CC BY
89
К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А.К. ТОЛСТОГО
С.И.Кормилов
Использование текстов Пушкина в стихотворениях А.К.Толстого
Автор показывает, что А.К. Толстой, восторженно относившийся к поэзии Пушкина, в своих стихотворениях, особенно на темы красоты, поэта и поэтического творчества, душевного возрождения и любви, а также связанных с воспоминаниями, прибегал и к демонстративным, и к скрытым реминисценциям из его произведений. Как юморист Толстой позволял себе в шутку дописывать стихотворения Пушкина.
Ключевые слова: А.К. Толстой, Пушкин, реминисценция, поэт, поэтическое творчество, воспоминание, возрождение, любовь.
The author shows that A.K. Tolstoy, who was enthusiastic about Pushkin's poetry, applied to demonstrative and hidden reminiscences from his lyrics, especially in the poems on the themes of beauty, poetic creativity, mental rebirth, love and memories. As a humorist Tolstoy allowed himself to finalize Pushkin's poems for a joke.
Key words: A.K. Tolstoy, Pushkin, reminiscence, quotation, beauty, poet, poetic creativity, recollection, revitalization, love.
Лучший в советское время знаток творчества А. К. Толстого (1817— 1875) И.Г. Ямпольский в предисловии к наиболее полному собранию сочинений поэта1 со ссылкой на два источника («Б. <Маркевич>. Хроника. - "С.-Петербургские ведомости", 1875, № 266; Д.Н. Цертелев. Отношение гр. А. К. Толстого к Пушкину. - "С.-Петербургские ведомости", 1913, № 182») сообщал: «Сохранилось свидетельство, что первые опыты Толстого были одобрены Пушкиным. Толстой видел однажды Пушкина у Перовского (Алексея Алексеевича, своего дяди и воспитателя, писавшего прозу под псевдонимом Антоний Погорельский. - С. К.), и тот произвел на него сильное впечатление; на всю жизнь он запомнил заразительный смех великого поэта» [Толстой, 1963, I: 7]2. «Обильные в стихотворениях Толстого реминисценции из Пушкина и Лермонтова» (Т I, 733) Ямпольский признал весьма существенными в своих комментариях.
26 октября 1856 г. Алексей Константинович, перечитав «Евгения Онегина», в письме к С.А. Миллер восхищался: «...Многие страницы были
1 Более полное собрание в пяти томах стало выходить лишь с 2017 г.
2 Далее том и страницы этого издания указываются в круглых скобках с литерой «Т» (А. К. Толстой).
давно мне знакомы, но в этот раз они мне так понравились, что я невольно сказал несколько раз: "Как прекрасно! как хорошо!".. А когда я дошел до описания зимы в деревне, у меня брызнули слезы из глаз...» (IV, 88). Правда, к безоговорочному приятию пушкинского творчества он пришел не сразу. «.Я всегда рад признаваться в своих ошибках: вообрази себе, что я стал энтузиастом Пушкина, - не всего, но известной категории его стихотворений.» (Т IV, 92) - писал он тому же адресату вскоре, 25 ноября. Давая знать Б.М. Маркевичу 7 февраля 1869 г. о продвижении работы над трагедией «Царь Борис», он использовал пушкинскую метафору из «Осени» - представление процесса поэтического творчества в образе плывущего корабля: «С "Борисом", как мне кажется, дело наконец пошло на лад, громада двинулась и рассекает волны <...>» (Т IV, 260; подлинник по-французски). «19 октября» (1825) он вспомнил 7 ноября того же 1869 г. в споре с Маркевичем по вопросу о «неизменности прекрасного. Как бы дивные стихи Пушкина:
Несчастный друг! Средь новых поколений
Докучный гость, и лишний и чужой, -
ни истолковывались животными вроде Писарева, над которым да смилостивится бог, истолкователи останутся животными, а Пушкин - поэтом навеки. Поэзия, прекрасное, любовь к красоте - это, дорогой друг, не вопрос моды, не условность» (Т IV, 318-319; подлинник по-французски). В письме ему же из Дрездена от 8 (20) декабря 1871 г. поэт «от всей души» выражал готовность по возвращении внести свой вклад в сбор средств на памятник Пушкину и был озабочен его будущим качеством (Т IV, 384; подлинник по-французски).
Еще в одном письме к «дорогому другу», от 5 мая 1869 г., Толстой находил момент сходства своей поэзии с пушкинской: «Когда я смотрю на себя со стороны (что весьма трудно), то, кажется, могу охарактеризовать свое творчество в поэзии как мажорное, что резко отлично от преобладающего минорного тона наших русских поэтов, за исключением Пушкина, который решительно мажорен» (Т IV, 285; подлинник по-французски). А.А. Илюшин несколько поправлял героя своей книжки: «Преимущественно минорная тональность его любовной лирики не соответствует общей мажорности толстовской поэзии» [Илюшин, 1999: 50]. На самом деле не только любовной. «Характерной чертой своей поэзии, - отмечал И.Г. Ямпольский, - Толстой считал ее "мажорный" тон (письма к Маркевичу от 5 мая 1869 года и к А. Губернатису от 4 марта 1874 года). Однако в наименьшей степени эта автохарактеристика относится к лирике. Не-
даром поэт писал об этом в последний период творчества, когда лирика занимала в нем количественно весьма скромное место, а преобладали баллады и сатиры» [Толстой, 1969: 20]. Относительно сходства с Пушкиным уточнение Ямпольского такое: «Лишь в немногих стихотворениях Толстого можно увидеть нечто близкое "светлой" пушкинской грусти ("Мне грустно и легко; печаль моя светла"); вообще же земное и вместе с тем гармоническое восприятие мира, свойственное поэзии пушкинской эпохи, уже недоступно Толстому» [Толстой, 1969: 18]. И все-таки Алексей Константинович ориентировался на Пушкина, часто говорил буквально его словами, причем именно в лирике.
