CC BY
36
Мотив «тьмы1, тяготеющей над недопеком, — один из ведущих мотивов творчества Толлинга: тьма окружает человека извне и гнездится в его душе. О «темноте сердца человеческого» размышляет Ральф, герой «Повелителя мух»; безымянную, непостижимую тьму ощущает в самой глубине своего сущес тва герой «Свободного падения» Сэм Маунтджой; образ нависшей над миром тьмы - символ мрака и безысходности грядущей истории - возникает и на страницах «Наследников».
Исследователи, и зарубежные, и отечественные, не раз упрекали Толлинга в беспросветном пессимизме. «Вторая книга Голдинга, - пишет, например, В. В. Ивашева, - мрачная от начала до конца констатация тьмы, окутывающей развитие человечества, страшная притча о бессмысленности самого человеческого бытия» [5:355] По мнению А. А. Елистра-товой, автор «Наследников» приходит к печальному выводу, «будто человечность кончается там, где начинается история» [4:213].
Бесспорно, «Наследники» - не что иное, как притча, рассказанная в назидание современникам, «притча о заблудшем, нравственно слепом человечестве, которое на протяжении тысячелетий не может вырваться из тисков безумия и хаоса» [8:13]. V, все же, как ни трагичен, как ни зловещ образ застилающей горизонт тьмы в финале «Наследников», ни это, ни другие произведения Голдинга не дают оснований видеть в нем художника-пессимиста, исповедующего философию тотального отчаяния. «Ни одно произведение искусства, — резонно замечал сам писатель, защищаясь от упреков критиков, — не может быть мотивировано безнадежностью» [1:219].
Несмотря на трагическую окраску, роман «Наследники» не оставляе т впечатления полной безысходности. В нем, как и в других произведениях писателя, теплится маленький огонек надежды [3:42; 6:158], пробивается «родник живого, теплого чувства» [2:235]. Это маленький неандертальский ребенок на плече Вивани. «Они заключали в себе ответ,
эта боязливая, нежеланная любовь женщины и этот смепшой, пугающий крестец, льнущий к ее затылку, — они открывали путь» [2:238]. В этот момент Туами понимает, что именно они — этот чужой, принадлежащий другому миру ребенок и принявшая его женщина — «...как нельзя лучше подходят для его замысла» [2:228]. Он запечатлеет их на рукояти из слоновой кости. Рукоять — ::го искусство. И оно будет прославлять любовь. Оно несравненно нажнее клинка — символа зла и ненависти.
Библиографический список
1. БаПлг Дж Беседы Уильям« Голдинга. Пер. с англ. // Иностранная литератора. 1973. № 10
2. Голдинг У. Наслодлики: ромам / Пер. В. Хинкиса. М.: Транзиткнига, 2006 (В дальнейшем ссылки на .что издание приводятся втек ге г скобках указываются страницы).
3. Ср : Дружинина А. А. Роман У. Голдинга «Наследники» /'К проблемам романтизма и реализма н зарубежной литературе в конце XIX- начале XX веков: Сб. трудов. М., 1978.
4. Елистратопа Л. А. Уильям Голдинг и его роман «Шпиль» // Зарубежные литературы и современность. М., 1970.
5. Ивашева В.В. Английские диалоги. М.: 1071.
6. Кошелев С. Л. Проблема нравственного прогресса в романе У. Голдинга «Наследники» // Проблемы метода н жанра в зарубежных литературах. Снердловск, 1982.
7. Уэллс, Герберт. Очерки истории и цивилизации, М: Экспо,2004.
й. Чамеен А. А. Мир Уильяма Голдинга // Г'олдинг У. Собр. соч. В 4-х т СПб.: Изд-no «Симпозиум», 2000. Т. 1.
9. Dickson Í..L. The modern allegories of William Goldinç). University of South Monda Press, 1990.
10. The Short stories ol U.C. Wells. London, 1948.
КЕЧЕРУКОВА Марина Аламатовна, аспирантка кафедры истории зарубежной литературы.
