CC BY
115
УДК 82-94
Е. Е. Анисимова
Б. К. ЗАЙЦЕВ И В. А. ЖУКОВСКИЙ: РЕАКТУАЛИЗАЦИЯ КЛАССИКИ КАК ФАКТОР ИДЕНТИЧНОСТИ ПИСАТЕЛЯ-ЭМИГРАНТА
На примере творчества Б. К. Зайцева и его романа «Жуковский» рассматривается типология биографического текста русской эмиграции. Тяготение представителей диаспоры к автоописанию обусловило интерес собственно к биографии, а также к ее разновидности - агиобиографии, часто понимавшихся как неразрывное целое. Зайцев эстетизирует нравственно-религиозный аспект биографии Жуковского, обретая в ней эталон для конструирования собственного жизнетекста.
Ключевые слова: Жуковский, Зайцев, биография, жизнетекст, идентичность, эмиграция.
Интерес исследователей беллетризованных биографий Б. К. Зайцева, в их число входит и роман «Жуковский» (1951), был сосредоточен в основном на их жанровом аспекте [1]. Работы, в которых затрагивались бы проблемы рецепции Зайцевым поэзии русского романтика, его жизнестроительной позиции [2], являются скорее исключением, чем правилом [3; 4]. На наш взгляд, проблема «Зайцев и Жуковский» требует детального анализа в силу целого ряда причин.
Во-первых, Зайцев определил специфику создания биографического текста следующим образом: «если кто-то пишет о жизни русского писателя или святого, или музыканта, это значит, что заранее признает он важность предмета и свое к нему любовно-почтительное отношение. Писание биографии есть нечто вообще смиряющее. Пишущий освобождается от себя, живет чужой жизнью, к которой всегда у него отношение “преклонения”» («Двадцать первое марта», 1949) [5, т. 9, с. 271]. Здесь мы наблюдаем идею психологического, а в перспективе и исторического самоотождествле-ния - принципиального слагаемого идентичности писателя-эмигранта.
Во-вторых, биография В. А. Жуковского является не единственным биографическим текстом Зайцева: она встроена как в компактный контекст беллетризованных биографий русских писателей («Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов»), так и в обширный круг биографических и автобиографических текстов художника (тетралогия «Путешествие Глеба», «Дом в Пасси», «Золотой узор», «Преподобный Сергий Радонежский», биографические очерки внутри книг «Москва», «Дни», «Далекое» и т. д.).
Зайцев однажды задался риторическим вопросом: «Верно ли, что эмигрантская литература почти сплошь состоит из воспоминаний?» («Дела литературные», 1931) [5, т. 9, с. 121]. В этом вопросе писателя заключается почувствованная им и многими его современниками важнейшая тенденция литературы диаспоры [6]. Автобиографизм как мощная повествовательная тенденция присущ Зай-
цеву так же, как В. Ф. Ходасевичу, Н. Н. Берберовой, И. В. Одоевцевой и др. Черты литературных воспоминаний приобретает под пером Зайцева даже публицистика, сама по себе далекая от автобиографизма. Так, по наблюдению исследователя, «газетно-журнальная публицистика Зайцева - явление самобытное и даже уникальное. Хотя бы тем, что автобиографична, что она из рода его неравнодушной писательской мемуаристики» (Кур-сив наш. - Е. А.) [7, с. 3]. Рефлексивный характер собственного творчества [8], приоритет в нем личного начала Зайцев связывал отчасти с веяниями эпохи: «ощущение, что это новое и свежее в литературе, та струя, к которой и сам начинаешь принадлежать? (Позже это назовут импрессионизмом)» («О Леониде Андрееве», 1949) [5, т. 9, с. 276-277]. И позднее пояснил: «Импрессионизм -всегда личное впечатление» («И. И. Тхоржевский», 1951) [5, т. 9, с. 296].