Классическое стихотворение 1851 г. «"Средь шумного бала.", - как комментировал Ямпольский, - связано со стихотворением Лермонтова "Из-под таинственной холодной полумаски.". Строка "В тревоге мирской суеты" внушена строкой Пушкина "В тревогах шумной суеты" (стихотворение "Я помню чудное мгновенье.")» (Т I, 736). «Случайно сошлись вы в мирской суете» (Т I, 80), - повторено примерно в то же время («С ружьем за плечами, один, при луне.», 1851), но теперь герой едет, совсем как вещий Олег в балладе Пушкина (1822): «Я по полю еду на добром коне», - только князь в отличие от графа ехал не на «добром», а на «верном коне» [Пушкин, 1977, II: 100]3. «Песнь о вещем Олеге» написана шестистрочной строфой, состоящей из четверостишия с чередованием 4- и 3-стопного амфибрахия и двустишия 4-стопного амфибрахия. У А. К. Толстого метр тот же, но господствуют 4-стопные двустишия. Вдруг появляется двойник героя (впервые образ двойника заимствовал из немецкой литературы Антоний Погорельский в книге «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», 1828) и произносит речь, оформленную двумя «олеговскими» шестистишиями. После исчезновения «товарища» возвращается парная рифмовка. Окончание стихотворения варьирует его начало: «В тяжелом раздумье, один, при луне, // Я по полю еду на добром коне.» (Т I, 81). По сути, это тоже баллада, хотя автор печатал ее среди лирики. А среди признанных «былин и баллад» Толстого самым распространенным размером стало чередование 4- и 3-стопного амфибрахия. Его можно считать дериватом строфы «Песни о вещем Олеге». Буквально среди баллад и «былин» она повторена только в юношеской «Молитве стрелков», и то в первой строфе окончания строк в двустишиях женские, а не мужские (Т I, 649), да в начале баллады «Роман Галицкий» (1870) за
3 Далее том и страницы этого издания обозначаются в круглых скобках с литерой «П» (А. С. Пушкин).
одной такой строфой следует вольный амфибрахий. В «Василии Шибанове» (1840-е) она удлинена добавлением двух 3-стопных строк с женскими рифмами до восьмистишия. Та же схема рифмовки (аБаБввГГ) и соотношения стопности (43434433), но с заменой амфибрахия на анапест - в «Потоке-богатыре» (1871). В остальных случаях замены метра нет. Для «Песни о Гаральде и Ярославне» (1869), «Трех побоищ» (1869), «Садко» (1871-1872) и «Канута» (1872) автор оставил от «олеговского» шестистишия четверостишие, только в концовках двух первых произведений к нему добавлен один стих и оно приобрело вид пятистишия аБааБ. Целиком такими пятистишиями написаны «Чужое горе» <1866>4, «Змей Тугарин» (1867), «Песня о походе Владимира на Корсунь» (1869), «Слепой» (1873). В балладе «Гакон слепой» (1869 или 1870) к пятистишию добавлены одна строка 4-стопного амфибрахия и две - 2-стопного, причем последний стих связан рифмой со второй и пятой строками пятистишия (аБааБввБ). Вот эта сложная строфа - речь Гакона в начале баллады:
«В деснице жива еще прежняя мочь,
И крепки по-прежнему плечи;
Но очи одела мне вечная ночь -
Кто хочет мне, други, рубиться помочь? Вы слышите крики далече?
Схватите ж скорей за поводья коня, Помчите меня В кипение сечи!»
(Т I, 288)
Словесные совпадения с пушкинскими стихами в былинах и балладах А. К. Толстого тем не менее единичны. У героини «Евгения Онегина» «в необдуманном письме // Любовь невинной девы дышит» (П V, 56). В следующей, четвертой, главе: «Не мадригалы Ленский пишет // В альбоме Ольги молодой; // Его перо любовью дышит, // Не хладно блещет остротой <...>» (П V, 78). Первое послание бежавшего князя Курбского Ивану Грозному тоже не хладно блистало остротой и воодушевляло сочинителя, хотя тем, кто пошлет с письмом на мучительную смерть своего стремянного Василия Шибанова, владело противоположное чувство: «И пишет боярин всю ночь напролет, // Перо его местию дышит, // Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, // И снова без отдыха пишет <...>» (Т I, 228). Рифма во всех случаях пишет - дышит, а в содержании сходства никакого.
4 Дата в угловых скобках отмечает первую публикацию.
Словесное совпадение с «Песнью о вещем Олеге» в этом жанровом «семействе» одно - в «Песне о походе Владимира на Корсунь»: «Вы, отро-ки-други, возьмите коня» (П II, 101) и «Вы, отроки-други, спускайте ладьи» (Т I, 284). Правда, еще последние строки этой «былины» отчетливо соотносятся со строками из «Руслана и Людмилы», восходящими к «Ос-сиану» (П IV, 412): «Дела давно минувших дней, // Преданья старины глубокой» в поэме (П IV, 9, 79) и «- Дела стародавних, далеких времен, // Преданья невянущей славы!» в «былине» (Т I, 287).
Пушкинские реминисценции в лирике А. К. Толстого, наоборот, многочисленны. Они по большей части связаны с темами и мотивами красоты и поэтического творчества, воспоминания, духовного возрождения и любви, а также с образами природы.
