединок» в свете обсуждения «офицерского вопроса» в начале XIX в. / А. С. Шестопалова // Вестн. Омского ун-та. Сер. Исторические науки. - 2017. - № 3 (15). - С. 271-275.
3. Миленко, В. Д. Куприн: Возмутитель спокойствия / В. Д. Миленко. - М. : Мол. гвардия, 2016. - 367 с.
4. Шабалкина, М. Г. Противоречие между выученными представлениями и неосознанными установками в иерархии нравственных ценностей героя повести А. И. Куприна «Поединок» / М. Г. Шабалкина // Филологические чтения: Человек. Текст. Дискурс : материалы IV Всерос. науч. конф., Ярославль, 15-16 мая 2020 г. / Ярослав. гос. ун-т им. П. Г. Демидова ; под ред. Е. А. Федоровой. -Ярославль : ЯрГУ, 2020. - С. 244-247.
5. Тарасова, И. И. Своеобразие творческого метода А. И. Куприна: «смешение» реализма и романтизма / И. И. Тарасова, И. Л. Федченко // Мир науки, культуры, образования. - 2020. -№ 2 (81). - С. 610-613.
6. Лаппо, М. А. Самоидентификация: семантика, прагматика, языковые ресурсы : моногр. / М. А. Лаппо. - Новосибирск : НГПУ, 2013. - 180 с.
7. Бахтин, М. М. К философии поступка / М. М. Бахтин. - М. : Изд-во Русские словари, Языки славянской культуры, 2003. - Т. 1 : Философская эстетика 1920-х годов. - С. 7-68.
8. Турышева, О. Н. Опасности культуроцентризма: культ литературы глазами литературы / О. Н. Турышева // Кризис литературоцентризма. Утрата идентичности vs. новые возможности : моногр. / Н. В. Ковтун (отв. ред.). - 2-е изд., стер. - М., 2015. - С. 11-26.
9. Лотман, Ю. М. Декабрист в повседневной жизни / Ю. М. Лотман // В школе поэтического слова / Ю. М. Лотман. - М., 1988. - С. 158-205.
10. Лотман, Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста / Ю. М. Лотман // Пушкин / Ю. М. Лотман. - СПб., 2003. - С. 393-462.
11. Бочаров, С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки / С. Г. Бочаров. - М. : Наука, 1974. - 208 с.
12. Степанов, А. В. Слово в образной перспективе текста (А. Куприн. «Поединок») / А. В. Степанов // Русский язык в школе. - 2005. - № 5. - С. 64-68.
13. Кайманова, Т. А. Утопия и антиутопия в творчестве Куприна / Т. А. Кайманова // Купринская энциклопедия / авт. проекта и гл. ред. Т. А. Кайманова. - Пенза : ИП Соколов А. Ю., 2016. - С. 636-642.
14. Куприн, А. И. Поединок / А. И. Куприн // Собр. соч. : в 6 т. - М., 1958. - Т. 3 : А. И. Куприн. - С. 302-541.
15. Тюпа, В. И. Литература и ментальность / В. И. Тюпа. - М. : Вест-Консалтинг, 2009. - 276 с.
16. Лоренц, К. Оборотная сторона зеркала / К. Лоренц // Оборотная сторона зеркала. Восемь грехов цивилизованного человечества : [сб.] : пер. с нем. / К. Лоренц. - М. : Изд-во АСТ, 2019. - С. 7-360.
17. Лоренц, К. Восемь грехов цивилизованного человечества / К. Лоренц // Оборотная сторона зеркала. Восемь грехов цивилизованного человечества : [сб.] : пер. с нем. / К. Лоренц. -М. : Изд-во АСТ, 2019. - С. 363-460.
Поступила в редакцию 06.09.2022 E-mail: smialex8@mail.ru
A. S. Smirnov
TYPES OF MENTALITY AND EXISTENTIALIST SELF-IDENTIFICATION OF A PERSON IN A. I. KUPRIN'S STORY "THE DUEL"
The article is devoted to the study of the problem of self-identification of a person in A. I. Kuprin's story "Duel". It has been established that the author's position is expressed in a dialogue with the characters -carriers of various types of consciousness. It is shown that the self-determination of the protagonist is carried out in the process of his personal evolution from the swarm type of consciousness to the convergent one. It is revealed that the understanding of the problem of self-identification of a person and its embodiment in the story are close to the literary practice of the French existentialists.
Keywords: self-identification, personality, literary centrism, author, hero, dialogue, ritual, types of mentality, swarm consciousness, divergent consciousness, convergent consciousness.