Тяготение представителей диаспоры к автоописанию обусловило интерес собственно к биографии, а также к ее разновидности - агиобиографии, часто понимавшихся как неразрывное целое. Ключевые вехи этого процесса были обозначены самим Зайцевым: «Есть двухтомный Пушкин (Тыр-ковой), “Освобождение Толстого” (Бунина), Державин (Ходасевича), Тургенев (мой), Гоголь, Вл. Соловьев, Достоевский, Блок - Мочульского, К. Леонтьев (Бердяева), Чайковский (Берберовой), Жуковский (мой), музыканты “могучей кучки” (Цетлина), Денис Давыдов (Шика). Кое-что и в агиографии - Св. Серафим Саровский (В. Ильина), Св. Сергий Радонежский (мой), Св. Александр Невский (Клепинина). Из перечня видно, что писатели очень разные - и по складу, и по возрасту, и по дарованию - привлечены были Россией, каждый тем ее обликом, какой лично ему ближе (Кур-сив наш. - Е. А. ), и каждый в меру сил свое внес -более заметное, менее заметное - в прославление духа родины». («Двадцать первое марта», 1949) [5, т. 9, с. 271].
В этом перечне Зайцев выстраивает как бы два ряда жизнеописаний: один - на поверхности - со-
стоит из великих предшественников, второй - за скобками - содержит имена современников писателя, рассказывающих о себе через биографию другого1. Эта двойная установка осознавалась и самим Зайцевым. Так, в очерке «Константин Леонтьев» он отмечает: «Яркая книга Бердяева о Леонтьеве изображает обоих - одного прямо, о нем писана, другого косвенно - он писал и жил в этих страницах со своими вкусами, складом мысли, темпераментом, стилем» («Константин Леонтьев», 1926) [5, т. 9, с. 91].
В. И. Тюпа указывает на жизнеописание как на одну из ключевых коммуникативных стратегий русской литературы. Ее специфика, по мнению ученого, заключается в том, что «адресат биографического и тем более романного дискурса призван обладать проективной компетентностью остраненного узнавания: себя - в другом и другого
- в себе. Ему надлежит уметь проецировать чужой экзистенциальный опыт присутствия в мире на свой опыт жизни, а также проектировать свою жизненную позицию, опираясь на индивидуальный опыт чужой жизненной позиции» [10, с. 91]. Коммуникативная стратегия жизнеописания, особенно востребованная у писателей русской эмиграции, была связана прежде всего с острой потребностью в авторефлексии и стремлением увидеть свой первоначальный прообраз в культурной традиции.
Сравнивая литературу русского зарубежья с литературой в советской России, Зайцев отмечает: «Жанр биографии там (в Советском Союзе. - Е. А.) не процвел. В эмиграции дело обернулось иначе» («Двадцать первое марта», 1949) [5, т. 9, с. 271]. Несколько ранее на разрушение биографии как основы романа проницательно указывал оставшийся в советской России О. Э. Мандельштам в эссе «Конец романа» (1922): «Ясно, что когда мы вступили в полосу могучих социальных движений, массовых организованных действий, акции личности в истории падают и вместе с ними падают влияние и сила романа, для которого общепризнанная роль личности в истории служит как бы манометром, показывающим давление социальной атмосферы. Мера романа - человеческая биография или система биографий» [11, с. 31].
В своих размышлениях о традициях жизнеописания в словесности диаспоры и метрополии Зайцев намеренно игнорирует хорошо ему известные официозные советские биографии: от сконструированного «жития» В. И. Ленина до возобновления в 1933 г. серии ЖЗЛ. «С тридцатых годов, при вос-
хождении в Европе Гитлера2, и позже, в военное время, вдруг расцвели Суворовы, Кутузовы, Багратионы в лубочно-слащавом тоне (от которого замечательных людей можно возненавидеть). А. Толстой написал “Петра”, стилизуя его под Сталина, -тоже в форме романа» («Двадцать первое марта», 1949) [5, т. 9, с. 270-271]. Все эти тексты советской культуры Зайцев отказывается называть биографиями, противопоставляя «лубок» глубоко личному переживанию другой (но не чужой) жизни - «по Станиславскому». Однако если идеологические расхождения вынести за скобки, то выяснится, что и метрополия, и диаспора выстраивают свои собственные «пантеоны» биографий. В разнообразии дореволюционной культуры представители как советской России, так и эмиграции могли без труда отыскать для себя любые образцы и аналогии. В этом отношении в противовес милитаризированному советскому «иконостасу» зарубежье обращается к подвижникам русской культуры, обладателям частных биографий. «Взгляд очень многих оказался устремлен на фигуры мирные русской художественной духовной культуры. Распоряжений и заказов здесь не было, материально все это ничтожно и нищенски, но вот ряд писателей обратился душой и сердцем к тому истинному и прекрасному, что дала Россия. Литература, музыка, образы наших святых... Незаметно и сама собой создалась целая библиотечка биографий и агиографий» («Двадцать первое марта», 1949) [5, т. 9, с. 271].