В пушкинском «Возрождении» (1819) говорится о том, как «художник-варвар» закрашивает «картину гения», но со временем «краски чуждые» осыпаются и «созданье гения перед нами // Выходит с прежней красотой». Последняя строфа составляет с двумя первыми развернутое сравнение: «Так исчезают заблужденья // С измученной души моей, // И возникают в ней виденья // Первоначальных, чистых дней» (П I, 334). В стихотворении Толстого «Мне в душу, полную ничтожной суеты.» (1851 или 1852?) реминисценций из «Возрождения» как таковых нет, нет и темы художника, но есть тема возрождения души благодаря внезапной страсти. Она «током теплых слез, как благостным дождем, // Опустошенную мне душу оросила. <.> И, трепетом еще неведомым объятый, // Воскреснувшего дня пью свежую струю <...>» (Т I, 84). Тут можно вспомнить и про то, как для сердца Пушкина «воскресли вновь <.> И жизнь, и слезы, и любовь» («К***», 1825 - П II, 238).
Явные реминисценции из «Пророка» (1826) есть в стихотворении «Меня, во мраке и в пыли.» (тоже 1851 или 1852?). Правда, выражение «В отчизну пламени и слова», возможно, восходит к лермонтовскому «Есть речи - значенье.», но И.Г. Ямпольский верно писал, что «отголоски "Пророка" Пушкина» здесь «ощущаются и в развитии темы перерождения человека и обретенного им нового зрения, и в словесных совпадениях (ср., напр., «Меня, во мраке и в пыли // Досель влачившего оковы» с «Духовной жаждою томим, // В пустыне мрачной я влачился»), и в стилистических приемах (торжественное «и» в начале многих стихов)» [Толстой, 1969: 608].
Перепевом «Пророка» кажется четверостишие «И просветлел мой темный взор, // И стал мне виден мир незримый, // И слышит ухо с этих
пор, // Что для других неуловимо». Здесь же слова «с горней выси», «дол», на который герой взирает «новыми очами». Он повсюду слышит «немолчный» разговор, биение каменного сердца гор, то, как «в тверди голубой // Клубятся медленные тучи», как течет сок под корой деревьев, и все это «с любовью» (Т I, 86). Толстой не обратился к Библии, обошелся без «грозной кровавой операции», поэтому преображение у него «легкое и радостное» [Кошемчук, 1998: 204]. Поэт благодарен непосредственно Богу-Слову: «И вещим сердцем понял я, // Что все рожденное от Слова, // Лучи любви кругом лия, // К нему вернуться жаждет снова; // И жизни каждая струя, // Любви покорная закону, // Стремятся силой бытия // Неудержимо к божью лону; // И всюду звук, и всюду свет, // И всем мирам одно начало, // И ничего в природе нет, // Что бы любовью не дышало» (Т I, 86-87). Здесь уже от Пушкина ничего не берется, от Ветхого Завета автор переориентируется на Новый.
О. Е. Вороничев справедливо напоминает, что «люди XIX столетия вкладывали в слово любовь все же несколько иное, более высокое содержание» [Вороничев, 2017: 114], чем люди XX в.: часто не любовь между мужчиной и женщиной, а любовь божественная. Но тот же исследователь видит у А. К. Толстого «космическое мышление», предпосылки которого - «взгляды Пифагора, Платона, Гераклита, Н. Коперника и Дж. Бруно, каббала, теософия, концепция Канта-Лапласа об образовании солнечной системы и др.» [Вороничев, 2017: 115]. Конечно, в признании «всех миров» можно видеть элемент «космического мышления», но, думается, позиция Толстого в данном случае ближе к ортодоксально религиозной. Не имеет она отношения и к тютчевскому пантеизму. Правда, вообще А. К. Толстой, особенно поздний, не был ортодоксом. В.Д. Захарова в «Замечаниях к книге: А.В. Федоров. А. К. Толстой в жизни и творчестве. Москва, 2012» пишет о его жене: «Будучи глубоко верующей (судя <...> по мемуарам), Софья Андреевна не могла оказать «дурного влияния на религиозный образ мыслей мужа», скорее наоборот. Увлечение А. Толстого с юных лет мистицизмом, в зрелом возрасте - философией А. Шопенгауэра и др., поведение местных пастырей, далекое от христианской морали, привели Толстого к некоторым сомнениям, что позволило ему ответить Е. Матвеевой на ее вопрос, верит ли он в Бога: "Слабо, Луиза!"» [Захарова, 2013: 138]. Возможно, на него повлияло и общение с А.А. Фетом, который в стихах будто бы вполне религиозен (но безусловно «космичен»!), а в быту высказывался как заядлый атеист. Но в сравнительно раннем стихотворении «Меня, во мраке и в пыли.» Алексей
Константинович далек от маловерия. И даже позже, в драме «Дон Жуан» (1859-1860), Боабдил, отвечающий на вопрос «Ты веришь в Бога?»: «Смотря по обстоятельствам, сеньор» - и на вопрос «А в совесть веришь?»: «В совесть? Как придется», вызывает реплику далеко не безгрешного Дон Жуана: «Я вижу, ты мошенник откровенный» (Т II, 67-68). Однако Толстой «при подготовке издания 1867 г. просто отсек последние страницы пьесы, рисующие раскаяние и перерождение героя» (Т II, 666), хотя сам донжуанством не отличался.
