CC BY
85
Литературоведение
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 35-39
УДК 82
ПЕРВАЯ ГЛАВА «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»: О ПОЭТАХ БЕЗ «ПИИТИК»
© 2013 г. Г.Л. Гуменная
Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н.А. Добролюбова
glgum@sandy.ru
Поступила в редакцию 23.03.2013
Первая глава «Евгения Онегина» анализируется в публикации 1825 года, в соотношении с прозаическим предисловием от автора и поэтическим прологом «Разговор книгопродавца с поэтом». В статье пересматриваются традиционные представления о герое пушкинского романа в стихах как антипоэти-ческой натуре.
Ключевые слова: Пушкин, романтический поэт, лев.
Первая глава «Евгения Онегина» вышла в свет в начале 1825 года с посвящением брату Льву Сергеевичу Пушкину, с прозаическим предисловием от автора и с поэтическим прологом - «Разговором книгопродавца с поэтом». В предисловии автор уведомляет читателей: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено. <...> Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона...» (выделено Пушкиным) [1, т. VI, с. 638.]. Таким образом, мы получаем возможность рассматривать главу как относительно самостоятельное произведение, а публикацию в целом - как некий единый текст, вступительные части которого обнаруживают её значимые смысловые составляющие.
«Разговор книгопродавца с поэтом» ориентирован, с одной стороны, на высокий литературный образец - предпосланный гётевскому «Фаусту» «Пролог на театре», с другой - насыщен отзвуками современной поэту литературной полемики [2, с. 48-64]. В «Разговоре» сведены и противопоставлены возвышенно-поэтический и трезво-прагматический взгляды на мир. Высказывания Поэта при этом как бы суммируют романтические представления о сути и мотивах художественного творчества: любовь и природа как источники вдохновения, отчуждение от света, сетования на обманчивость и двусмысленность славы, стремление к свободе. Книгопродавец совмещает в своём сознании расхожие читательские клише (поэт пишет для славы, для «милых дам») со стремлением извлечь выгоду из «стишков любимца муз и граций». Для Поэта поэтическое и прозаическое
Евгений Онегин, поэтика, ямб, хорей, Н.А. Церте-
начала несовместимы друг с другом, в финале стихотворения это дано посредством резкого стилевого слома - передавая свои сочинения Книгопродавцу, он отказывается от стихотворной речи и переходит на прозу: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся» [3, с. XXII].
По логике публикации такой рукописью, новым плодом «умственных затей» Поэта, является следующая за «Разговором» первая глава «Евгения Онегина», и оттого в её контексте размышления о поэтическом творчестве, о соотношении поэтического и прозаического начал приобретают особую значимость в кругу других мотивов пушкинского произведения. Создаваемый в ней Пушкиным образ Ав-тора-поэта лишен монологической однозначности Поэта из «Разговора» и выстраивается во многом контрастно по отношению к его романтической позиции. Особенно ощутимо это в LXII строфе романа, где в атмосфере непринужденной «болтовни» лирического отступления обронена авторская реплика: «Замечу кстати: все поэты / Любви мечтательной друзья». Максима как бы обобщает существующие воззрения («все поэты») и в то же время провоцирует рассмотреть их применимость к собственному творчеству, ответить на «нередко» задаваемые вопросы любопытствующих: «О ком твоя вздыхает лира? <...> Кого твой стих боготворил?». Возникает положение, повторяющее ситуацию поэтического пролога и переосмысляющее её. Автор первой главы «Онегина» не только не влюблен (как то, казалось бы, «положено» поэту по роду его занятий), но и не вполне доверяет распространенным мнениям о любви как непосредственном источнике вдохновения:
Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал Блажен, кто с нею сочетал Г орячку рифм: он тем удвоил Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем:
Но я любя, был глуп и нем.
Ь1Х
Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился тёмный ум.
Свободен, вновь ищу союза Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слёз уж нет.
И скоро, скоро бури след В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять [1, т. VI, с. 30].