Эффект узнавания себя в другом в биографической прозе Зайцева отмечали как современники, так и исследователи творчества писателя. Ф. А. Степун пишет: «Историки литературы очень любят исследовать вопросы о зависимости писателей друг от друга и влиянии предшествующих на последующих. Мне лично эта литературоведческая традиция представляется малопродуктивной даже и с чисто научной точки зрения. То, что один писатель своим творчеством напоминает другого, очень часто объясняется не влиянием, не воздействием одного на другого, но сродством их душ, а потому и стилей. Стиль и душа неотрывно связаны друг с другом. Установление этих созвучий гораздо важнее, чем установление влияний. О том же, кто из русских писателей Зайцеву наиболее созвучен и за что им любим, он сам рассказал в своих трех монографиях о Жуковском, Тургеневе и Чехове» [12, с. 9].
Типологической основой диалога в этих литературных биографиях становится характерологическая близость их героев автору. Ф. А. Степун вы-
1 О примере подобного автоописания в древнерусской литературе см.: [9, с. 641-646].
2 Интерес к биографии отдельного человека и, как следствие, расцвет романа в XIX в. О. Э. Мандельштам напрямую связывал с «восхождением» Наполеона [11, с. 30].
страивает русских писателей «по хронологии», прочерчивая тем самым линию традиции через XIX столетие к XX в. А. С. Шиляева в своей монографии «Борис Зайцев и его беллетризованные биографии» определяет характерологическую близость Зайцева и Жуковского как наиболее яркую в «писательской трилогии»: «чем выше степень внутренней родственности автора избранному герою, тем ярче образное воссоздание этого героя и художественность решения творческой задачи. Наибольшую полноту в творческом осуществлении авторского замысла мы поэтому находим в жизнеописании Жуковского» [5, т. 5, с. 496].
Показательно при этом, что Жуковский-человек занимает Зайцева гораздо больше, чем Жуковский-поэт. Импульсом к созданию романа о Жуковском становится не творческое наследие поэта, привычное с детских лет, а более позднее знакомство с подробностями его жизненного пути. «Иной раз заглянешь, посмотришь знакомые с детства “Иви-ковы журавли”, “Кто скачет, кто мчится”. Года четыре назад перечел его (Жуковского - Е. А. ) биографию - краткий очерк. Но это из “наших”! И призадумался. Три года назад вновь начал читать, все по огромному тому - и уже мелькнуло, смутно еще, неуверенно: “вот о ком написать бы”» (дневниковая запись от 10 марта 1945 г.) [5, т. 9, с. 220].
Для Зайцева положение Жуковского в оппозиции свой - чужой, наш - не наш было определено прежде всего его бытовым и общественным поведением, по отношению к которому поэтическое наследие оказывалось вторичным. В условиях идеологического противостояния с советской Россией для Зайцева, как и для многих других представителей эмиграции, первостепенное значение приобретали не художественное направление и литературная «величина» писателей, а их повседневный нравственный облик. В этом смысле русские эмигранты оказались близки декабристам, главное значение которых для национальной культуры, по мнению Ю. М. Лотмана, состояло не в достоинствах их поэзии и политических концепций, а «в создании совершенно нового для России типа человека». Их обостренное чувство собственного достоинства «заставляло каждый поступок рассматривать как имеющий значение, достойный памяти потомков, внимания историков, имеющий высший смысл» [13, с. 380- 381].