В рассмотренном случае реминисценции не подразумевают пророческих качеств именно поэта, что, конечно, было у Пушкина. Но А. К. Толстой в своем творчестве обращался к его «Пророку» не раз. Так, краткое послание к Б.М. Маркевичу (1856) - это раскаяние в малописании: «Ты прав; мой своенравный гений // Слетал лишь изредка ко мне; // Таясь в душевной глубине, // Дремала буря песнопений; // Меня ласкали сон и лень, // Но, цепь житейскую почуя, // Воспрянул я; и, негодуя, // Стихи текут» (Т I, 131). Теперь в стихах Толстого слышатся и «Пророк», и еще больше «Поэт» 1827 г., герой которого до поры до времени «вкушает сладкий сон», но, заслышав «божественный глагол», «встрепенется, // Как пробудившийся орел» (П III, 23), перестанет быть ничтожнейшим из ничтожных. Не исключено, что автор вспомнил и стих из заключения «Осени» (1833): «Минута - и стихи свободно потекут» (П III, 248). В последних строках обращения к Маркевичу развернуто сравнение «воспрянувшего» поэта с прорезавшим тучи лучом и рекой, которая между скал «бежит сердитей и звучней!» (Т I, 131). Написанная тоже осенью 1856 г. творческая декларация «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!..» утверждает мысль, согласно которой все произведения искусства существовали предвечно, но в разное время нисходили свыше на одаренных людей: «Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье, // И, созидая потом, мимолетное помни виденье!» (Т I, 129). Гекзаметр не мешает вспомнить «мимолетное виденье» из послания к А.П. Керн, где не последнюю роль играют «и божество, и вдохновенье» (П II, 238).
Об одной из публикаций 1857 г. И.Г. Ямпольский писал: «В первых строках стихотворения (как и в стихотворении "Меня, во мраке и в пыли.") явственно ощущается воздействие "Пророка" Пушкина; имеются в нем и словесные заимствования» (Т I, 741-742). Сказанное относится к шести строкам: «Господь, меня готовя к бою, // Любовь и гнев вложил мне в грудь, // И мне десницею святою // Он указал правдивый путь; //
Одушевил могучим словом, // Вдохнул мне в сердце много сил <...>» (Т I, 133). Толстому принадлежит лишь военная атрибутика. «Иным является, однако, общий облик поэта и поворот темы во второй половине стихотворения ("Но непреклонным и суровым // Меня господь не сотворил" и т. д.)» (Т I, 742), - добавлял комментатор. Действительно, в последних строках скорее можно видеть влияние глубоко драматического, даже трагического «Пророка» (1841) Лермонтова; то же - в стихотворении «Как селянин, когда грозят.» <1858> с призывом «<...> ты, певец, в лихие дни, // Во дни гоненья рокового, // Под темной речью хорони // Свое пророческое слово» (Т I, 145) [Кормилов, 2017: 131-132]5.
Одновременное «Звонче жаворонка пенье.» (1, 151) соединяет темы красоты внешнего мира, вдохновения («Сердце полно вдохновенья, // Небо полно красоты»), возрождения к новой жизни («Набегает жизни новой // Торжествующий прилив»), связи укрепившихся сил человека -земного существа - и неба («И звучит свежо и юно // Новых сил могучий строй, // Как натянутые струны // Между небом и землей»). Налицо содержательные параллели с «Возрождением», «К***» («Я помню чудное мгновенье.»), «Пророком», «Поэтом». В это же время напечатано «Когда природа вся трепещет и сияет.», где строки «Мой трезвый ум открыт
5 В этой статье отмечены не все лермонтовские реминисценции в стихах А. К. Толстого. «Смиряется во мне волненье жизни ложной» («Порой, среди забот и жизненного шума.» <1857> - Т I, 134) напоминает строку «Тогда смиряется души моей тревога» из стихотворения 1837 г. «Когда волнуется желтеющая нива.» [Лермонтов, 1953, I: 262]. Строки «И головушка вновь склонилася, // Бесталанная, горемычная.» («Рассевается, расступается.» <1858> - Т I, 149) фактически включают в себя отрубленную «головушку бесталанную» купца Калашникова [Лермонтов, 1953, II: 318]. «В меня вселяет злость - к кому, не знаю сам.» («Бывают дни, когда злой дух меня тревожит.» <1858> - Т I, 163) по смыслу, но не лексически и синтаксически противоположно стиху «Но я люблю - за что не знаю сам?..» из «Родины» (1841) [Лермонтов, 1953, I: 313]. «Ты клонишь лик, о нем упоминая.» <1858> (1, 175), по мнению комментатора, «написано под влиянием "Нет, не тебя так пылко я люблю." Лермонтова и сходно с ним по общему замыслу. Ср. строку "Ты любишь в нем лишь первую любовь" с "Люблю в тебе я прошлое страданье // И молодость погибшую мою"» [Толстой, 1969: 621]. В названной статье есть опечатка: «И чешет витязя власы / И гребень золотой» [Кормилов, 2017: 130] вместо «Их гребень золотой» (Т I, 226) - и «редакторское» искажение: вместо «Но безусловно ориентировано на патриотическую декларацию Лермонтова послание "И. С.Аксакову" (1859)» (послание А. К. Толстого, конечно) напечатано бессмысленное «Оно безусловно ориентировано на патриотическую декларацию Лермонтова послание "И. С. Аксакову" (1859)» [Кормилов, 2017: 132]. Очевидно, брянские «редакторы» считают, что Лермонтов дожил до 1859 г.
для сильных вдохновений, // Сосредоточен я живу в себе самом, // И сжатая мечта зовет толпы видений» (это относится к осени), «А мысли между тем слагаются в созвучья, // Свободные слова теснятся в мерный строй, // И на душе легко, и сладостно, и странно» (Т I, 157-158) напоминают написанную тоже 6-стопным ямбом «Осень»: «И забываю мир - и в сладкой тишине // Я сладко усыплен моим воображеньем, // И пробуждается поэзия во мне: // Душа стесняется лирическим волненьем, // Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, // Излиться наконец свободным проявленьем - // И тут ко мне идет незримый рой гостей, // Знакомцы давние, плоды мечты моей. // И мысли в голове волнуются в отваге, // И рифмы легкие навстречу им бегут, // И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, // Минута - и стихи свободно потекут» (П III, 248). Во вдохновении двух поэтов много общего, хотя у Пушкина оно описано, разумеется, и полнее, и ярче. Вместе с тем И.Г. Ямпольский напоминал: «Иногда -например, в спокойном и скромном осеннем пейзаже стихотворения "Когда природа вся трепещет и сияет." - Толстой повторяет даже отдельные пушкинские детали ("сломанный забор" и др.; ср. с "Осенью" и "Отрывками из путешествия Онегина")» (Т I, 22).
