CC BY
8щимся с пушкинским, завершается этот предсмертный шедевр Лермонтова».29 Это не случайное совпадение, а закономерное освоение Лермонтовым народного идеала. Нам представляется, что образ дуба соотносится с той же концепцией «мирового древа», которое дает вечную молодость, обладает целительными свойствами, символизирует бессмертие («вечно зеленея»). Эта связь с мифопоэтическим сознанием объясняет и трактовку смерти в произведения, когда герой не умирает, а засыпает («Но не тем, холодным сном могилы...»). Сама ситуация «жизни после смерти», стремление заснуть, умереть от усталости и боли соотносится с архаическим сюжетом, указанным Е. М. Мелетинским.30 Нет смысла говорить в данном случае о влиянии или заимствовании, тем более что пушкинское стихотворение было опубликовано впервые в 1857 г. Совпадение мифологических образов и мотивов в творчестве Лермонтова и Пушкина может быть объяснено единством трактовки темы смерти на основе славянской мифологии, народного миропонимания. Символичность стихотворения Лермонтова поддерживается его поэтикой, где «по сути дела, каждое слово <...> — знак некоторых идейных структур, хорошо известных читателю лермонтовской поры из предшествующего культурного опыта».31 Ю; М. Лотман точно описал идейную структуру образа дуба как символа бессмертия, «соединяющего микрокосм-могилу — со вселенной».32 О связи этого лермонтовского произведения с мифологией писали и другие исследователи.38 В данном случае нам важно подчеркнуть, что обращение Лермонтова к национальным мифопоэтическим воззрениям типологически развивало открытия Пушкина в этой области.
А. В. Ильичев
29 Муравьев Д. П. Послесловие. — В кн.: Лермонтов М. Ю. Стихотворения и поэмы. М., 1974, с. 279.
30 Меле тин ский Е. М. Поэтика мифа, с. 194.
31 Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. Структура стиха. Л.,
1972, с. 192.
32 Там же, с. 196.
38 См.: Коровин В, И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. М.,
1973, с. 129.
ИЗ КОММЕНТАРИЯ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ»
1
«Там Озеров невольны дани...»
Современные справочные пособия указывают ударение в фамилии знаменитого некогда драматурга на первом слоге. В прошлом веке в биобиблиографических пособиях не было принято обозначать ударения. Как произносили эту фамилию современники Пушкина и сам поэт?
«Ударение в русских фамилиях овределяется двумя факторами: 1) нормами ударения в тех сдорах, от которых образованы фамилии, ц 2) заксь
ítoM айалогйй. Однако оба этих фактора имеют ограниченное действий из-аа того., что фамилии — слрва индивидуальные, а произношенде цх зависит, кроме всего прочего, и от желания самих людей».1
В соответствии с первым фактрром, ударение в фдмидии Озеров должно стоять на начальном слоге. Как действовали второй фактор и ограничивающие его влияпис обстоятельства, сейчас сказать трудно.
В пушкинском стихе из строфы XVIII главы первой «Евгения Онегина» (VI, 12) в соответствии с нормами просодии ударение может стоять как на первом, так и на третьем слоге слова Озеров. Обе ритмические формы четырехстопного ямба, возникающие дри этом, достаточно распро^ странены в романе (их частоты равны 9.7% при ударении на первом слоге и 6.6% при ударении на третьем).2
Однако кроме «Евгения Онегина» фамилия Озеров еще дважды встречается в стихах Пушкина — в «Городке» (1815) и в послании «К Жуковскому» (1816); частота в них, а следовательно, и вероятность ритмических форм, возникающих в зависимости от колебания ударения, весьма различны.
Стихотворное послание «К Жуковскому» написано александрийским стихом, и нужное нам слово читается в следующем контексте: «К вам Озерова дух взывает: други! месть!..» (I, 197). Здесь, как и в «Евгении Онегине», согласно нормам просодии ударение может находиться как на первом, так и на третьем слоге фамилии Озеров. Однако при ударении на начальном слоге возникает 3-я ритмическая форма шестистопного ямба, частота которой в поэзии Пушкина 1816—1819 гг. равна 10.5%. При ударении на третьем слоге возникает 2-я ритмическая форма, частота которой ничтожна—0.8%.3 С большой долей уверенности можно считать, что Пушкин предполагал здесь произношение Озеров.
Отвлеченно говоря, в «Городке» ударение тоже может стоять как на начальном, так и на конечном слоге фамилии: «Здесь Озеров с Расином» (I, 98). Однако в стихах Пушкина 1815 г. нет ни одного случая, когда бы в трехстопном ямбе отсутствовало ударение на первой стопе, т. е. на втором слоге.4 Не остается сомнения, что поэт рассчитывал на чтение Озеров.
Исходя из этого, можно утверждать, что и в «Евгении Онегине» данная фамилия для Пушкина звучала так же.
Сто лет спустя О. Мандельштам написал стихотворение, где непременно следует читать Озеров:
Что делать вам в театре полуслова И полумаек, герои и цари? И для меня явленье Озерова — Последний луч трагической зари.5
Исключительно бережное отношение поэта к слову не позволяет предположить здесь licentia poética. Мандельштам учился в одном из лучших
1 Суперанская А. В. Имена собственные. — В кн.: Наша речь. М., 1965, с. 90—91.
2 Томашевский Б. В. О стихе. JL, 1929, с. 136—137.
3 Тарановски К. Руски дводелни ритмови. Београд, 1953, таб. VII, 34.
4 Там же, с. 95.
5 Мандельштам О. Э. Стихотворения. Л., 1973, с. 222.
заведений предреволюционных лет — Тепишевском училище, где русскую словесность преподавал образованный филолог и поэт, — в частности, знаток русской литературы рубежа XVIII—XIX вв. — Вл. Вас. Гиппиус. Мандельштам был родственником выдающегося историка литературы С. А. Вен-герова, вращался в петербургской литературной и театральной среде и скорее всего зафиксировал устную традицию произношения фамилии В. А. Озерова, восходящую к началу XIX в. Ее можно объяснить аналогией с фамилией Новиков и т. п.
Очевидно, в разговорной речи бытовали два варианта произношения фамилии В. А. Озерова, подобно Иванову и Иванову, Новикову и Новикову, Дашковой и Дашковой, Корсаковой и Корсаковой. В своем письме от 5 апреля 1823 г. Пушкин, обращаясь с вопросом к Вяземскому, ставит следующее ударение в фамилии дамы, чтобы избежать qui pro quo: «Важный вопрос и, сделай милость, отвечай: где Мария Ивановна Корсакова <...>» (XIII, 61). Поэт придавал значение акцентуации фамилий и в фамилии драматурга избрал вариант (возможно, московский, воспринятый в детстве) Озеров.
2
«...панталоны, фрак, жилет»
Одежде Онегина — шляпе а 1а Боливар, панталонам, фраку, жилету — посвящены содержательные статьи в комментариях к роману. Дополнительно можно отметить следующее. Историк цензуры отмечает, что при Павле I строжайшим ограничениям подвергалась не только печатная продукция, но и частная жизнь людей, в том числе — стиль одежды. В частности, запрещены были круглые шляпы, фраки, жилеты, панталоны: французская мода связывалась в глазах правительства с Французской революцией.® Через несколько дней после восшествия на престол Александра I, при либеральных веяниях начала царствования, вновь появились круглые шляпы, фраки, панталоны, жилеты.7 Когда Пушкин писал первую главу своего романа, эти колебания моды ушли в прошлое, но память о них осталась. Поэт, с его подчеркнутым стремлением к достоверности исторических реалий, задержал внимание и на них.