Так, Зайцев, размышляя над вкладом писате-лей-эмигрантов в культуру России, затушевывает их литературные заслуги, а на первый план выдвигает этический «кодекс»: бескорыстие, скромность, стойкость, свободолюбие, чувство собственного достоинства, любовь к Родине, вера в Бога и собственную миссию. «Можно ли предполагать, что Шмелев или Куприн, Бальмонт или Мережков-
ский, Б. Зайцев или Алданов станут творцами и руководителями какой-то новой художественной школы, которую впоследствии назовут “школой русской эмиграции”? Конечно, нет. <...> Написана ли в эмиграции “Война и мир”, или “Братья Карамазовы”? - Никто на это не претендует. <...> Пишется все это в условиях необеспеченности, при весьма тощем читателе - но вот пишется (мыслится, делается). Думаю, все же, что никто из нас не променяет нелегкой своей свободы на доллары советского писателя, приезжающего в спальных вагонах в “гнилую” Европу и пропивающего здесь эти доллары. Нет, уж мы будем лучше пролетариями. Таково нам дано задание, весь вопрос в том, чтобы мы оказались его достойны. Гордиться и возноситься нам незачем, и себя преувеличивать не приходится. Но что поделать, если мы живы, работаем, пишем, читаем, любим родину. Может быть, положение наше обязывает даже к героической жизни - кто из нас ею живет? Это иной вопрос, мы ответим за нашу жизнь перед Богом» («Дела литературные», 1931) [5, т. 9, с. 120-123].
Культурная преемственность русской эмиграции заставляет Зайцева видеть аналогию своему драматическому жизнестроительству именно в судьбе декабристов [14]. В рецензии на книгу Г. О. Цетлина «Декабристы» он пишет: «Все это связано с нами. Не для меня одного, для нас всех “что-то” начинается с декабристов, кончается городом Парижем и его кладбищами». Для него восстание 1825 г. становится точкой отсчета для последующих роковых событий русской истории: «Как в бунте декабристов, как во всем девятнадцатом ее веке все делалось в ней “не так”: слишком рано или слишком поздно, или неудачно в исполнении. Многого Жуковский, слава Богу, не увидел. Зато мы увидели и продолжаем видеть» («Декабристы», 1954) [5, т. 9, с. 323, 325].
Однако историческая ретроспекция Зайцева простирается еще дальше. В своих автобиографических и биографических текстах он создает русскую «летопись в лицах» не только XIX - первой половины XX вв. Ключевыми вехами здесь являются трилогия литературных биографий русских писателей, автобиографическая тетралогия «Путешествие Глеба» и циклы воспоминаний. Древнерусскими параллелями к ним становятся намеченная в автобиографической тетралогии история Бориса и Глеба и жизнеописание Преподобного Сергия Радонежского.
В «писательской трилогии» Зайцев создает свою версию русской истории XIX в., данную через частные биографии русских писателей - Жуковского, Тургенева и Чехова. В биографических текстах Зайцева светская история русской культуры начинается именно с Жуковского. Характерна
при этом последовательность написания трилогии о писателях: «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954). Обратившись к образу Тургенева, Зайцев в конце творческого пути достраивает эту линию традиции, находя ее исток и идеал в Жуковском и финал - в Чехове.
Кроме того, интерес Зайцева к биографиям русских писателей, особенно возросший в 1940—1950-е гг., был обусловлен следующим любопытным обстоятельством: сам Зайцев и герои его беллетризованных биографий и очерков - Жуковский («Жуковский»), Чехов («Чехов»), Пастернак («Пастернак в революции» [«Далекое»]) - родились 29 января [15]. Жуковский - 29.01.1783 г., Чехов - 29.01.1860 г. (по новому стилю), Зайцев -29.01.1881 г., Пастернак - 29.01.1890 г. Как автор жизнеописаний Зайцев не мог оставить незамеченной эту биографическую деталь, проективно увязывавшую автора с его героями. Более того, вполне возможно, что именно она спровоцировала создание биографических произведений, став импульсом для «отождествления». Так, о рождении Жуковского Зайцев пишет: «Но вот 29 января 1783 года явился на свет Божий мальчик» [5, т. 5, с. 181]. В книге воспоминаний «Далекое» повествование от первого лица позволило Зайцеву открыто указать на такую параллель: «Он (Пастернак. - Е. А.) был ровно на девять лет, день в день (Курсив наш.