Канонизированная предшествовавшей традицией ситуация - влюбленный поэт, воспевающий в стихах свою красавицу - как бы поставлена в иронические кавычки: песнопение не только успокаивает «муки сердца», то есть изживает и преодолевает любовь, но и помогает песнопевцу «поймать славу». Для самого Автора подобное состояние оказывается творчески непродуктивным: вместо красноречивых излияний он «был <...> нем». Напротив, плодотворным является освобождение от власти любовного чувства, оттого он и торопит время («скоро, скоро <...> совсем утихнет»): тогда-то он будет готов превзойти поэта всех времен и народов - Гомера, в «Илиаде» которого, как известно, двадцать четыре песни [4, с. 63].
Ирония и автоирония высвечивают антите-тичность Автора-поэта в «Онегине» устоявшимся и наперед заданным представлениям и о поэте, и о природе его труда, Пушкин подчеркивает невозможность уложить их в существующие писанные и неписанные теоретические представления об искусстве и его творце - «пиитики» [5, т. 3, с. 324].
Автор-поэт изображен в сопряжении с образом заглавного персонажа. Широко распространено мнение об Онегине как о натуре, чуждой поэтическому началу. Г.А. Гуковский в своей капитальной работе, посвященной роману в стихах, говорит, что пушкинский герой «неспособен к стихотворству, более того, не умел разобраться в нём, более того, был чужд вообще
влечения к вдохновенному волшебству поэзии...» [6, с. 191-192]. Подобный взгляд на Онегина прочно утвердился в пушкиноведении: его в недавней статье повторил А.И. Иваницкий [7, с. 383-395].
Суждения Гуковского основываются на характеристиках, которые даны Евгению в седьмой строфе первой главы, на них и ссылается учёный:
Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Г омера, Феокрита;
За то читал Адама Смита И был глубокий эконом.. .[1, т. VI, с. 8]
Кроме того, можно вспомнить предисловие Пушкина к первой главе: «Станут осуждать антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие... » (выделено Пушкиным) [1, т. VI, с. 638]. Казалось бы, антипоэтичность персонажа подчеркнута и тут.
Однако сравнение с героем «Кавказского Пленника» не только не свидетельствует о чуждости Онегина поэзии, но, напротив, побуждает вспомнить, что Пленник - поэт, только «охолодевший к мечтам и лире» к моменту знакомства с ним читателя. Видимо, это сравнение служит каким-то иным целям, а однозначные оценки «главного лица» как антипоэтической натуры ставятся далее контекстом первой главы под сомнение.
Строки о предпочтении героем политической экономии и Адама Смита в противовес поэзии и античным авторам комментировались неоднократно. Ю.М. Лотман видит в этом предпочтении, с одной стороны, яркую черту общественных взглядов, свойственных продекабристски настроенной молодежи рубежа 1810-1820-х гг. [8, с. 134]. В подтверждение исследователь приводит высказывание декабриста Н.И. Тургенева о том, что поэзия отвлекает молодых людей от важнейших политических занятий. Он также цитирует слова одного из героев пушкинского «Романа в письмах», который характеризует жизнь русского общества этой исторической эпохи: «В то время строгость правил и политическая экономия были в моде» [1, т. VIII, с. 55]. С другой стороны, в строках о «высокой страсти» к стихотворству комментатор видит полемику автора романа с идеями его политических друзей - указание на опасность
поэтического ремесла в России: пишущий эти строки Пушкин находится в южной ссылке.
В.С. Листов показал неполноту традиционного понимания «нелюбви» Онегина к Гомеру и Феокриту. В подпочве седьмой строфы он обнаружил контуры хорошо знакомой поэту полемики между М.М. Сперанским и Н.М. Карамзиным о способах реформирования бюрократического аппарата Российской империи. Речь идёт о положениях, содержащихся в написанном Сперанским указе Сенату «О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытании в науках, для производства в коллежские асессоры и статские советники» от 6 августа 1809 года, и направленных против них высказываниях из неопубликованной записки Карамзина «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях» (1811) [9, с. 100-111]. В «Записке» с явной иронией приведён перечень сведений, требуемых для производства в чин: сенатскому секретарю положено знать свойства оксигена и других газов, вице-губернатору - Пифагорову фигуру, а надзирателю в доме умалишенных - римское право. В этом перечне есть и формула, прямо соотносимая с пушкинской строкой: «У нас же, - пишет Карамзин в связи со вводимыми Сперанским экзаменами на чин, - председатель гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита» [9, с. 104]. С точки зрения историографа, которая, видимо, близка Пушкину [10, с. 176-198] и его герою, облагороженное университетским свидетельством чиновничество ничуть не лучше уже существующего «крапивного семени», тех «подьячих», которые были хорошо известны по повседневной жизни и по многократным насмешкам над ними в литературе предшествующего столетия. Так открывается еще один значимый смысловой пласт, содержащийся в комментируемой строфе, и он связан не столько с отрицанием поэзии Онегиным, сколько с утверждением неких его политических предпочтений.