«Толстой предполагал присоединять в качестве "эпилога" к "Иоанну Дамаскину" стихотворное послание к царице. <...> Однако поэма была все же напечатана без "эпилога"» (Т I, 746, 747), - извещал Ямпольский. Речь идет о стихотворении «Пусть тот, чья честь не без укора.» (1859) с центральным восьмистишием о нелицемерном человеке: «Ни пред какой земною властью // Своей он мысли не таит, // Не льстит неправому при-страстью, // Вражде неправой не кадит; // Ни пред венчанными царями, // Ни пред судилищем молвы // Он не торгуется словами, // Не клонит рабски головы» (Т I, 192). Между тем личные отношения с женой Александра II, императрицей Марией Александровной, у Алексея Константиновича были очень хорошие. Независимость он ценил выше любых отношений. Но позже он открыл книгу «Стихотворения графа А. К. Толстого», выпущенную в 1867 г., посвящением «К твоим, царица, я ногам.», которое было «написано задолго до этого - по-видимому в 1858 году - в связи с намерением Толстого издать собрание своих стихотворений <.>» (Т I, 745-746). Там он определяет их настроение как «веселье с грустью пополам». Автор ценит императрицу за внимание к поэзии, за то, что она (будучи немкой по происхождению, хотя об этом, конечно, не сказано) «внимала русскому глаголу // Своею русскою душой» и не позволила его «песням» остаться неведомыми: «<...> ты дала им, о благая, // Свою защиту и
приют». Желая ей радостей, он просит ее не оставлять вообще «певцов» без необходимого покровительства: «И нас, певцов, в годину бури // В своих молитвах помяни!» (Т I, 182). Ведь в 1866 г., после покушения Д. Каракозова на Александра II, когда еще и вспыхнуло польское восстание, общественно-политическая обстановка в империи резко обострилась.
Некий прецедент имел место в биографии и творчестве Пушкина. Даже фрондировавший молодой Пушкин был настолько очарован известиями о высоких достоинствах (абсолютно реальных) жены Александра I Елизаветы Алексеевны, в частности (опять-таки) о ее любви к поэзии, что написал в 1818 г., возможно, по просьбе фрейлины императрицы Н.Я. Плюсковой, искреннее стихотворение «На лире скромной, благородной.», где признался, что, «свободу лишь учася славить», он все-таки «Елисавету втайне пел. <...> Я пел на троне добродетель // С ее приветною красой, - добавлял он, выступая далеко не только от своего имени. - Любовь и тайная свобода // Внушали сердцу гимн простой, // И неподкупный голос мой // Был эхо русского народа» (П I, 302). Идеал личной (а не политической) независимости Пушкин стал провозглашать значительно позже. Заслышавший «божественный глагол» поэт в стихотворении 1827 г. «людской чуждается молвы, // К ногам народного кумира // Не клонит гордой головы» (П III, 23), бежит ото всех, уединяется для творчества. «Поэт! не дорожи любовию народной», - сказано в сонете «Поэту» 1830 г.: «Ты сам свой высший суд; // Всех строже оценить умеешь ты свой труд» (П III, 165). Его независимость от прагматичной толпы провозглашается в «Поэте и толпе» (1828). «<...> Хвалу и клевету приемли равнодушно, // И не оспоривай глупца» (П III, 340), - подытоживает Пушкин обращение к музе в стихотворении о своем нерукотворном памятнике (1836). «Зависеть от царя, зависеть от народа - // Не все ли нам равно?» (П III, 336) - отмахивался он от политиканов чуть раньше в медитации «(Из Пиндемонти)». А у А. К. Толстого «кто в самом себе уверен, // Того хулы не потрясут - // Его глагол нелицемерен, // Ему чужой не нужен суд». Не заискивает он не только перед царями, но и перед друзьями, тем более перед толпой: «Друзьям в угодность, боязливо // Он никому не шлет укор; // Когда ж толпа несправедливо // Свой постановит приговор, // Один, не следуя за нею, // Пред тем, что чисто и светло, // Дерзает он, благоговея, // Склонить свободное чело!» (Т I, 192). Здесь, может быть, присутствует даже некоторая полемика с пушкинским «Беда стране, где раб и льстец // Одни приближены к престолу, // А небом избранный певец // Молчит, потупя очи долу» («Друзьям», 1828 - П III, 48).
Вполне в пушкинском духе обращение к И.А. Гончарову (1870), чей роман «Обрыв» не был принят критикой: «Не прислушивайся к шуму // Толков, сплетен и хлопот, // Думай собственную думу // И иди себе вперед! <.> Тучи черные нависли - // Пусть их виснут - черта с два! // Для своей живи лишь мысли, // Остальное трын-трава!» (Т I, 198). Но стиль, конечно, не торжественный пушкинский.
В 1874 г. («Прозрачных облаков спокойное движенье.») А. К. Толстой обращается к «певцу», державшему «стяг во имя красоты»: «Проверь, усердно ли ее святое семя // Ты в борозды бросал, оставленные всеми, // По совести ль тобой задача свершена // И жатва дней твоих обильна иль скудна?» (Т I, 207). Конечно, налицо прямая смысловая связь с отчаянным стихотворением Пушкина «Свободы сеятель пустынный...» (1823), но у того и другого поэта был общий евангельский источник (Мф. 13: 3). Редкий случай, когда в лирике Толстой «мажорнее» Пушкина.