- Е. А. ), моложе меня», «из его “Автобиографических заметок” я узнал мелочь, послужившую началом переписки: мы родились с ним в один и тот же день месяца, только он на девять лет позже меня. Я написал ему наудачу и о совпадении, и о другом. С этого и началось. Начался странный, заочный, краткий “роман”» [5, т. 6, с. 229-230, 233]. Весьма вероятно, что диалог о подобных «странных сближеньях» был продолжен в 1959 г., когда Зайцев отправил Пастернаку экземпляр «Жуковского» и получил в ответ его восторженный отклик [16, с. 513].
Обратной стороной совпадений дат рождения является совпадение с датой смерти. Зайцев отмечал, что его рождение приходится на день кончины Достоевского: «Родился в день его (Достоевского -Е. А.) смерти, часа на три позже» [17, т. 1, с. 5]. Умер Зайцев по мистическому совпадению 28 января - также в день смерти Достоевского, незадолго до своего дня рождения и 135-летней годовщины смерти Пушкина. Магию чисел Зайцев отыскивает и в биографии Тургенева. Он отмечает, что писатель познакомился с семейством Виардо (впоследствии изменившим всю его жизнь) «28 октября, в день своего рождения», а также «полагал, что умрет в 1881 году. (Перестановка цифр года рождения - 1818)» [5, т. 5, с. 55, 152]. Вера в неслучайность подобного рода совпадений давала Зайцеву дополнительный повод для широкомасштабного
включения эмпирии своей жизни в контекст биографий зачинателей и столпов русской литературы - и не в последнюю очередь Жуковского.
И. А. Бунин, читая роман Зайцева о Жуковском, с иронией отметил его стилевое своеобразие: «Прочел в “Рус<ской> мысли” очередной отрывок из книги Зайцева о Жуковском. На этот раз о путешествии по России Жуковского с Наследником престола, Александром II. Путешествовали так: “На станциях подзакусывали и дальше. Жуковский больше действовал по пирожкам”» (Курсив Бунина. - Е. А.) [18, с. 85]. Любопытно, что словесные обороты, выделенные Буниным, имеют свой источник в автобиографической и мемуарной прозе Зайцева: «Ехали ночь, ехали день. Где-то перепрягали
- отец выслал подставы - где-то наскоро подзаку-сывали» (Курсив наш. - Е. А.) («Тишина») [5, т. 4, с. 180], «Бердяев, однако, и Франк предпочитали молочное, были верны своим яуртам. Но наша партия, с Вышеславцевым и Осоргиным, действовала по вину» (Курсив наш. - Е. А.) («Далекое») [5, т. 6, с. 263]. Обороты, резавшие чуткий слух Бунина, в действительности оказывались маркерами мемуарного текста самого Зайцева, где подобные вольности были вполне допустимы. Для собственного и биографического текстов Жуковского Зайцев пользуется не только одной системой исторических и литературных аллюзий, но и одним языком описания.
В своих публицистических работах, обращаясь к судьбе того или иного русского классика, Зайцев, как правило, указывает на неоценимую роль Жуковского. Характерно при этом, что, обходя стороной разговор о литературном влиянии поэта, он акцентирует личную помощь Жуковского каждому из них в тяжелых жизненных обстоятельствах. Так, Зайцев пишет о поддержке смертельно раненого Пушкина, потерявшего жену Тютчева, затравленного после публикации «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя [5, т. 9, с. 235, 260, 308].
Основными параметрами важности личности и творчества Жуковского становятся ощущаемая Зайцевым собственная экзистенциальная близость поэту и его безупречный нравственный облик, близкий особо чтимому на Руси «тихому» типу святости [19, с. 49]. Личность Жуковского соответствовала представлениям Зайцева об идеальном человеке, наделенном христианским смирением, добротой, кротостью. Наиболее точная характеристика поэта, по мнению Зайцева, была дана Ф. И. Тютчевым в стихотворении «Памяти
В. А. Жуковского» (1852):
Поистине, как голубь, чист и цел Он духом был: хоть мудрости змеиной Не презирал, понять ее умел,
Но веял в нем дух чисто голубиный [5, т. 6, с. 224].