Мало того. В строфу XXVI он ввел своеобразный лингвистический комментарий, в котором еще и подчеркнул иностранное происхождение этих слов:
Но панталоны, фрак, жилет, — Всех этих слов на русском нет <.. .>
(VI, 1G)
Поэт сделал все, чтобы читатели не прошли мимо социального смысла современной моды. Далее с тою же целью он иронически приносит по-
випную:
А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог
6 Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры. СПб., 1892, с. 65.
7 Там же, с. 86.
Пестреть гораздо б меньше мог Иноплеменными словами <.. .>
В заключительном двустишии строфы поэт противопоставляет своему будто бы перегруженному варваризмами языку «Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный»:
Хоть и заглядывал я встарь В Академический словарь.
В этом противопоставлении текста романа «Академическому словарю» в полной мере выясняется иронический смысл самообвинений поэта. Если слов панталоны и жилет в «Словаре Академии Российской» действительно нет, то во 2-м издании этого словаря, вышедшем как раз незадолго до начала работы Пушкина над романом, читаем: «Фрак — кафтан французского покроя».8 Противопоставление лексики романа и словаря оказывается мнимым. Еще в Предисловии к 1-му изданию «Словаря Академии Российской» были четко сформулированы принципы отбора лексики. Среди стилистических пластов, которые было положено исключить или предельно ограничить (антропонимы и топонимы, профессиональные термины, «благопристойности противные», архаизмы, диалектизмы), значатся: «6) Все иностранные слова, введенные без нужды, а которым равносильные славянские или российские находятся <...>». Среди исключений из этого правила указаны: «(III) Названия произведений как естественных, так и художественных, отъинуда привозимых, которым по общему праву всех языков дано место и в нашем словаре».9 По точному смыслу правила (6) п исключения (III) такие слова, как панталоны, фрак, жилет, обозначающие предметы иностранной одежды, распространенные в России, имеют право на место в словаре и в языке.
Весьма вероятно, что следующий абзац в статье Вяземского «Отрывок из письма А. И. Г—ой» («Денница, альманах на 1830 год») навеян рассмотренной строфой «Евгения Онегина», хотя поэт и его произведение не названы: «Еще есть вспомогательное средство для изучения языка русского: частое чтение „Академического словаря". Этот способ был мне присоветован Карамзиным и, следовательно, заслуживает доверенность вашу. Сей словарь далек от совершенства; но все, за неимением другого, должно прибегать к нему, как к единому хранилищу материальных богатств языка нашего».10 Характерно здесь наименование труда Академии Российской «Академическим словарем», имеющееся в «Евгении Онегине», но отнюдь не общераспространенное в начале XIX в. В статье Вяземского ассоциация с пушкинским романом тем более вероятна, что статья написана в форме письма к поэтессе А. И. Готовцовой, чье послание к Пушкину вместе с ответным посланием поэта было опубликовано незадолго до статьи Вяземского. Послание Готовцовой явилось откликом на
8 Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный. 2-е изд. СПб., 1822, ч. 6, стб. 1119.
9 Там же. 1-е изд. СПб., 1789, ч. 1, с. IX—X.
10 Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. с. 106.
начальные строфы четвертой главы «Евгения Онегина», опубликованные в «Московском вестнике», но не вошедшие в окончательный текст романа, а ответное послание Пушкина было написапо по настоянию Вяземского.11 Таким образом, его статья многими нитями связана с «Евгением Онегиным».
Тынянов писал о внутренней диалогичности пушкинского романа.12 Аллюзия в «Отрывке из письма А. И. Г—ой» Вяземского на строфу XXVI главы первой раскрывает перед нами фрагмент диалога между текстом романа и современными ему текстами — статьями, письмами, стихами. Данное явление можно назвать внешней диалогичностью романа. К этой теме мы еще обратимся далее и именно в связи с Вяземским, которому принадлежит в романе особое, место.
3
«Я думал уж о форме плана...»
В понимании этого и следующего стихов из последней строфы первой главы «Онегина» замечается расхождение. К. Гилыпер и Ю. М. Лотман 13 относят слова
Я думал уж о форме плана
И как героя назову<...>
(IV, 30)
к роману «Евгений Онегин», связывая их со следующими стихами:
Покамест моего романа
Я кончил первую главу <.. .>
В. В. Набоков и некоторые другие исследователи относят слова о форме плана и имени героя к предыдущей строфе, к замыслу большого эпического произведения.14 В таком случае, если строфа LIX кончается строками:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
го начало строфы LX:
Я думал уж о форме плана
И как героя назову <.. .>
Следует ли одно из этих прочтений считать безусловно правильным?
«Словарь языка Пушкина» приводит в качестве второго значения следующее толкование слова «герой»: «Главное действующее лицо литератур-
11 Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10-ти т. М.; Д., 1950, т. 3, с. 492 (примечания Б. В. Томашевского).
12 Тынянов Ю. Н. О композиции «Евгения Онегина». — В кн.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
13 Hielscher К. A. S. Puskins Versepik. München, 1966, S. 125; Лотман Ю. M. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Тарту, 1975, с. 92.
14 Eugene Onegin: A Novel in Verse by A. Pushkin / Transi, from Rus-
sian, with a Commentary by V. Nabokov, New York, 1964, vol. 2, p. 215,
иого произведения».15 В таком значении это слово употребляется Пушкиным 54 раза, в том числе в начале «Евгения Онегина»:
Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас<...>
(VI, 6)
Герой романа — вне всякого сомнения, Онегин, чьим именем роман и назван. Далее в первой главе Пушкин говорит: «Вот наш герой подъехал к сеням <...>» (VI, 16). На протяжении всего романа Онегин еще неоднократно будет назван героем. Поэтому в конце первой главы Пушкин никак не мог предупреждать читателя, что уже думал об имени героя.
Никак нельзя предположить, что под героем подразумевается Ленский: для Пушкина он всегда поэт, певец, но не герой.
Движение пушкинской мысли ири переходе от предпоследней строфы первой главы к последней следует понимать так: Скоро я начну писать большую поэму; я думал уже о плане и об имени героя; а покамест л кончаю первую главу того романа, над которым работаю в настоящее время.
Таким образом, слова о форме плана и об имени героя несомненно относятся к замыслу поэмы «песен в двадцать пять», а не к «Евгению Онегину».
4
«Цензуре долг свой заплачу...»
Эти слова из заключительной строфы обыкновенно понимаются как указание на готовность поэта пожертвовать какими-то частностями текста в угоду требованиям цензуры, чтобы роман увидел свет. Действительно, письма Пушкина одесского периода полны горестных размышлений о печальной судьбе русских писателей, самого поэта и его романа, поставленных в зависимость от реакционной, тупой, а подчас и бессмысленно жестокой цензуры. С этим следует вцолне согласиться. Однако кроме этого, на наш взгляд, Пушкин вкладывал в данный стих и другой смысл, буквальный: «Цензуре долг свой заплачу», т. е. представлю в цензуру положенное число экземпляров книги. В пушкинское время на обороте титульного листа книги значилось: «Печатать позволено с тем, чтобы по на-печатании представлены были в Цензурный комитет три экземпляра». Иногда подобное распоряжение писалось самим цензором. Его-то п имел в виду поэт. Завершая первую главу, в своем воображении он уже видел ее изданпой, прошедшей цензуру и вызвавшей нападки критики.
5
В строфе X главы второй среди тем поэзии Ленского названа туманная даль (прилагательное стоит в стяженной, усеченной форме: «ту-
15 Словарь языка Пушкина. М., 1956, т. 1, с. 470.
18 Виноградов В. В. Русский язык, М.; Л., 1947, с. 266,
манну даль»). Н. Л. Бродский приводит ряд примеров употребления этого словосочетания с именем прилагательным и в стяженной (усеченной), и в членной форме из элегий Жуковского и Батюшкова.17 Комментатор прав. Словоупотребление предромантиков отразилось в строфах VI—XI то в нарастающей, то в убывающей свободной косвенной речи.18 Полагаем, однако, что отразилось оно опосредованно.