Отдаленно напоминает финал «Осени» последняя октава стихотворения 1875 г. про творчество (правда, эмоциональный и творческий подъем у А. К. Толстого обычно ассоциировался с весной6) «Земля цвела. В лугу, весной одетом.»: «Задачи то старинной разрешенье // В таинственном ты видишь полусне! // То творчества с покоем соглашенье, // То мысли пыл в душевной тишине.» (Т I, 209).
Не о возрождении человека, а о, так сказать, сезонном (весеннем) взбодрении духа и тела в прежнее время говорится в недатированном, но определенно позднем стихотворении «Во дни минувшие бывало.». Теперь, сетует поэт, «с каждой новою весной, // Былое счастье вспоминая, // Грустней я делался <.>» (Т I, 210). Внешне это напоминает строфу II седьмой главы «Евгения Онегина»:
6 В письме к Б.М. Маркевичу от 26 апреля 1869 г. Толстой писал: «Боже, как это прекрасно - весна! Возможно ли, что в мире ином мы будем счастливее, чем в здешнем мире весной!» (Т IV, 283). Вместе с тем И.Ф. Анненский обращал внимание на другое: «Подобно Пушкину, он любит осень, как лучшую обстановку для поэтического труда:
Когда и воздух сер, и тесен кругозор, Не развлекаюсь я смиренною природой, И немощен ее на жизнь мою напор. Сосредоточен я живу в себе самом, И сжатая мечта зовет толпы видений.
Мне кажется, что было бы полезной работой для учащегося сравнить Пушкинскую "Осень" с пьесой А. Толстого "Когда природа вся трепещет и сияет" с точки зрения обстановки творчества» [Анненский, 2017: 80].
Как грустно мне твое явленье, Весна, весна! пора любви! Какое томное волненье В моей душе, в моей крови! С каким тяжелым умиленьем Я наслаждаюсь дуновеньем В лицо мне веющей весны На лоне сельской тишины! Или мне чуждо наслажденье, И все, что радует, живит, Все, что ликует и блестит, Наводит скуку и томленье На душу мертвую давно, И все ей кажется темно?
(П V, 121-122)
Но сходство действительно главным образом внешнее. Пушкин предается светлой грусти из-за того, что больше не может, как в юные годы, возбуждаться и влюбляться (присутствует и физиологический момент), но все-таки наслаждается весной, тут же сам себе противореча. Не такой уж мертвой стала его душа. Судя по стихотворению «Брожу ли я вдоль улиц шумных.» (1829), он и не боялся смерти, принимал ее как естественный итог жизни (в отличие, например, от Лермонтова). А Толстой, в последние годы тяжело болевший, боялся даже менее страшного, чем смерть, мучил себя мыслью о том, что все хорошее преходяще. Среди прекрасной природы, пишет он, «казалось мне, что мне недаром // Грустить весною суждено, // Что неожиданным ударом // Блаженство кончиться должно» (Т I, 211). Теперь неизбежное «казалось» ему «неожиданным», а потому особенно страшным «ударом».
Н. В. Горяинова всячески подчеркивает двучастность стихотворения «Во дни минувшие бывало.», хотя оно не прерывается даже пробелом. Светлая по тону первая часть - до слов «Потом пришла пора иная»» (Т I, 210). «И в первой, и во второй части автор рисует две одинаковые картины, только на одной природа изображена в разгаре дня, а на другой - в сумерках. Соответственно противопоставляется и душевное состояние героя: день - пора "чистой радости", ночь - пора размышлений» [Горя-инова, 2008: 88]. Две части различаются приемами поэтики вплоть до фонетического. «В первой части использование аллитерации сонорных согласных ([р], [л], [м], [н]) и [в], приближенного к ним, делает текст
более звонким и певучим (во второй части таких звуков значительно меньше):
.Когда ручьи текли обильно И распускалися цветы, Младое сердце билось сильно, Кипели весело мечты.
Во второй части А. К. Толстой прибегает к аллитерации шипящих и свистящих, озвучивая ночной пейзаж (восприятие тихих звуков в это время суток обострено):
.Когда темнели неба своды,
Едва шептались тростники,
Звучней ручья катились воды,
Жужжали поздние жуки.» [Горяинова, 2008: 90].
Подобный неосознанный прием использовал Пушкин в стихотворении «.Вновь я посетил.» (1835). Там тоже огромную роль играют воспоминания, противопоставляются молодость и зрелость, одни и те же предметы увидены в разных временных перспективах, не только больших, но и малых - днем и ночью. Преобладают, однако, дневные картины. При этих описаниях особенно заметны сонорные звуки [м] и [н]: слова изгнанником, незаметных, много, меня, закону, переменился и т. д. Потом Пушкин вспоминает, как десять лет назад (или больше) мимо трех сосен он «проезжал верхом при свете лунном» и «знакомым шумом шорох их вершин» его «приветствовал». Стих «зашуршал» благодаря шипящим звукам и глухому [х], как листья деревьев в ночной тишине. Поэт снова увидел три сосны днем, но воспоминание оказалось столь живым, что стих опять «зашуршал», словно листья ночью, но шипящие и глухое [х] теперь даны вперемешку со звонкими согласными (стих «звенит», когда автор оптимистически думает о будущем): «Они все те же, // Все тот же их знакомый уху шорох - // Но около корней их устарелых // (Где некогда все было пусто, голо) // Теперь младая роща разрослась, // Зеленая семья, кусты теснятся // Под сенью их как дети. А вдали // Стоит один угрюмый их товарищ, // Как старый холостяк, и вкруг него // По-прежнему все пусто» (П III, 314). В заключительных строках стихотворения звонкие и глухие согласные гармонически уравновешены.