Суть этого определения Зайцев соотносит с евангельским источником - стихом Нагорной проповеди: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» [Мф. 5: 8]. В свете этого вполне закономерно сопоставление романа-биографии «Жуковский», в котором Зайцев называл поэта «единственным кандидатом в святые от литературы нашей», с жанром жития [20-24]. По наблюдению Е. Р. Пономарёва, в биографии Жуковского «сохранены практически все основные черты древнего канона» [25, с. 108].
Ключевыми добродетелями, имеющими национальный характер и присущими Жуковскому, являются, по мысли Зайцева, смирение и неколебимая вера в Божий промысел: «О слезинке замученного ребенка Жуковский сказал ранее Достоевского. Но не бунтовал и билета почтительнейше не возвращал. Вот вычитал в 47 году среди “происшествий”: ребенок скакнул с копны сена и напоролся на вилы, которых не видел. Они пронзили ему внутренности, и так как концы их загнуты, то нельзя было вынуть. Дитя скончалось в мучениях - за что они? Есть от чего помешаться. Но Жуковский спокоен (так же отнесся и к незаслуженным горестям собственной жизни). В его философии неколебимо смирение. То, что кажется нам бессмысленным, имеет смысл, только не открыт он нам. Для этого нужна огромность веры» («Дни. 1939-1972»:
«Слеза ребенка», 1948) [5, т. 9, с. 247].
Ближайшей библейской параллелью для Жуковского в понимании Зайцева становится образ Иова, только с его позиции можно смотреть на Россию без содрогания: «В Промысел просто надо верить, как поверил в конце Иов. А это значит - всегда свое сохраняя и ничего не уступая, принять Крест, как предложенный для неизвестных нам, необозримых, но и высших целей» («Декабристы», 1954) [5, т. 9, с. 325].
С легкой руки Ю. И. Айхенвальда за Жуковским прочно закрепилась репутация «тишайшего поэта русской литературы» [26, с. 523]. Этой же чертой тихости в той или иной степени Зайцев наделяет и остальных героев «писательской трилогии». В Чехове особо отмечена скромность [5, т. 5, с. 396], к Тургеневу, по мнению Зайцева, читателя тянет неистребимое «влечение человека к тишине, возвышенности и благообразию» [5, т. 5, с. 479]. «Жуковский - Тургенев - Чехов» - прочерченная Зайцевым традиция «тихих классиков» [5, т. 5, с. 480], сменяющих друг друга на протяжении XIX в. Переходным в этом отношении становится 1852 г., когда осуществляется символическая смена поколений: «Записки охотника» Тургенева вышли «в России сто лет назад, в 1852 году. Это год для нашей литературы знаменательный. Он и траурный: уход Жуковского, Гоголя, но и плодоносный -выступление Тургенева и Толстого» [5, т. 5, с. 482].
На преемственность от Жуковского к Тургеневу Зайцев указывает и в отношении воспитания наследника престола Александра II: «“Записки охотника” не только поколебали рабство (а они именно поколебали: ученик Жуковского, будущий император Александр, был поклонником этих “Записок”)» [5, т. 5, с. 486].
Тихостью и смирением отмечен герой литературного жития Зайцева Сергий Радонежский. Собственная ономастическая «генеалогия» ведется Зайцевым от Бориса и Глеба, завещавших «России свой “образ кротости”» [5, т. 4, с. 254]. Именно «тихие» Борис и Глеб, а позднее Сергий Радонежский становятся народными любимцами и покровителями России. «Москва, а вслед за нею и вся Русь чтила в преподобном Сергии своего небесного покровителя. В сознании московских людей XVI в. он занял место рядом с Борисом и Глебом, национальными заступниками Руси», - отмечает Г. П. Федотов [19, с. 151]. Русских писателей, имена которых становятся нарицательными, Зайцев сближает с национальными святыми и наделяет функцией духовных покровителей Родины: «Гого -ли и Жуковские за нас заступники» («О Жуковском. 4 февраля 1942», 1948). [5, т. 9, с. 253].