Не так однозначно трактуется и неумение героя различить стихотворные размеры. Автор словарной статьи о ямбе и хорее в «Онегинской энциклопедии» - М.И. Шапир - поясняет значение этих стиховедческих терминов и говорит, что «непонятливость Онегина нельзя списать на его равнодушие и невосприимчивость к поэзии: различие между стихотворными метрами - ямбом и хореем - носит формальный характер, и чтобы его уяснить, не обязательно обладать поэтическим чувством» [11, с. 767]. Исследователь обращается к современным Пушкину источникам, трактующим понимание метра в рус-
ском стихе (Н.И. Язвицкий, Н.Ф. Остолопов, А.Х. Востоков и др.), и поддерживает мнение А.А. Илюшина о том, что в пушкинское время безупречное определение ямба и хорея не умели дать даже опытные теоретики стиха [12, 184186]. Простая и внятная формулировка для их обозначения появляется позднее, уже в ХХ веке, когда «законы классического ямба или хорея потеряли свою непреложность» [11, с. 769].
Споры о ямбе и хорее активно велись на страницах периодики рубежа 1810-1820-х годов, пушкинское замечание как бы включает в них Онегина. В дополнение к существующему комментарию можно привести статью князя Николая Андреевича Цертелева в журнале «Сын отечества» за 1820 год - «О стихосложении старинных русских песен (Письмо Н.Ф. Остолопову)». В ней Цертелев полемизирует по поводу понимания особенностей русской просодии со своим корреспондентом, который в это время готовит к выходу в свет издание «Словаря древней и новой поэзии» (1821). Остолопов исходит из того, что русское стихосложение основано на числе стоп, а не на числе ударений в стихотворной строке. Выстраивая свою аргументацию, Цертелев обращается к традиции народной песни и замечает: «Прежде изобретения нот существовала музыка, прежде Пиитик были Поэты. Есть даже теперь стихотворцы, которых можно читать с удовольствием, и которые, однако же, не подумав, не скажут различия между хореем и ямбом» [13, с. 4].
Имя Цертелева (1790-1862) хорошо известно Пушкину и неоднократно встречается в его переписке. В письме П.А. Вяземского от 30 апреля 1820 г., например, о нём говорится как о весьма заурядном стихотворце. Эту оценку поэтического дарования Цертелева поддерживает потом и сам Пушкин - в письме В.К. Кюхельбекеру, когда критикует стихи своего друга: «<...> Это простительно Цертелеву, а не тебе» (1-6 декабря 1825 г.) [1, т. XIII, с. 248]. Однако Пушкин ценит Цертелева как знатока народной поэзии. В письме к брату Льву от октября 1822 г. он просит прислать ряд книг - и среди них «Цертелева древние стихотворения» [1, т. XIII, с. 150]. Современная фольклористика так же высоко ставит познания Цертелева в этой области, М.К. Азадовский даже особо отмечает, что этому автору принадлежит «пионерская роль в планомерном изучении украинского фольклора» [14, с. 256].