Таким образом, пушкинский поэтический слух в какой-то мере был присущ и А. К. Толстому. Но говорить о реминисценциях в этом отношении, конечно, не приходится.
Другие реминисценции в точном смысле слова группируются вокруг темы любви, которая стала у Толстого развиваться начиная со «Средь шумного бала, случайно.». Уже в стихотворении 1856 г. <?> с рефренами «Все это сон!» и «Все было сон!» («И у меня был край родной когда-то.») все ценное признавалось скоропреходящим. О любви говорилось буквально цитатой из «Я вас любил: любовь еще, быть может.» (1829), но имелась в виду не любовь лирического героя к женщине, а ее - к нему: «<.> Я был любим так искренно, так нежно - // Все это сон!» (Т I, 132).
Профанация романса на эти пушкинские слова Толстого раздражала. 25 июля (6 августа) 1871 г. он писал жене из Карлсбада: «В эту минуту толстый Суворов, за моею дверью, играет на фортепиано и поет, довольно хорошо, но вздор, а голос приятный. Речь идет про какую-то Матрену. А вот вмешался живущий с ним кавалергард, и вышло скверно; поет он: "Я вас любил."
Плох кавалергард» (Т IV, 373). Все-таки слова эстета.
В стихотворении, напечатанном в 1858 г., понятие «любовь» противопоставляется «гневу», т. е. оно шире влечения полов, имеются в виду вообще чрезвычайно положительное или чрезвычайно отрицательное отношения к чему бы то ни было, ставшие осознанными и высоко ценимыми («святыми») убеждениями: «Пришла пора, и вы воскресли снова, // Мой прежний гнев и прежняя любовь!» («Я вас узнал, святые убежденья.» - Т I, 167). Опять тема «воскресения», возрождения человека. У Пушкина в «К***» для сердца, которое «бьется в упоенье», «воскресли вновь // И божество, и вдохновенье, // И жизнь, и слезы, и любовь» (П II, 238). Последнее означает способность страстно любить женщину (или женщин).
Бодрое «Нас не преследовала злоба.» <1859> словно направлено против пушкинской элегии 1820 г. «Погасло дневное светило.», оттого использована его лексика - туман, океан (рифма), ветрило. Сосланный Пушкин сожалеет о прошлом, А. К. Толстой в начале эпохи общественного подъема воодушевляет любимую: «Смотри: наш день восходит чисто, // Ночной рассеялся туман, // Играя далью золотистой, // Нас манит жизни океан, // Уже надутое ветрило // Наш челн уносит в новый край. // Не сожалей о том, что было, // И взор обратно не кидай!» (Т I, 188). Одинокий герой Пушкина ночью пока лишь стремится в «земли полуденной волшебные края» (П II, 7), герои А. К. Толстого уже плывут вместе ясным («чистым») утром в их «новый край». Пушкинский «океан» (гиперболизированное море) угрюм, метафорический «жизни океан»
Толстого манит в золотистую даль. Общность лексики только подчеркивает эмоциональные различия. Но оптимизм младшего поэта оказался недолгим. Слова «Душа моя полна // Разлукою с тобой и горьких сожалений» («На нивы желтые нисходит тишина.» <1862> - Т I, 193) проецируются на пушкинские «Печаль моя полна тобою» («На холмах Грузии лежит ночная мгла.», 1829 - П III, 111); корреспондируют и первые строки стихотворений, играющие роль заглавий. Прав был, однако, И.Г. Ям-польский: такой «светлой» печали, как у Пушкина, у А. К. Толстого быть уже не может. А.А. Илюшин тоже отмечал, что «у Пушкина отсутствует мотив самоосуждения: "грустно и легко", "печаль. светла", разлука с любимой не в тягость. У Толстого иначе: <.>
И каждый мой упрек я вспоминаю вновь,
И каждое твержу приветливое слово,
Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,
Но что внутри себя я сохранил сурово» [Илюшин, 1999: 49].
Есть у него и не группирующиеся пушкинские реминисценции. Вышеупомянутое мрачное стихотворение «Бывают дни, когда злой дух меня тревожит.» <1858> напоминает два лермонтовских 1829-1831 гг., озаглавленные «Мой демон». Но тогда они не были опубликованы, повлиять на Толстого могло лишь стихотворение Пушкина 1823 г. «Демон», напечатанное в 1824-м под заглавием «Мой демон» [Кормилов, 2017: 129]. Только там «какой-то злобный гений» изводит лирического героя со стороны, издеваясь над всем добрым и прекрасным: «Его улыбка, чудный взгляд, // Его язвительные речи // Вливали в душу хладный яд» (П II, 144). Толстовский же «злой дух» как бы проникает в самого героя, в него «вдыхает злость», в его глазах «могучие размеры // Лукаво придает ничтожным мелочам. <.> И сердце он мое напитывает ядом, // И речи горькие влагает мне в уста, - пишет Толстой. - И все, что есть во мне порочного и злого, // Клубится и растет все гуще и мрачней <.>, В пустыню грустную и в ночь преобразуя // Все то, что я люблю, чем верю и живу я» (Т I, 163). У Пушкина в последней строке местоимение он, у Толстого - я. Оба стихотворения мрачные, но второе «тяжелее» минимум настолько же, насколько его 6-стопный ямб «тяжелее» 4-стопного пушкинского.
В недатированном обращении к К.К. Павловой «Прошу простить великодушно.» автор ей желает: «Для Вас дай бог, чтоб в этом годе // Взошла счастливая заря!» (Т I, 652). Тут можно усмотреть влияние финала пушкинской «Деревни» (1819).