В 1822 г. была опубликована статья Вяземского «О „Кавказском пленнике", повести. Соч. А. Пушкина». В начале ее он писал: «Противники поэзии, романтической у нас устремляют в особенности удары свои на поражение некоторых слов, будто модных, будто новых. „Даль", „таинственная даль„туманная далъи более прочих выражений возбуждает их классическое негодование».19 Некоторые замечания о построении поэмы и образа пленника вызвали возражения Пушкина, но с общеэстетическими идеями статьи он солидаризировался: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезпь умертвила б нашу отроческую словесность» (XIII, 57—58). Французская болезнь — классицизм. Позже Пушкин солидаризировался с Вяземским иначе, — повторив словосочетание из его статьи во второй главе «Евгения Онегина».
Как было отмечено в связи с «Академическим словарем», роман Пушкина находится в зоне оживленного диалога его автора с Вяземским, реминисцирует Вяземского и вызывает его ответные реминисценции. Приведем еще один пример. Когда Вяземский читал:
Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят <.. .>
(VI, 136)
— он должен был вспоминать письмо Пушкина от 1 сентября 1822 г.: «<...> понимаю тебя —лета клонят к прозе <...»> (XIII, 45).
Следует, однако, иметь в виду разномыслие Вяземского и Пушкина по поводу словосочетания «туманная даль» и проблемы романтизма вообще. Вяземский однозначно встал на защиту и нового литературного направления, и нового словоупотребления. Так написана и статья о «Кавказском пленнике». Пушкин же считал, что романтизм, или истинный романтизм, как он иногда говорил, — это нечто другое.20 Сквозь романтические понятия и формы он прозревал реализм. Поэтому «туманну даль» как одну из тем поэзии Ленского Пушкин называет и сочувственно, и одновременно несколько иронически, не отождествляя свою литературную» позицию с позицией юного иоэта.
17 Бродский Н. Л. «Евгений Онегин», роман А. С. Пушкина. М., 1957, с. 143—144.
18Булаховский Л. А. Русский литературный язык первой половины XIX века, М., 1954, с. 442.
19 Вяземский П. А. Эстетика я литературная критика. М., 1984, с. 43. (Курсив Вяземского.)
20 Томашевский I. В. Пушкин. М.; Л„ 1956, т, 1, с. 605.
«Стихов российских механизм»
В восьмой главе имеется странная на Первый взгляд Метафора, характеризующая стихотворную речь:
Стихов россййскйх механЙЗМа Едва в то время не постиг Мой бестолковый ученик.
(VI, 184)
Казалось бы, представление о стйхотворйой рбчй кйк о механизма плохо совмещается с образом боговдохновенного поэта («Поэт», «Я па мятник себе воздвиг нерукотворный...»), создающего этот механизм. Ка ково же место этой метафоры в романе?
Русский классический силлабо-тонический стих, каким он был в йупк кинское время, подчинялся целому ряду правил. В нем строго различались метрически сильные и метрически слабые слоговые позиции. Сильные позиции притягивали к себе ударные слоги, слабые позиции отталкивали их. Между сильными позициями могли быть либо одна слабая (в хорее, ямбе), либо две (в дактиле, амфибрахии, анапесте). Хорей и дактиль имели нулевую анакрузу (стих начинался с сильной позиции), ямб и амфибрахий — односложную, анапест — двусложную. Таким образом, в хорее сильные позиции приходились на нечетные слоги, в ямбе — на четные, а в дактиле, амфибрахии и анапесте — на нечетный (четный) и четный (нечетный) поочередно.
В каждом стихе (строке) было строго определенное количество слогов. Ударные слоги должны были приходиться на метрически сильные слоговые позиции, безударные — на метрически слабые. Ударный слог мог прийтись на слабую позицию, но безударный слог того же слова не мог прийтись на сильную позицию. Это значит, что в хорее и ямбе на слабых позициях могут стоять только односложные слова, несущие ударение, а в дактиле, амфибрахии и анапесте на слабой позиции может быть ударный слог только односложного либо двусложного слова.
В пятистопном и шестистопном ямбе часто вводилась постоянная цезура, т. е. постоянный словораздел после определенного слога — четвертого или шестого.
Соединение стихов в пределах строфы и в астрофическом тексте, а также соединение строф между собой тоже подчинялось определенным требованиям. Еще Тредиаковский принял за правило «бракосочетание рифм» — чередование женских и мужских клаузул. В пушкинское время не могли стоять рядом два стиха с женскими клаузулами на разные рифмы или два стиха с мужскими клаузулами на разные рифмы. Если предыдущая строфа (или абзац астрофического текста) кончалась стихом с мужской клаузулой, то последующая строфа (абзац астрофического текста) начиналась стихом с женской клаузулой, и наоборот.
Исключения из всех перечисленных правил воспринимались именно как исключения и возможны были, в свою очередь, опять-таки в определенных условиях.
Рифма предполагала совпадение гласной фонемы (звука, буквы) последнего ударного слога и всех согласных справа от нее, отклонения воспринимались как несовершенство, уступки материалу языка.
Мы намеренно самым сжатым образом суммировали правила силлаби тонического стихосложения пушкинской поры. Они столь строго ограничивают движение поэтической мысли, вызывают такое обилие повторений при чередовании ударных и безударных слогов, мужских и женских рифм, единообразных строф, что могут вызвать ассоциацию с работой механизма. Пушкин с наслаждением отдавался во власть этого механизма, о чем ярко свидетельствует, например, начало «Домика в Коломне». В заключение рецензии «Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина» Пушкин отметил: «Знатоки отдадут справедливость ученой отделке и звучности гекзаметра и вообще механизму стиха г-на Катенина, слишком пренебрегае-мому лучшими нашими стихотворцами» (XI, 221).
Можно с уверенностью сказать, что слово «механизм» для Пушкина играло роль прозаизма, аналогичного слову «организм» в «Осени». Подобные «прозаические бредни» были важнейшей структурной частью текста романа, всей системы пушкинской поэтической лексики 30-х гг.
Пушкин новаторски ввел слово «механизм» в язык поэзии, однако при этом он опирался на традицию русского литературного языка и языка русской прозы его времени. Хотя в «Словаре Академии Российской» слова «механизм» нет, но есть слово «механика». Оно объясняется следующим образом: «Часть прикладной математики, имеющая предметом законы равновесия и вообще движения».21 Стоит отметить, что в качестве примеров приведены словосочетания «Учить, учиться механике», близкие по смыслу соответствующему месту «Евгения Онегина». Кроме того, в словаре имеются статьи «Механик», «Механически», «Механический», отсылающие к статье «Механика», — гнездо слов данного корня, таким образом, представлено весьма широко.
Слово «механизм» применительно именно к стихосложению употребил до Пушкина А. X. Востоков. Замечательный поэт, филолог, реформатор и теоретик стихосложения, он скромно писал о себе в третьем лице, оправдываясь в слабости переводов из Горация: «Не имев иного руководителя кроме некоторых книг, придерживался он, может быть, слишком рабски подлинника своего в вещах побочных — в механизме стихов».22
Общеизвестно, что Пушкин высоко ценил поэтическую и научную деятельность Востокова. Однако данной книги в библиотеке Пушкина не было.23 Тем не менее мы можем привестп косвенное доказательство того, что очень рано, еще в Лицее, Пушкин познакомился со второй частью «Опытов лирических...» Востокова. Оно любопытно и само по себе.
Среди источников «Руслана и Людмилы» отмечаются поэмы Востокова.24 Первая завершенная поэма Пушкина особенно близка к поэме
21 Словарь Академии Российской <.. .>. СПб., 1814, ч. 3, стб. 761.