Цертелевская формула о ямбе и хорее напрямую соотносима со строками из седьмой строфы первой главы, а её контекст позволяет отчетливее эксплицировать поэтические свой-
ства натуры Онегина, которые так привлекательны в нём для Автора:
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум. [1, т. VI, с. 23]
Мечтательность героя, проявляющаяся даже помимо его сознательных намерений («невольная преданность»), позволяет ему вместе с Автором не просто любоваться, а многократно «упиваться» красотой северной природы и белыми петербургским ночами:
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою,
И вод веселое стекло Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной Безмолвно упивались мы! [1, т. VI, с. 24]
Восприятие белой ночи дано в элегическом ключе - с характерными для элегии грёзами и воспоминаниями о былой любви, причём автор и герой объединены в общее «мы» в своей вновь обретённой «чувствительности» и «беспечности», снимающей потенциальный трагизм воспоминаний. Возможно, эта картина иронически подразумевается в предисловии, где, напомним, говорится о «некоторых строфах, писанных в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие». Однако для создания общей атмосферы поэтического мироощущения не менее значимой является отсылка - посредством авторского примечания - к описанию белой ночи в идиллии Н.И. Гнедича «Рыбаки». Таким способом автор и персонаж сопрягаются со стихотворным идиллическим контекстом и оказываются включенными в него. А далее, в XLVIII строфе, этот контекст поддержан и - по отношению к Онегину - усилен указанием Пушкина на стихотворение М.Н. Муравьева «Богине Невы», которое современным исследователем характеризуется как «описательно-идиллическое с обилием античных реминисценций» [15, с. 223]:
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит. [1, т. VI, с. 25]
Автор сохраняет в тексте своего романа не только позитуру «восторженного пиита» из
стихотворения Муравьёва, но и муравьёвскую рифму «гранит - пиит»:
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит. [1, т. VI, с. 192]
И поза Онегина, и наполненность его души воспоминаниями, и его «плененность» романтически звучащими вдалеке звуками рожка и «песни удалой» - всё это акцентирует поэтические составляющие образа. А устаревшая и оттого звучащая несколько иронически форма слова - «пиит» - в применении к герою хотя и ставит под сомнение его поэтические качества, но в то же время и дополнительно их педалирует. Евгений, по словам Пушкина, не попал к стихотворцам в их «цех задорный», но почти неотличим от настоящего поэта по своему внешнему и внутреннему облику.
Напомним, что элегические и идиллические мотивы формируют суть высказываний Поэта из «Разговора книгопродавца с поэтом». Одна из деклараций Поэта проецируется и на безмолвное упоение героев первой главы «Онегина» красотой белой ночи: «Блажен, кто про себя таил / Души высокие созданья <.> Блажен, кто молча был поэт.» [3, с. XV]. Молчание понимается здесь как высшая степень полноты поэтического восприятия мира и наиболее адекватная форма его воплощения. В этом можно увидеть перекличку с парадоксальной финальной формулой «Невыразимого» (1819) В.А. Жуковского: «.И лишь молчание понятно говорит» [16, с. 337]. Безмолвие Евгения и Автора-поэта в пушкинском романе обусловлено, как и в элегии Жуковского, переживаемым восторгом перед «святыми таинствами» природы, только в «Невыразимом» дан «величественный час / Вечернего земли преображенья», а персонажи первой главы созерцают картину белой петербургской ночи. Лирические ситуации как бы рифмуются, при этом поставленные под сомнение и, казалось бы, осмеянные романтические представления о поэзии и её источниках приобретают новое наполнение и значимость - они становятся непосредственным откликом на живые жизненные впечатления, сильным личным переживанием каждого из двух друзей, а не данью расхожим клише или априорным пиитическим постулатам. Так через соположение с Онегиным в образе Автора-поэта романа в стихах неожиданно обнаруживаются переклички с Поэтом из пролога.