Статья поступила в редакцию 22.10.06. © Кечерукова М. А.
УДК 809.1-321.6
И. Ю. КАЛИННИКОВА
Омский государственный педагогический университет
ТИПОЛОГИЯ ЖАНРОВОЙ МОДЕЛИ
В БИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ
Б. К. ЗАЙЦЕВА_
Предмет исследования в статье — типологическая природа жанра биографии в документально-исторической прозе Б.К. Зайцева. Источником биографических повествований писателя оказывается древнерусская агиография. Жанровые соответствия устанавливаются на ритмико-интонационном, сюжетном, фразеологическом, мо-тивно-образном уровнях.
Поиск жанровой типологии всегда связан с определением источников жанрового мышления автора. Для Б.К. Зайцева, создателя оригинальной биографической прозы, этот вопрос разрешался обращением не к современной ему документально-историчес-
кой литературе, а, как казалось, к совершенно устаревшей в то время традиции древнерусской агиографии.
Проблема анализа жанра биографии в русле агиографической традиции — попытка преодолеть
ограничения, заложенные в самой жанровой природе биографии: документальность повествования, ссылку на исторические факты, а не на авторский вымысел, предельную объективность авторской позиции. Даже определение «художественная» в большинстве случаев не умаляет ведущих характеристик жанра «классической» биографии. Вместе стем противоречие может быть преодолено, если исторический реализм традиционных жизнеописаний (серия «Жизнь замечательных людей», исторический роман в русской и европейской литературе XX века) сопоставить с органичным для творческой манеры Б.К. Зайцева — биографа «эмпатическим неореализмом» или духовным реализмом, сущность которого — в религиозном подходе к реальности. Не случайно А. Шиляева, первая исследовательница беллетризо-ванных биографий Б.К. Зайцева, называла его роман «Жизнь Тургенева» строго документальным произведением, при создании которого автор заведомо отказался от вымысла, что, по ее мнению, выгодно отличало роман от известных образцов историко-биографической прозы. Нет оснований сомневаться, что исследовательница имела в виду специфический документализм, возникший в русле «неореализма» писателя, отражающего реальность невидимого, неведомого, высшего бытия, духовную реальность в ее конкретно-христианском понимании, собственно духовный реализм, В этой творческой инициативе заключен поиск абсолютной природы биографического жанра, своего рода идеальной биографии, агиография же в этом отношении — несомненный пример искомой жанровой чистоты.
Б.К. Зайцев, создатель известных беллетризован-ных биографий: «Жуковский», «ЖизньТургенека», «Чохов. Литературная биография», — широко обращался к идейно-художественному опыту агиографии как необходимому и предельно проясняющему неко торые мотивы его собственного творчества. При этом не всегда оказывается плодотворным сопоставление биографических произведений писателя с определенными агиографическими материалами. Представляется более оправданным выявление тех или иных мотивов, отдельных аспектов эмоционально-выразительной структуры жития, которые были приняты и переработаны писателем как наиболее органичные, что позволяло ему избежать склонности к подражательной вторичности и искусственной стилизации.
Впоследствии именно эта непоследовательность, свойственная писателю в его обращении к житийному канону, позволила создать подлинно житийную повествовательную интонацию, которой, например, проникнута биография о Жуковском: «в подборе биографических фактов, их оттеиении Борис Зайцев, как художник-импрессионист, умело создает то настроение, которое дало некоторым критикам основание сказать, что книга о Жуковском написана как житие» |1].