22 В о с т о к о в А. X. Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах. СПб., 1806, ч. 2, с. 77.
23 См.: Модзалевскйй Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910.
24 См.: Томашевский Б. В. Пушкин, т. 1, с. 299.
Востокова «Светлана и Мстислав». Не станем пересказывать содержаййе этой поэмы, отметим лишь некоторые точки соприкосновения ее с «Русланом и Людмилой». Действие происходит в Киевской Руси Владимира-Солнца. В числе узловых эпизодов есть преследование неузнанного врага (ср. преследование Фарлафа Рогдаем), битйа Владимира с Мстиславом на берегу Днепра (ср. бой Руслана с Рогдаем), радостное возвращение в Киев, брачный пир.
Особенно доказательно сопоставление лексики. У Востокова, например, есть Баян, Лель, гридница и гридни. Два последних слова Б. В. То-машевский считал особенно характерными и связывал их с влиянием на Пушкина «Истории государства Российского» Карамзина.25 Между тем гридни и гридница имеются в поэме Востокова, написанной в 1802 г.23 Немаловажное значение имеет и совпадение стихотворного размера: обе поэмы написаны четырехстопным ямбом.
Влияние «Светланы и Мстислава» на «Руслана и Людмилу» (даже заглавие своей поэме Пушкин дал по той же модели, что и Востоков) сомнению не подлежит. Между тем, поэма Востокова опубликована как раз во второй части его «Опытов лирических...» (с. 81—99). Таким образом доказывается знакомство Пушкина с этой книгой. С большой уверенностью можно говорить о том, что метафору «механизм стихов» Пушкин перенес в роман «Евгений Онегин» из прозы Востокова. Простое совпадение представляется маловероятным.
Можно еще отметить, что в конце 40-х гг. сходное выражение применил в воспоминаниях о Ю. А. Нелединском-Мелецком Вяземский: «Арифметические задачи решал он мысленно или, лучше сказать, наобум, но с математическою непогрешительною верностью. Это бессознательное, внутреннее производство, эту умственную механику применял он даже к самому стихотворству».27 Здесь меньше оснований говорить, что Вяземский реминисцирует Пушкина, но, с другой стороны, «Евгения Онегина» он читал и метафору «стихов российских механизм» знал.
С первой по шестую главу романа Онегин подчеркнуто прозаичен. Ленский и он — это стихи и проза. Как его друг ни бился, Онегин не мог отличить ямба от хорея. Он не полюбил поэтичную Татьяну, хотя и почувствовал ее поэтичность, сказав, что из двух сестер выбрал бы ее, если бы был поэтом. Позже Онегин полюбил Татьяну и сам стал похож на поэта. Поражает цельность романа, писавшегося на протяжении более чем семи лет и перебивавшегося множеством других работ. Пушкин помнит, что его герой был прозаичен и мог полюбить Татьяну, только став поэтом, — ив восьмой главе Онегин по своему мироощущению и поведению предельно близок к этому. Такой Онегин любит Татьяну. Пушкин помнит и выразительную деталь: его герой не различал хорея и ямба. Обновленный Онегин чуть было не постиг и «стихов российских механизма». Эта деталь становится выразительным штрихом для характеристики пушкинского героя.
В. С. Баевский
25 См.: Там же, с. 296.
26 См.: Заметки А. X. Востокова о его жизни / Сообщил В. И. Срезневский. СПб., 1901, с. 18.
27 Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика, с. 236.
Он мог бы чувства обнаружить, А не щетиниться, как зверь; Он должен был обезоружить Младое сердце. «Но теперь Уж поздно; время улетело... К тому ж — он мыслит — в это дело Вмешался старый дуэлист; Он зол, он сплетник, он речист... Конечно: быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шепот, хохотня глупцов...» И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир! И вот, на чем вертится мир!
(VI, 121—122)
В контексте романа строфа XI шестой главы представляет собой преддуэльное размышление героя, сопровожденное авторским комментарием. И мысленный монолог Онегина, и особенно обобщающие суждения Пушкина обнажают страшную пропасть между здравым смыслом и нормами светского поведения.
Пушкин не был первооткрывателем этой пропасти. Он хорошо знал своих предшественников — и западных, и отечественных. Ближайшим из последних был А. С. Грибоедов. Недаром же строка «И вот общественное мненьеI» процитирована и снабжена особым авторским примечанием: «Стих Грибоедова» (VI, 194).
Чего боится Онегин, принимая заведомо бессмысленный вызов мальчика Ленского? «Стих Грибоедова», заимствованный из монолога Чацкого, объясняет последствия возможного отказа героя от поединка. Может родиться слух о трусости Онегина. А дальше — точно по «Горю от ума»:
Поверили глупцы, другим передают, Старухи вмиг тревогу бьют — И вот общественное мненье!1
Но грибоедовской строкой об «общественном мненьи», бессмысленном и ложном, строфа не завершается. Пушкин ведет ее дальше, к итоговому восклицанию, в котором содержится другая, куда большая, чем в строке из «Горя от ума», мера обобщения:
И вот, на чем вертится мир!
Стих о бессмысленном верчении мира, построеппого на механическом приложении общих понятий («пружина») к каждому отдельному случаю, есть, по нашему мнению, еще одна цитата в ткани строфы. На этот раз цитата скрытая. Но так же, как и в первом случае, она заимствована из стихотворного текста. Автор его — Д. И. Фонвизин.
Сюжет фонвизинского «Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» (1769) хорошо известен. Автор послания обращается к трем
1 Грибоедов А. С. Горе от ума, д. 4, явл. 10. — Соч. М., 1985, с. 133.
своим «людям» с философским вопросом: «... на что сей создан свет?>>. И получает три разных ответа. Все они так или иначе клонят к млению о тщете и бессмысленности мира. Нас будут интересовать несколько строк из монолога домашнего парикмахера Петрушки:
«Я мысль мою скажу, — вещает мне Петрушка, — Весь свет, мне кажется, ребятская игрушка... Создатель твари всей, себе на похвалу, По свету нас пустил, как кукол по столу. Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут, Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут. Вот как вертится свет!..» 2
Близкое текстуальное сходство между восклицанием фонвивинского Петрушки и завершающей строкой онегинской строфы — вряд ли простая случайность. Его следует комментировать.
Произведение Фонвизина Пушкин хорошо знал. Еще в лицейском стихотворении «Тень Фон Визина» (1815) поэт не просто обнаруживает знакомство с «Посланием к слугам...», но в воображаемом монологе Дениса перефразирует именно приведенные строки из речи Петрушки:
Вздохнул Денис: «О боже, боже! Опять я вижу то ж да то же. Передних грозный Демосфен, Ты прав, оратор мой Петрушка: Весь свет бездельная игрушка, И нет в игрушке перемен.
(I. 157)3
Онегинская строка — тоже вариант фонвизинской. Пушкин заменяет здесь «вертится свет» на близкое, синонимичное: «вертится мир». Объяснить замену нетрудно. Пушкин даже в прозе, где меньше права на «вольность» при цитировании, нередко подставляет близкое по значению слово. Примером может служить заимствование как раз из Фонвизина. Эпиграфом к главе III «Капитанской дочки» автор ставит: «Старинные люди, мой батюшка. Недоросль». Между тем в «Недоросле» эта реплика госпожи Простаковой звучит несколько иначе: «Старинные люди, мой отец!» (д. 3, явл. 5).