В первой главе настойчиво повторяются и отсылки к образу другого «пиита»: Пушкин не-
однократно со- и противополагает Онегина байроновскому Чайльд-Гарольду. Это обстоятельство побуждает не только говорить о ранней разочарованности героя, проводя параллели между «английским сплином» и «русской хандрой» (поэтическая природа которой в романном контексте оказывается очевидной), но и вспомнить, что Гарольд «привык вверять» лютне «всё то, чем был обуреваем // Равно и в горький и в счастливый миг» [17, с. 142]. Уже в начало своей поэмы Байрон включает «прощальную песню», которую герой слагает, покидая Альбион, и его поэтическую исповедь - стансы к Инесе. Очевидно, что отсвет и этих качеств ассоциативно должен входить в склад натуры Онегина. Не случайно Евгений позднее с такой естественностью может посмотреть на Татьяну глазами поэта и увидеть её объективную поэтичность в сравнении с Ольгой: «Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт», - говорит он Ленскому [1, т. VI, с. 53]. А затем, в конце романа, герой оказывается способен погрузиться «духовными глазами» в «тайные преданья / Сердечной, тёмной старины» [1, т. VI, с. 183] и тем самым снова неотличимо «походить на поэта» [1, т. VI, с. 184], хотя так и не постиг «стихов российских механизма» - правил версификации.
Пушкин завершает первую главу известным замечанием: «Пересмотрел всё это строго; / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу.» [1, т. VI, с. 30]. Одно из таких противоречий - между «антипоэтическим характером главного лица», каким Онегин заявлен в предисловии к первой главе [1, т. VI, с. 638], и поэтом без «пиитик», каким он является к её концу, - дает возможность увидеть, как формируется внутренний потенциал саморазвития персонажа. Через соположение с поэтом без «пиитик» усложняется представление об авторском образе романа в стихах.
Список литературы
1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М. - Л., 1937-1959.
2. Потапова Г.Е. Литературный образец и «литературный быт» в «Разговоре книгопродавца с поэтом» А.С. Пушкина // Концепция и смысл: Сб. статей в честь 60-летия проф. В.М. Марковича. СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та, 1996. С. 48-64.
3. Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. СПб., 1825. XXII; 60 с.
4. Бройтман С.Н., Тамарченко Н.Д. «Гомеровское» в «Евгении Онегине» // Пушкин и мир античности: Материалы чтений в «Доме Лосева» (25-26 мая 1999 г.). М.: Диалог-МГУ, 1999. С. 61-75.
5. Словарь языка Пушкина: В 4 т. М.: Гос. изд. иностр. и нац. словарей, 1959.
6. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: ГИхЛ, 1957. 415 с.
7. Иваницкий А. «Не мог он ямба от хорея... » (Еще раз об источниках и смысле «непоэтичности» Онегина) // Болдинские чтения. Н. Новгород: Вектор ТиС, 2008. С. 383-395.
8. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л.: Просвещение, 1983. 416 с.
9. Листов В.С. Новое о Пушкине. М.: Стройиздат, 2000. 448 с.
10. Шакирова Л.Г. Пушкин и «Записка о древней и новой России». Диалог с Карамзиным // Московский пушкинист. Вып. XII. М.: ИМЛИ РАН, 2009.
С. 176-198.
11. Шапир М.И. Ямб и хорей // Онегинская энциклопедия: В 2 т. Т. II. Л-Я; A-Z / Под общ. ред. Н.И. Михайловой. М.: Русский путь, 2004. С. 767-769.
12. Илюшин А.А. Ямб от хорея отличить... // Литературная учёба. 1987. № 1. С. 184-186.
13. Кн. Цертелев. О стихосложении старинных русских песен (Письмо Н.Ф. Остолопову) // Сын отечества. 1820. № 27. С. 4.
14. Азадовский М.К. История русской фольклористики. М.: Госучпедгиз, 1958. 480 с.
15. Альтшуллер М.Г. «Евгений Онегин»: et in Arcadia ego // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XVI-XVII. СПб.: Наука, 2003. С. 218-233.
16. Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4-х т. Т. 1. М. -Л.: Худож. лит., 1959. 480 с.
17. Байрон Дж.Г. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Правда, 1981. 320 с.
CHAPTER ONE OF «EUGENE ONEGIN»: OF POETS DEVOID OF «POETICS»
G.L. Gumennaya
The first chapter of «Eugene Onegin» in the 1825 edition is analysed in relation to both the author's prosaic preface and the poetic prologue «Conversation of the bookseller with the poet». The article revisits the traditional understanding of the protagonist of Pushkin's poetic novel as an antipoetic character.
Keywords: Pushkin, romantic poet, Eugene Onegin, poetics, iambus, trochee, N.A. Tsertelev.