Особый повествовательный.тон, знаменующий скрытый, символический сюжет, отражен в своеобразной стилевой бинарности биографий. Особенно это касается биографии «Чехов». Она построена в системе двух речевых стилей. Если первый — стиль сообщений, которым автор излагает хронику событий, отличается заметной простотой и краткостью и во многих случаях приближается к разговорной речи, то второй, заметно богаче и сложнее, свидетельствует о раскрытии сокровенной темы и исполнен внешней торжественности. Усиливая значимость внутреннего биографического сюжета, писатель усва-
ивает торжественно-панегирическую житийную интонацию, открывая биографию «Чехов» исполненной высокого смыслам значительности экспозицией, ориентирующей на восприятие события рождения как на бытийно значимое: «В Таганроге..., в лето от Рождества Христова 1860, явился в наш мир Чехов Антон...» [2]. Особую торжественность повествовательного тона создает использование церковнославянизмов: брег, древо, житие, нарекли, ибо. Широко используются сложные составные эпитеты, также отсылающие к житийной традиции: лучеиспускание, самоуничижение, обоюдоостро, бурнопламенная, вековечно и другие. Среди сложных слов много таких, составной частью которых является церковнославянское «благо»: благоденствие, благообразие, благодать, благоговейно и т.д.
Наряду с определенными лексическими и грамматическими формами, характерными для жития, Б,К. Зайцев обращается к библейским изречениям, фразеологизмам и нравственно-религиозным максимам. Например, «...юные Чеховы устраивали в саду балаган... Антон спал даже под кущей дикого винограда и называл себя «Иов под смоковницей» [3], «И поцеловал Иаков Рахиль, и возвысил голос свой, и заплакал» [4].
Определяя концепцию жизни в биографическом романе, М.М. Бахтин настаивал на том, что она определяется либо объективными ее результатами (заслугами на благо родине), либо категорией счастья — несчастья [5], концепция жизни праведника в житии определяется либо результатами деятельной любви к богу (житие апостола, национального подвижника), либо внутренним деланием, строительством храма души (житие мученика).
И тот, и другой тип агиографического повествования был одинаково близок писателю, задолго до известной биографической триады, еще в 1925 г., создавшему жизнеописания «Преподобный Сергий Радонежский» и «Алексий Божий человек».
В личности преподобного Сергия Зайцев открывает характерные особенности именно русского монашества, видит в ней претворившейся идеал святости, не случайно на протяжении всего рассказа о святом варьируется удачно найденная метафора: «плотник-святитель» становится «плотником духа» (несомненная перекличка с полотнами М. Нестерова проступает и в таких определениях, как «север духа»). Высказывается предположение, что известный труд Г. Федотова о святых Древней Руси создавался не без влияния книги Зайцева: «мистик и политик. отшельник и киновит совместились в его благодатной полноте» [6] — такое гармоничное сочетание стало возможным потому, что Сергий созидал необходимое именно для Святой Руси, а не просто на благо государственной жизни.
Деятельная святость не исключает другой тип святости, напрямую отобразивший неповторимые черты национальной самобытности, именно кеноти-пический (кенозис — повторение крестного пути Христа в страданиях и скорбях). Создателю биографии «о единственном кандидате в святые от литературы нашей» [7], о Жуковском, Б.К. Зайцеву был чрезвычайно понятен житийный мотив святости как испытания, лишения привычных жизненных благ и права на счастье: «Ничего не хотеть и не ждать для себя и глубоко сочувствовать другому — это и есть настоящая святость» [8] или «Я убежден...что главное сокровище души заключается в страдании» |9].
Особую отсылку к житийным источникам образует мотив избранности святого, уникальности, един-
ственности его жизненного пути, стилистически выражаемый в суперлятивности (избыточность, чрезмерность проявлений идеальных качеств) характеристик святого: он всеблаг, всемудр. Б.К. Зайцев по-своему использует ресурсы житийной идеализации и мифологизации: герои его биографических повествований избранны уже в том, что от рождения наделены имманентно присущим им Даром как знаком божественного благоволения. Неповторимость, исключительность дарования создает оригинальный образ Личности (Лик) в семиотическом пространстве биографии: образ Тургенева («Жизнь Тургенева») проявляется в даре «любви» («дар красоты»), образ Жуковского «Жуковский») - в даре «веры», Чехова («Чехов») - «в сострадании».