Но бросается в глаза не только текстуальное сходство пушкинской и фонвизинской строк. Их сближает и смысловой контекст произведений. В пределах комментируемой онегинской строфы все действующие лица — Евгений, Ленский, Зарецкий, хохочущие глупцы — лишены собственной воли, поступают сообразно с внешними обстоятельствами. Их поступки, по существу, и есть танец марионеток, движимых не равумом, а посторонней механической силой—«пружиной». К ним (опять-таки только в пределах строфы) вполне приложимо сравнение, которым пользуется Петрушка:
По свету нас пустил, как кукол по столу.
2 Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2-х т. М.; Л., 1959, т. 1, с. 211—212.
8 Цитата из фонвизинского «Послания...» есть и в «Капитанской дочке»: Савельич, подобно Шумилову, т денег, и белья, и дел моих рачитель» (VIII, 284).
8* МЬ
Образ куклы как существа, движимого не разумом, а механическим усилием светской условности, хорошо знаком читателям пушкинского романа. Уже в главе второй присутствует важный мотив жизни-игры, жизни — кукольной комедии, насаждаемой в дворянском быту с детства:
С послушной куклою дитя Приготовляется, шутя, К приличию — закошу света...
(VI, 43)
Татьяна далека от подобных игр. Онегин погружен в них целиком; недаром же его идол — «столбик с куклою чугунной» (VI, 147), т. е. Наполеон, как бы олицетворяющий антигуманное начало, являющий собой некий предел несвободы.. .4
Теперь попробуем понять, почему Пушкин отметил примечанием заимствование из «Горя от ума», но молчит # прямом родстве последней строки с «Посланием к слугам...». Ю. М. Лотман, комментируя строфу XI, пишет: «Грибоедовская цитата входит в авторский текст, интонационно и идеологически в нем растворяясь: Пушкин как бы солидаризуется с Грибоедовым, опираясь на его авторитет. Поэтому он отмечает самый факт цитаты, но не выделяет ее графически».5
Вероятно, такое же растворение происходит и с фонвизинской строкой: она совершенно точно совпадает с идеей и интонацией строфы. Думается, однако, что Пушкин дает примечание «Стих Грибоедова» вовсе не потому, что «солидаризуется» с автором «Горя от ума». Дело проще. В 1826 г., когда идет работа над шестой главой романа, комедия Грибоедова еще не опубликована. Это и обязывает Пушкина дать примечание. А фонвизинское сочинение напечатано почти шесть десятилетий тому назад. Это образцовое произведение, оно у всех на устах; ссылка на источник, видимо, не нужна.
Близость общественных и литературных взглядов Пушкина к традициям Фонвизина общеизвестна.6 Например, в одном из писем, адресованных П. А. Вяземским П. И. Бартеневу, прямо было замечено, что на рубеже 20—30-х гг. Пушкин в дружеских и литературных спорах «фонвизин-ствовал».7 И строка, завершающая строфу XI шестой главы, — еще одно тому свидетельство.
8
«... ум, любя простор, теснит»
На протяжении своего романа Пушкин дважды обращается к этому известному выражению. Данный афоризм весьма популярен у исследователей «Онегина», он давно, если воспользоваться выражением В. О. Ключевского, «оброс литературой».
4 Подробнее об этом см.: Листов В. С. «Евгений Онегин» как исторический роман. — В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1982, с. 62—72.
5 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980, с. 292.
6Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Из пушкинских маргиналий. — В кн.: Прометей. М., 1974т т. 10, с, 114—131,
7 Там же, с. 129.
Не вдаваясь в детали противоречивых оценок, мы ограничимся лишь указанием на один забытый источник формулы и постараемся поставить ее в связь с некоторыми суждениями современников Пушкина.
Но сначала напомним оба контекста, в которых Пушкин приводит афоризм о теснящем уме. Сначала — в беловом автографе главы седьмой, в строфе I «Альбома Онегина», не вошедшего в основной текст. В альбомной записи герой отмечает, что его не любят в обществе, на него клевещут:
За что? за то, что разговоры Принять мы рады за дела, Что вздорным людям важны вздоры, Что Глупость ветрена и зла, Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет иль смешит — Что ум, любя простор, — теснит <.. .>
(VI, 614)
В основном тексте главы восьмой (строфа IX) сходное суждение дано не в первом лице, как в «Альбоме», а в третьем. Это как бы авторская реплика в защиту Онегина перед лицом высшего света:
Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем? За то ль, что мы неугомонно Хлопочем, судим обо всем, Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет иль смешит, Что ум, любя простор, теснит <.. .> И что посредственность одна Нам по плечу и не странна.
(VI, 169)
Источник стиха о теснящем уме не раз обсуждался. В. В. Виноградов по этому поводу писал: «Этот стих — ходячая, хотя и несколько видоизмененная цитата. Ее исторические корни раскрываются у И. С. Аксакова: „Говорить снова о перевороте Петра, нарушившем правильность нашего исторического развития, было бы излишним повторением. Мы могли бы кстати, говоря об уме, припомнить слово, приписываемое Ки-кину и хорошо характеризующее наше умственное развитие. Предание рассказывает, что Кикип на вопрос Петра, отчего Кикин его не любит, отвечал: Русский ум любит простор, а от тебя ему тесно"».8
Следуя в своем комментарии за В. В. Виноградовым, Ю. М. Лотмап приводит ту же цитату из И. С. Аксакова и вскользь замечает: «... мы располагаем несколькими близкими версиями этого устного предания»/
8 Виноградов В. В. Историко-этимологические заметки. — ТОДРЛ, Л., 1969, т. 24, с. 326.
9 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин», с. 349— 350. — Комментатор опирается и на ♦шение современного исследователя, который утверждает, что в этом историческом эпизоде «государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен прин-
Далее Ю. М. Лотман пишет: «Раскрытие источника цитаты объясняет ход мысли Пушкина: судьбы русских Онегиных связываются для автора с размышлениями над итогами реформы Петра I. Одновременно можно отметить резкий сдвиг в решении этих проблем, произошедший между седьмой и восьмой главами: сочувственная цитация слов Кикина — заметный шаг на пути от концепции „Полтавы" к „Медному всаднику"».10
Но, во-первых, неясно, что понимается тут под «раскрытием источника цитаты». По причинам чисто хронологическим Пушкин не мог читать произведений И. С. Аксакова (1823—1886). Во-вторых, непонятно, какой «резкий сдвиг» в оценке петровских реформ произошел у Пушкина за время между седьмой и восьмой главами. Ведь в «Альбоме Онегина» (седьмая глава) и в строфе IX (восьмая глава) комментируемая строка существует в одной и той же редакции и в совершенно аналогичном смысловом контексте.
Пусть кикинский эпизод восходит к устным преданиям, бытовавшим в XVIII столетии. Но едва ли не с полной уверенностью можно сказать, что Пушкин знает реплику Кикина не в изустной передаче, а из печатного текста, ибо она приведена в хорошо известном поэту сочинении И. И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России». Давно доказано, что с многотомным трудом Голикова о Петре Пушкин познакомился во всяком случае не позднее 1825 г.,11 т. е. до работы над седьмой и восьмой главами «Евгения Онегина».
Голиковский анекдот, о котором идет речь, носит длинное — в традициях XVIII в. — название: «Один злодей в сонного Государя дважды стреляет из пистолета, но оба раза оный осекается».
Что же узнает Пушкин ив этого сочинения?
Апологет Петра Голпков начинает свой рассказ как историю избавления государя от смертельной опасности: некий злодей пробирается к постели Петра, стреляет в спящего, но божественному провидению угодно отвести гибельный исход. Далее простодушный историограф пишет: «Впрочем и не утверждая заподлинно, чтобы изверг сей был Кикин, можно однако же о нем сказать, что крайняя неблагодарность его <.. .> доказывает чудовищное его сердце, способное к самым величайшим зло-действиям».12
Так и не решив, Кикин ли пытался убить Петра, Голиков продолжает рассказ о Кикине как о величайшем преступнике. Государь возводит злодея в достоинство «Адмиралтейского Президента», а он ворует на хлебных подрядах. За «похищение казенных интересов» суд приговаривает президента к лишению имущества и ссылке, но Петр его прощает и
цип свободы личности» (Заозерский А. И. Фельдмаршал Шереметьев и правительственная среда Петровского времени. — В кн.: Россия в период реформ Петра I. М., 1973, с. 193).