Гоголь становится ближайшей парой для Жуковского во всех ключевых для Зайцева культурных кодах - христианском, биографическом и топографическом (итальянском). В дневниках и публицистике Зайцева, представляющих собой единый автобиографический текст, имена Жуковского и Гоголя, подобно героям борисо-глебского цикла, почти всегда упоминаются вместе. Символическим событием, связавшим «заступников», стала их почти одновременная смерть [9, с. 496]: «1852-й год. В феврале Гоголь ушел, в апреле Жуковский - друзья» [5, т. 9, с. 194]. Также в своих высказываниях о Жуковском и Гоголе Зайцев всегда отмечает как внутреннее единство, так и различия между ними: «Гоголя след с детских лет в сердце. Жуковский пришел много позже. Обоих люблю, хоть и силы их разные. Какие они письма друг другу писали! Вообще, что была за Россия!» («О Жуковском. 4 февраля 1942», 1948); «У Гоголя природно не выходили “светлые явления”. Его друг Жуковский столь же органично не мог говорить о тьме и грехе» («Паустовский», 1951) [5, т. 9, с. 253, 294].
Окончательно свои карты Зайцев раскрывает в очерке «Гоголь». В нем объяснена парность писателей, возникшая в сознании биографа: «Их сблизила религия и религиозное отношение к жизни, искусству. С Пушкиным тут разница. Для Пушкина человек - поэзия, предмет ее. Для Гоголя и Жуковского - Бог и поэзия. У Пушкина над искусством ничего нет. У Гоголя и Жуковского над искусством Бог, искусство лишь форма служения Ему»
(«Гоголь», 1952) [5, т. 9, с. 304]. Здесь же, в противовес Гоголю, дается развернутая характеристика духовного мира Жуковского: «Как христианин знал, конечно, о зле и дьяволе, но со стороны. О грехе и зле внутренний его опыт был невелик. В молодости сам много писал о чертях, считался даже литературным “дядькой” их, но сказочно, по-детски, не изнутри, а декоративно. В Жуковском не было никакой мути, он очарователен своей чистотой, простодушием. “Что за прелесть чертовская его небесная душа” (Пушкин). Внутренно ничто его не мучило, не ужасало» («Гоголь», 1952) [5, т. 9, с. 303-304].
В рецепции творчества и личности Жуковского
XIX в. на первый план выдвигалось художественное наследие поэта - «отца русской баллады», «русского Тиртея», «бедного певца» и т. д. Обратной стороной этого процесса стало интенсивное жанровое и стилевое пародирование творчества Жуковского. Восприятие Жуковского в XX в. усложняется дополнительными биографическими кодами и ориентацией на жизнетекст поэта. Так, И. А. Бунин акцентирует фамильную мифологию Буниных-Жуковских, соединяя семейную и историко-литературную преемственность. Зайцев эстетизирует нравственно-религиозный аспект биографии Жуковского, обретая в ней эталон для конструирования собственного жизнетекста.
Список литературы
1. Громова А. В. Жанровая система творчества Б. К. Зайцева: литературно-критические и художественно-документальные произведения: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Орел, 2009. 46 с.
2. Лебедева О. Б. Принципы романтического жизнетворчества в дневниках В. А. Жуковского // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 13. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 420-442.
3. Черников А. П. В. А. Жуковский и его традиции в прозе Б. Зайцева // Белевские чтения. Вып. 4. М.: МГУЛ, 2004. С. 91-98.
4. Холиков А. А. А. Н. Веселовский и Б. К. Зайцев - биографы В. А. Жуковского // Сравнительное и общее литературоведение: сб. ст. молодых ученых. Вып. 1. М.: МАКС Пресс, 2006. С. 205-213.
5. Зайцев Б. К. Собр. соч.: в 5 т. М.: Русская книга, 1999-2000.
6. Аверин Б. Дар Мнемозины: Роман Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб: Амфора, 2003. 400 с.
7. Прокопов Т. Ф. Публицистика Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Собр. соч.: в 5 т. Т. 9. М.: Русская книга, 2000. С. 3-5.
8. Хатямова М. А. К проблеме персонифицированного повествования: «Золотой узор Б. К. Зайцева» // Вестн. Томского гос. пед. ун-та (Tomsk State Pedagogical University Bulletin). 2007. Вып. 8 (71). С. 55-60.
9. Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М.: Гнозис - Школа «Языки русской культуры», 1995. 875 с.
10. Тюпа В. И. Литература как род деятельности: теория художественного дискурса // Теория литературы: в 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 1. М.: Academia, 2004. C. 16-104.
11. Мандельштам О. Э. Конец романа // Мандельштам О. Э. «Выпрямительный вздох». Стихи, проза. Ижевск: Удмуртия, 1990. С. 30-31.
12. Степун Ф. А. Борису Константиновичу Зайцеву - к его восьмидесятилетию // Зайцев Б. К. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. М.: Русская книга, 1999.
C. 3-17.
13. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: быт и традиции русского дворянства (XVIII -начало XIX века). СПб.: Искусство-СПБ, 1994. С. 331-384.
14. Алданов М., Милюков П., Мельгунов С. и др. Мы дышали свободой... Историки Русского зарубежья о декабристах. М.: Формика-С, 2001. 208 с.
15. Яркова А. В. Жанровое своеобразие творчества Б. К. Зайцева 1922-1972 годов. Литературно-критические и художественно-документальные жанры. СПб.: ЛГОУ им. А.С. Пушкина, 2002. С. 195-205.
16. Зайцев Б. К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов. Литературные биографии / сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. А. Д. Романенко. М.: Дружба народов, 1999. 541 с.
17. Зайцев Б. К. Соч.: в 3 т. М.: Худож. лит., ТЕРРА, 1993.
18. И. А. Бунин: Новые материалы. Вып. I. / сост., ред. О. Коростелева и Р. Дэвиса. М.: Русский путь, 2004. 584 с.
19. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М.: Московский рабочий, 1990. 269 с.
20. Сваровская А. С. Житийные традиции в прозе Б. К. Зайцева // Проблемы литературных жанров. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1990. С. 113115.
21. Сваровская А. С. Житийное начало в повести Б. Зайцева «Аграфена» // Проблемы метода и жанра. Вып. 19. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1997. С. 153-163.
22. Завгородняя Н. И. Бытие жития в быте биографии (Специфика биогр. текстов Б. К. Зайцева «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов»)
// Культура и текст. СПб.; Барнаул: Изд-во БГПУ, 1997. Вып. 1: Литературоведение. Ч. 1. С. 85-87.
23. Калганникова И. Ю. Апокрифический, житийный контекст биографической прозы Б. К. Зайцева: «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов» // Гуманитарные исследования. Омск: Изд-во ОмГПУ, 2000. Вып. 5. С. 37-40.
24. Кашпур О. А. «Единственный кандидат в святые от литературы нашей...» (Б. К. Зайцев о В. А. Жуковском) // Литература и общественное сознание: варианты интерпретации художественного текста. Бийск: НИЦ БПГУ, 2002. Вып. 7. Ч. 1. С. 91-94.
25. Пономарёв Е. Р. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции // Вопр. литературы. 2004. № 1. С. 84-111.
26. Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. 591 с.
Анисимова Е. Е., кандидат филологических наук, доцент.
Сибирский федеральный университет.
Пр. Свободный, 79, Красноярск, Россия, 660041.
E-mail: [email protected]
Материал поступил в редакцию 14.01.2011.
E. E. Anisimova
B. K. ZAITSEV AND V. A. ZHUKOVSKII: CLASSICS REACTUALIZATION AS FACTOR OF WRITER-EMIGRANT’S IDENTITY
In the article upon the example of B. K. Zaitsev’s creativity and his novel “Zhukovskii” the typology of Russian emigration’s biographical text is examined. The attraction of diaspora representatives towards self description stipulated for the interest to biography proper and also to its variety - hagiobiography often understood as indissoluble whole. Zaitsev aesthetisizes moral-religious aspect of Zhukovskii’s biography, finding in it a standard for constructing his own life scenario.
Key words: Zhukovskiy, Zaitsev, biography, life scenario, identity, emigration.
Siberian Federal University.
Pr. Svobodny, 79, Krasnoyarsk, Russia, 660041.
E-mail: [email protected]