Знаменательно, символически соединяет все три биографии обращение к текс ту евангельской притчи о сеятеле - так возникает мо тив святости-произрастания, в содержании своем глубоко укорененный в христианской культуре: «Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю...и как семя всходит, не знает он» [10] - см . известный сюжет Евангелия от Луки (гл. 8.5 - 18).
Семантизация биографического сюжета определяет также и специфические границы хронотопа, сосредоточенного в локальном, интимном времени духовного самоопределения личности. Поэтому в самом общем смысле биографии Б.К. Зайцева обладают ахронностью, внеисторической, не строго документальной событийностью, и в этом качестве взаимодействуют с традицией психологического жития. Академик Д.С. Лихачев в свое время определили черты жития подобного рода: «В житии Аввакума нет непрерывности исторического времени, как в летописях, нет замкнутости времени, типичной для исторического рассказа...В нем редки и самые датировки — как бы закрепляющие события во временной протяженности. В нем преобладает «внутреннее время, время психологическое, субъективное...связанное с трагическим мировосприятием Аввакума» [11].
Герои биографий Б.К. Зайцева совершают свое странствие по пути духовного трезвения, преображения в Истине, обретения высокого бессмертия, поэтому так часто реально биографическая история не прерывается с моментом смерти, а только особым образом знаменуется им, профанное время уступает времени сакральному: «Отошедши, весь преобразился. И не только не осталось на лице следов страданий, но, кроме красоты, по-новому в нем выступившей, удивляло выражение того, чего при жизни не хватало: воли, силы — мягкой, даже ласковой, но силы» [12].
Посмертное Откровение, ставшее по сути композиционной кульминацией в финале романа о Тургеневе, остается недоступным в финале жизни для героя биографии «Чехов», но несомненно интуитивное предвидение Откровения в творчестве. Так, в
одном из последних рассказов Чехова, «Архиерей», Б.К. Зайцев сумел оценить подспудное стремление писателя к преодолению христианской веры как омертвелой традиции, обретению живого мистического чувства переживания Бога. Таким образом, ставший непременным атрибутом агиографического жанра мотив мистического видения, Откровения, представлен в биографической триаде Б.К. Зайцева в трех персональных ипостасях: прижизненного Откровения Жуковского, посмертного — Тургенева, творческого — Чехова.
В истории литературы русского зарубежья Б. К. Зайцев действительно зарекомендовал себя создателем оригинального биографического жанра. История личности в биографиях писателя — это история обретаемой ею теодицеи как сокровенного смысла жизни, ее устремленноег,, к обретению своего сакрального статуса, Л.'ка "о множестве внешних ипостасей, образов. Предметом художественного анализа писателя-биографа становится «внутренний человек», который иначе назван апостолом «духовным» (и противопоставлен человеку «внешнему» и «плотскому» (2Кор. 4, 16). Актуализации внутреннего биографического сюжета религиозного самоопределения человека способствует внимание к агиографической традиции и поэтике духовного реализма.
Библиографические примечания
1. Екатерина 'Гаубер. В пути находящиеся // Грани. — 1957. • №33. - С. 163.
2. Зайцев Б.К Чехов: Литературная биография // Зайцев Б.К. Жуковский Жизнь Тургенева. Чехов: Литературная биография. - М., 1993.
3. Там же - С. 364.
4. Там же. - С. 368.
5. Бахтин М.М. Эстетическая деятельность. Собр. соч. п 2 гг. - М. 1975. - Т. 1. - С. 56.
6. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. - М.,1990. - С. 192.
7. Зайцев Б.К. Жуковский // Зайцев Ь.К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов: Литературная биография. - М., 1993. -- С. 179.
8. Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева // Указ.соч. - С, 289.
9. Там же. - С. 170.
10( Там же. - С. 114.
11. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. — М., 1971. - С. 67.
12. Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева // Зайцев Б К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов: Литературная биография. — М., 1993. - С. 356.
КАЛГАННИКОВАИрина Юрьевна, старший преподаватель кафедры культурологии.
Статья поступила в редакцию 22.10.06. © Калганикова И. Ю.