10 Там же, с. 350.
11 См.: Фойпб е р г И. Л. Незавершенные работы Пушкина. 7-е изд. М., 1979, с. 86; Листов В. С., Тархова Н. А. Труд И. И. Голикова
«Деяния Петра Великого...» в кругу источников трагедии «Борис Годунов».—В кн.: Временник пушкинской комиссии. 1980. Л., 1983, с. 114.
13 Г о л и к о в И. И. Дополнения к «Деяниям...». М., 1797, т, 18, анекдот VII.
даже оставляет в прежнем «толь важном звании». Однако милость не впрок: Кикин становится главным развратителем несчастного царевича Алексея Петровича. Тут уж «благодеющий государь» вынужден предать Кикина казни.13
«Но кажется, — пишет Голиков, — что его величество, и тогда еще жалея лишиться в нем ума тонкого и способного к важным препоручениям, расположен был еще простить его, ежели б только увериться мог в сердечном его раскаянии. И в сем-то намерении (как уверяли меня) благоволил он, накануне казни его, еще его видеть и спросить, что принудило его употребить ум свой в толикое зло? Какой же от него получил па сие Монарх ответ? „Ум (сказал нераскаянный сей злодей) любит простор; а от тебя было ему тесно"».14
Голиковская версия анекдота, разумеется, не обязательна для Пушкина. И нет повода думать, будто в пушкинском романе буквально процитирован простодушный историограф. Но его запись все же важна как некая отправная точка размышлений и чувствований поэта.
Прежде всего отметим существенное различие между Голиковым и Аксаковым. Автор XVIII в. не считает любовь к простору отличительным свойством русского ума. В уста Кикина он вкладывает суждение об уме вообще; реплика умного злодея носит, следовательно, общечеловеческий характер. Поздняя формула Аксакова, по-видимому, тоже восходит к Голикову. Но, верный славянофильским пристрастиям, Аксаков не поминает криминальных действий противника Петра — вроде воровства на хлебных подрядах. Затем, вводя понятие «русский ум», Аксаков трактует всю ситуацию противостояния Кикина и Петра как борьбу здорового национального начала с тлетворным космополитическим реформаторством — тоже в славянофильском духе.
Все это тяготеет к другому этапу общественных и литературных воззрений и мало помогает в истолковании «Онегина». Тема Петра, конечно, вырисовывается в подтексте строки, но прямая оценка петровских реформ вряд ли здесь присутствует.
Что же привлекло Пушкина в голиковском анекдоте, в странном диалоге царя и неудачливого заговорщика? Возможно, ситуация, намеченная Голиковым, показалась поэту и знакомой, и актуальной. В среде, близкой Пушкину, коллизия «горя от ума» была хорошо известна и широко обсуждалась. Отголоском таких обсуждений явилось, например, письмо декабриста В. И. Штейнгеля Николаю I, отправленное в январе 1826 г. из Петропавловской крепости. Описывая бедствия России в конце александровского царствования, Штейнгель рисует тягостное положение людей пушкинского круга и прибегает к знакомому нам голиковскому образу:
«Царскосельский лицей дал несколько выпусков. Оказались таланты в словесности, но свободомыслие, внушенное в высочайшей степени, по-
13 В нашу задачу не входит соотнесение голиковского рассказа с исторически реальной судьбой адмирала А. В. Кикина. Заметим только, что в анекдот с осекшимся пистолетом Пушкин-историк, видимо, не поверил, а сведения о его воровстве и участии в деле царевича Алексея принял всерьез — и то, и другое внесено в пушкинский конспект основных томов «Деяний...» Голикова (X, 211, 239—241).
14 Голиков И. И. Указ. соч., т. 17, с. 32—33.
сТавйло их в соверШейную йротйвуполоЖйоСть ей БсеМ ч1-о ойй
должны былц встретить в отечестве своем <.. .> Отличительные свойства вновь образованных людей, суть: непризцавание ничего святым, нетерпение подчиненности, неуважение к летам, желание независимости, ску-чание всем и бесполезность ко всему настоящему. Им кажется, что для ума их в России тесно».15
То, что декабрист назвал «отличительными свойствами», как раз и характеризовало многих людей пушкинского круга, делало александровскую Россию «тесной» для умственной жизни. Обобщенный портрет, представленный Штейнгелем, создан, вероятно, не без влияния «Евгения Онегина». Так что уже здесь можно предположить косвенное скрещение первой главы романа и голиковского анекдота.
Но заметим: традиция, начатая Голиковым и продолжаемая Штейнгелем и Аксаковым, при всех различиях авторских воззрений, подчеркивает одно и то же положение — есть некий ум, которому тесно в предлагаемых общественных обстоятельствах. Пушкин же все переиначивает, описывает совершенно противоположную ситуацию: онегинский ум активен; не его теснят, а сам он «теснит» косную светскую среду.
Сочувствие Пушкина на стороне теснящего, а не на стороне теснимого (пли теснимых). Отсюда, конечно, не следует, будто Пушкин непременно берет сторону Петра против Кикина или — что уж вовсе нецравдо-подобно! — сторону Александра I против декабристов. Нам представляется, что обращение поэта к анекдоту XVIII в. лежит совсем в иной плоскости, Оно навеяно скорее причинами личными и этическими, чем общественно-историческими мотивами.
В связи с голиковским рассказом вряд ли стоит обсуждать, как относился Пушкин к неудавшемуся цареубийству (в чем, кстати, обвиняли декабристов), к делу царевича Алексея, а тем паче к воровству на хлебных подрядах. Рискнем предположить, что внимание Пушкина привлек ясно выраженный поединок персонажей, спорящих об уме и честн. В самом деле: царь и подданный. Подданный осужден, но царь искушает его последним вопросом. Сказав правду, можно сохранить честь и лишиться головы; солгав, можно сохранить голову и лишиться чести. Кикин выбирает первое. Тем и определяется, мы думаем, отношение Пушкина к опальному адмиралу.
Седьмую главу «Онегина» Пушкин начал писать в августе или сентябре 1827 г., т. е. через год после знаменитой беседы с царем в московском Кремле. Обстоятельства этого диалога близко напоминают ситуацию голиковского рассказа. Конечно, Пушкину грозит не казнь, но крепость или Сибирь вполне возможны. Вопрос Николая I — «Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — искушает собеседника. Правдивый ответ, с точки зрения царя, неблагонадежен — за преступное намерение можно сильно поплатиться. Но и неправда опасна: царь ведь неглуп, поймет, что собеседник лукав и неискренен. Пушкин, как известно, выбрал тот же путь, что и Кикин, — сказал опасную правду.
15 Письмо В. И. Штейнгеля на имя Николая I. — В кн.: Мемуары декабристов. Северное общество. М., 1981, с. 248.
Важное свидетельство Д. Н. Блудова: после беседы с Пушкиным Николай I понял, что «разговаривал с умнейшим человеком в России».16 В словесном поединке поэт явно «потеснил» царя.
Таким образом, Пушкин переиначил формулу Голикова сначала в жизви, а потом в строке «Онегина»: теснящий ум выше, достойнее ума теснимого, в умственной среде нет царственных привилегий, «истина сильнее царя» (XVI, 224).
Тот же мотив появится потом в «Капитанской дочке». Пугачев спрашивает пленного Гринева: «Ты не веришь, что я великий государь?». Ответ Гринева построен совершенно по тому же принципу, что и ответ Пушкина Николаю I. Сильно рискуя, офицер тем не менее апеллирует к разуму мнимого царя: «Слушай; скавдг тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленный: ты сам увидел бы, что я лукавствую» (VIII, 332). Эту реплику своего героя Пушкин сопровождает многозначительным замечанием в скобках: «... и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту» (VIII, 332). Нет ли тут самооценки Пушкина через десять лет после разговора с царем? Этот вопрос заслуживает отдельного исследования...
Но вернемся к онегинской теме. По признаку «теснящего ума» Онегин близок Петру I, декабристскому кругу, накоцец, самому Пушкину. Родственность, сомасштабность героя историческим личностям, намеченная строками «Альбома» и восьмой главы, существенны. Возможно, в них теплится след нереализованной перспективы «Большого Онегина», где вчерашний «добрый приятель» выходил бы на Сенатскую площадь или становился военным героем.
Так ли, иначе ли, но в комментируемой строке Пушкин намечает важнейшую эволюцию Онегина. Если в первой главе свет снисходительно решает: «...умен и очень мил» (VI, 7), — то теперь онегинский ум уже не так безобиден. Потому-то общество и платит ему нелюбовью и клеветой. Здесь Пушкин делает акцент не только на том, как среда воздействовала на героя, но и на том, как Онегин «теснил» общество, как он был опасен для света.
А. А. Ахматова, одна из самых чутких к Пушкину исследователей, давно заметила, что мы с привычной односторонностью судим о том, почему высший свет ненавидел поэта и изверг его как инородное тело из своей среды. «Теперь настало время, — пишет Ахматова, — вывернуть эту проблему наизнанку и громко сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что о н сделал с ними».17 Иными словами, Пушкин вытеснил из нашей памяти, из истории, огромное большинство своих посредственных современников...
Онегин — не Пушкин; он не удостоился такой судьбы. Но был готов к ней. Именно об этом напоминает нам историческая реплика петровского времени, сильно переосмысленная Пушкиным и примененная им к герою романа.
16 Русский архив, 1865, стб. 96.
Ахматова А, О Пушкине; Статьи и заметки, Л., 1977, с. 5.
В черновых рукописях «Путешествия Онегина» составители Большого академического собрания сочинений Пушкина выделили раздел сводных рукописей предполагаемой восьмой главы, включающий 34 строфы. Три завершающие строфы посвящены здесь расставанию с Онегиным, который «пустился к невским берегам», и «печальному приезду» автора в далекий северный уезд. В воображении своем поэт вечно видит «мир и сон Три-горских нив»,
И берег Сороти отлогий И полосатые холмы И в роще скрытые дорогп И дом, где пировали мы,— Приют, сияньем муз одетый, Младым Языков<ым> воспетый, Когда из капища наук Являлся он в наш сельский круг И нимфу Сор<оти> прославил И огласил поля кругом Очаровательным стихом; Но там и я свой след оста<вил>, Там ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель —
18 сент. Болдино 1830
(VI, 506)
В нашу задачу не входит изучение места данной строфы в контексте романа; современный комментатор дает подробную сводку мнений по этому вопросу.18 Наше внимание будет сосредоточено на завершающих строках строфы, ставших хрестоматийными.
Литературная ориентация последнего двустишия с первого взгляда кажется простой и очевидной. Образ свирели, повешенной на ель, тяготеет к позднему мифу о золотой эоловой арфе, поющей от дуновения ветра. Очевидна и русификация образа: свирель вместо арфы, «темная ель», безусловно не растущая в священных рощах Эллады. Такое объяснение вполне корректно. Оно подкреплено и другими образами строфы: рощи, «приют, сияньем муз одетый», речная нимфа и т. д.
Слышатся в двустишии и пасторальные мотивы, близкие Руссо. Пушкин несомненно помнит описание Эрменонвиля, где жил и похоронен Руссо, сделанное Н. М. Карамзиным в «Письмах русского путешественника»: «Прежде всего поведу вас к двум густым деревам, которые сплелись ветвями, и на которых рукою Жан-Жака вырезаны слова: любовь все соединяет. Руссо любил отдыхать под их сению с.. .> Тут рас сеяны знаки пастушеской жизни: на ветвях висят свирели.. .».1Э
Но строки о свирели, повешенной на ель, могут, как нам кажется, восприниматься и в другом смысловом ряду, не менее важном для Пуш-
18 Т а р х о в А. Е. Комментарий. — В кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин: Роман в стихах. М., 1980, с. 296—297.
"Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984,
с. 308.
кина. Иная ориентация образа Подтверждается обращением к широко из* вестному в пушкинское время литературному источнику. Речь идет о иеремиаде «Плач при реках Вавилонских» из псалма, приписываемого Давиду:
«1. Прп реках Вавилона, там сидели мы и плакали <...»>. Далее плачущие вспоминают священный холм земли обетованной, откуда опп изгнаны, уведены в плен.
«2. На вербах, посреди его, повесили мы наши арфы.20
3. Там пленившие пас требовали от ыас .слов песней, и притеснители наши — веселья <.. .>.
4. Как нам петь песню Господню на земле чужой?»21
Знакомство Пушкина с псалмом, в котором певцы-пленники вешают арфы свои на вербы, не подлежит сомнению. Ведь ситуация просто азбучная — по псалтырю учили детей читать. Можно только заметить, что первые стихи из псалма 136 активно живут в сознании поэта. Доказательство тому — черновик пушкинского письма, адресованного из Кишинева арзамасцам:
«В лето 5 от Липецкого потопа — [мы, превосходительный Рейн и] жалобный сверчок, на луяшще города Кишенева, именуемой Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о Арзамас...» (XIII, 20).
Вся фраза есть пародия на первый стих приведенного псалма (XVII, 112). Сатирическая подмена персонажей и обстоятельств здесь очевидна. Рейн и Сверчок (по-арзамасски — генерал М. Ф. Орлов и Пушкин) представлены в виде плачущих певцов-невольников, а роль «рек Вавилона» играет кишиневская речка Бык. Священное место, с которым разлучены плачущие, конечно же петербургское литературное общество «Арзамас».
Разумеется, эпистолярная пародия молодого Пушкина проще, яснее обсуждаемой онегинской строфы, написанной десятилетие спустя. Но общая ориентация обоих произведений на один и тот же источник выступает вполне отчетливо. Письмо к арзамасцам есть перефразировка первого стиха псалма, а онегинское двустишие — переосмысление второго стиха того же псалма.
Простые смысловые соответствия между строками «Евгения Онегина» и стихами псалмопевца можно наметить лишь очень предположительно: будем помнить, что перед нами фрагмент черновика, явно незавершенный и неотделанный. В его вариантах два очень важных для нас разночтения: «Там на горе, на темну ель», «И на горе, на темну ель» (VI, 506).
Гора, где повешена свирель, может тяготеть к образу эоловой арфы. А может быть осознана и как священный холм, вспоминаемый в некоем пленении, сходном с вавилонским. Обстоятельства «северного уезда», в который ссыльный Пушкин приезжает в 1824 г., дают материал для осторожных параллелей. Не идет ли речь о холме Тригорского, который для Пушкина есть образ земли обетованной? Такое предположение нахо-
20 Этот ключевой для нашей темы стих в известном Пушкину церковнославянском тексте читался следующим образом: «На вербиих посреде его обесихому Органы наша».
31 Псалтырь, псалом 136.
Дйт некоторую опору в предшествующей строфе, построенной как воспоминание о дружеском круге Тригорского:
Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей — Вдали, один среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив, Вас, мир и сон Тригорских нив.
(VI, 505)
Но возможно и более широкое истолкование образа земли обетованной, где повешена арфа-свирель: не только тригорский холм, а вся окрестность, включающая Мпхайловское, Петровское, Савкпно. Смысловым центром этой округи будет Святогорский монастырь, откуда и вся местность носит название: Святые Горы. Само звучание топонима близко подводит к библейскому понятию священного холма, на который ориентированы горестные воспоминания псалмопевца.
К этому же толкованию близка и пророческая строка «Где б пи ждала меня могила» (VI, 505) из предшествующей строфы.
Все это, однако, предположения. Вместе с тем не подлежит сомнению, что со строками о свирели, повешенной па ель, в онегинскую строфу входит тема плена, изгнанничества.
Пушкин не по своей воле приехал «в далекий северный уезд» и не по своей воле покинул его два года спустя. Свидетельств того, как тяготила поэта ссылка в Михайловское, более чем достаточно, и мы не станем их приводить. Гораздо важнее для нас то, как изменилось его отношение к месту ссылки потом, в годы странствий, на которые приходится работа над завершением «Евгения Онегина». Уже в ноябре 1826 г. Пушкин пишет из Михайловского П. А. Вяземскому: «Вот я в деревне <.. .> Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму» (XIII, 304). Четыре года спустя тем же «поэтическим наслаждением» проникнуты и сами воспоминания о местах прежней неволи.
Строки о свирели, оставленной в Святых Горах, Пушкин пишет в новом заточении — болдинском. На этот раз его отделяют от мира холерные карантины. Теперь, с дистанции в несколько лет, обетованной землей, увенчанной по библейской традиции священным холмом, кажется поэту прежняя «тюрьма»: «Что пройдет, то будет мило» (II, 270).
Но, думается, в двустишии о свирели, толкуемом как библейский мотив, есть и непреходящее значение. Чтобы его понять, необходимо отвлечься от конкретно-биографических реалий и осознать онегинскую строфу в широком контексте современной Пушкину русской жизни. Читателю, к которому прямо обращен пушкинский стихотворный роман, могут быть неизвестны и неважны подробности северной ссылки или «холерного» заточения поэта. Но как только осознается параллель стихов с арфой и вербами из псалма 136, мгновенно становится понятен образ порабощенные народа — народа, поэты которого в неволё.
Чтобы показать это, достаточно обратиться хотя бы к сочинению декабриста М. С. Лунина, старшего современника Пушкина, который, рисуя
картину крайнего социального неблагополучия в годы николаевского царствования, прибегает к той же библейской параллели, что и Пушкин: «Рабство* утвержденное законами, является обильным источником безнравственности. .. За этот период не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного или научного произведения. Поэзия повесила свою лиру на вавилонские ивы».22
Нам близок и понятен пафос автора-декабриста, чья любовь к отечеству проявляется прежде всего в ненависти к узаконенному рабству. Но образ, созданный Пушкиным, не есть простой сколок с воззрений М. С. Лунина и его друзей. Томясь в неволе, поэт всегда находил в себе силы «петь», «оставлять след» в народном сознании. В этом смысле очень важно его самосравнение с «вольным» Языковым: неравенство положения не препятствие к поэтическому равенству и согласию. И «вавилонское пленение» в конце концов не может поколебать любви поэта к священным холмам родины, земли обетованной.
Само явление «Евгения Онегина», как и последующее творчество Пушкина, Лермонтова, Гоголя, других гениев русской литературы, всегда будут свидетельствовать об этом.
В. С. Листов
Лунин М. С. Общественное движение в России в нынешнее царствование. 1&40. — В кн.: Мемуары декабристов, с. 305.
10
Е sempre bene, господа
Что означет это итальянское выражение в строфе XXXV восьмой главы «Евгения Онегина»?
Согласно переводу, представленному в Большом академическом издании, оно означает: «Ш отлично», господа (VI, 662). Между тем, нельзя сказать, что такой перевод точно передает смысл сказанного.
Речь здесь идет об Онегине, когда в своем уединении он, по словам поэта, читает «Все без разбора»:
И альманахи, и журй&лЪ!, Где поученья нам твердят, ГДе нЬйче тйк меня брайят, А где такие мадригалы Себе встречал я ийогД&: Е sempre bene, господа.
(VI, 183)
Если ё sempre bene действитёлЬно значит «и отличйо», то смысл последнего стиха строфы состоит в том, что Пушкин одобряет своих критиков. За что же? Неужели за то, что прежде они его расхваливали, а теперь бранят? Или, быть может, «и отлично» сказано в ироническом смыслё? Йо тогда непонятно, в чем, собственно, состоит ирония поэта. Труднб себе представить, чтобы Пушкин стал хвалить за что-либо без оговорок своих журнальных «зоилов», чей вульгарный тон и художественная слепбта всегда были предметом его насмешек и осуждения. Очевидно, смысл итальянской фразы иной.
Дело заключается в неточном переводе употребленного ЙушкйЙЬШ выражения. Этот традиционный разговорный оборот означает в итальянском языке не прямое одобрение, а одобрение условное — насмешливое, ироническое. Оно как бы резюмирует то, что следует из недомолвок, из высказанного уклончиво, подразумеваемого, обставленного оговорками мнения. Е sempre bene — фразеологическая константа, смысл которой ближе всего может быть передан по-русски разговорным же оборотом: и то хорошо, и на том спасибо, спасибо и за то.
Таким и должен быть адекватный перевод данного места в «Евгении Онегине».1 Пушкин воспользовался ироническим итальянским фразеологизмом, чтобы сказать своим критикам: Спасибо и за то, что вы хоть прежде меня хвалили, а не всегда бранили, как теперь.
Верный перевод итальянской фразы в восьмой главе «Онегина» может подсказать словоупотребление самого Пушкина. Так, например, в дневниковой записи 1834 г., там, где речь идет о смерти видного сановника, но «ничтожного человека» — князя В. П. Кочубея, мы читаем: «Дело в том, что он был человек хорошо воспитанный, — и это у нас редко, и за то спасибо» (XII, 331). Последние слова этой записи точно отражают тот оттенок смысла, который заключен в е sempre bene онегинской строфы.2 Употребление этого выражения Пушкиным говорит о необыкновенном лингвистическом чутье поэта: в чужом языке он сумел уловить не сразу очевидный, тонкий смысл живой, подлинно национальной идиомы и безошибочно найти ей место в художественной ткани романа в стихах.
Исправление отмеченной ошибки перевода в будущем академическом собрании сочинений устранит смысловую неясность, множество раз повторявшуюся во всех изданиях «Евгения Онегина».
А. А. Вишневский
1 Следует иметь в виду, что в тексте итальянской фразы первое слово *ё' значит 'есть'— 3-е лицо ед. ч. глагола 'быть'. В русском языке этот глагол опускается, а в итальянском он необходим и пишется с надстрочным знаком акцента в отличие от V — союза 'и', знака акцента не имеющего. Однако написание глагола 'ё' допускает одно исключение: знак акцента над ним не ставится, когда это 'Е* прописное. Именно с таким случаем мы и встречаемся в разбираемом месте пушкинского текста.
2 Другой случай аналогичного словоупотребления, хотя и с иной смысловой окраской, встречается в «Капитанской дочке»: «Как он это вас не укокошил? Добро, спасибо злодею и за то» (VIII, 357).
БОЛДИНСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ К СЦЕНЕ «КНЯЖЕСКИЙ ТЕРЕМ» В «РУСАЛКЕ»
В работе над некоторыми произведениями 1830-х гг. Пушкин опирался на результаты своей научно-собирательской деятельности. Характер этой деятельности был различен: обращаясь к истории, он «изучает архивы, делает огромное количество выписок из документов, <.. .> выезжает на места событий, где собирает устные свидетельства»;1 интересуясь кре-
1 Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1961, т. 2, с. 182.