В 7-м из «Крымских очерков» (1856) на лоне прекрасной южной природы «мешают мне немножко // Жизнью жить средь этих стран: // Скорпион, сороконожка // И фигуры англичан» (Т I, 106). После Крымской войны, в которой А. К. Толстой не смог принять участие из-за болезни, напоминание о недавних военных противниках было тягостно не для него одного. Но он намекнул на шутливую пушкинскую миниатюру «Город пышный, город бедный.» (1828), на что еще в 1868 г. указал Н.С. Куроч-кин [Толстой, 1969: 611]. Неприятные впечатления от холодного северного Петербурга великому поэту скрашивало то, «что здесь порой // Ходит маленькая ножка, // Вьется локон золотой» (П III, 76). Алексей Константинович умел шутить и по невеселому поводу, особенно когда вспоминал о Пушкине.
Сравнение «Как камень от удара млата» («Я задремал, главу пону-ря.» <1858> - Т I, 173), вероятно, многим напомнит «тяжкий млат» из первой песни «Полтавы» (П IV, 184). Может быть, в ранних стихотворениях А. К. Толстого об Украине фамилия Кочубей, повторяющееся имя Мария (Маруся) навеяны той же поэмой (Т I, 62, 61, 64, 65). Допустимо предположить, что и слово камин - «Еще трещит камин, отливами огня // Минувший тесный мир зимы напоминая» (1, 201) - в стихотворении 1870 г. «Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо.» у кого-нибудь вызовет в памяти строку «Пылай, камин, в моей пустынной келье» вскоре после слова мороз (П II, 244) в «19 октября» (1825). Строка «А осенью глухой, усевшись у камина» в неоконченном стихотворении конца 1860-х гг. <?> «Теперь в глуши полей, поклонник мирных граций.» (Т I, 671) принадлежит к числу зачеркнутых.
В поэмах Толстого явных пушкинских реминисценций очень мало. Безусловно, в духе Пушкина строки из «Иоанна Дамаскина» (1858): «Презренье, други, на певца, // Что дар священный унижает, // Что пред кумирами склоняет // Красу лаврового венца! // Что гласу истины и чести // Внушенье выгод предпочел, // Что угождению и лести // Бесстыдно продал свой глагол!» - и определение автора «песнопений» как пророка: «<.> Ты, что пророческого взора // Пред блеском мира не склонял, - // Испить ты можешь без укора // Весь унижения фиал!» (Т I, 530). Несколько приближается к описанию Анчара (1828) цепочка отрицательных сравнений при определении льющейся речи Иоанна: «Не с диких падает высот, // Средь темных скал, поток нагорный; // Не буря грозная идет; // Не ветер прах вздымает черный; // Не сотни гнущихся дубов // Шумят главами вековыми <.>» (Т I, 534). Сам Иоанн непосредственно перед
этим дважды называет свою песнь «воскресной», что в данном случае относится к духовному «воскресению» человека. В этом фрагменте полиметрической поэмы автор использует пятистрочный (в первой строфе четырехстрочный) дериват «олеговской» строфы:
Раздайся ж, воскресная песня моя!
Как солнце взойди над землею!
Расторгни убийственный сон бытия
И, свет лучезарный повсюду лия,
Громи, что созиждено тьмою!
(Т I, 533)
Пожалуй, несколько напоминает элегию «Погасло дневное светило...» четверостишие, на котором обрывается незаконченная поэма «Алхимик» (опубликована в 1867 г.): «Лети ж, корабль крылатый мой, // Лети в безбережном просторе, // А ты, под верною кормой, // Шуми, шуми и пенься, море.» (Т I, 541).
Вот почти все, что более или менее уверенно можно назвать пушкинскими реминисценциями в поэмах А. К. Толстого7.
Ему недаром запомнился «заразительный смех» Пушкина. Тот, как известно, мог трунить, особенно в молодости, на самые высокие темы. Это свойство отличало и Алексея Константиновича. Автор абсолютно ортодоксальной статьи о религиозной проблематике в его творчестве [Федоров, 2017a: 29-41] считает весьма вероятным, что анонимный юмористический перепев оды Г.Р. Державина «Бог» - «Ода Его превосходительство Мусин-Пушкин» - принадлежит А. К. Толстому [Федоров, 2017b: 76-77]. Безусловно, это не антирелигиозное ерничество. Высмеиваются, по сути, только уже весьма устаревший одический стиль XVIII в. Гениальным (по крайней мере для своего времени) произведением автор перепева пользуется исключительно как «материалом». И стихи глубоко чтимого им Пуш-
7 А.А. Илюшин писал, что «в "Портрете" имеются пушкинские реминисценции - из "Евгения Онегина", из лирики, но не из "Домика в Коломне"; из того, что обе поэмы написаны октавами, еще ничего не следует» [Илюшин, 1999: 80]. «Был, кажется, поклонник Канта он» (Т I, 549), - вспоминает герой «Портрета» своего гувернера-немца, а Ленский был «поклонник Канта и поэт» (П V, 33). Впрочем, поклонников Канта тогда хватало не только в поэзии. Имея в виду министра просвещения графа Д.А. Толстого, автор «Портрета» предполагает: «<...> прав мой аноним, // Что классицизму дал он предпочтенье <...>» (Т I, 550). Это внешне похоже на слова Пушкина: «Я классицизму отдал честь <...>» (П V, 141). Но А. К. Толстой имеет в виду классическую систему образования, а Пушкин -нормы поэзии классицизма.
кина Алексей Константинович мог использовать в качестве «материала». Так, письмо к Б.М. Маркевичу от 24 февраля 1859 г в связи с тем, что его корреспондент пострадал на службе в Государственной канцелярии из-за конфликта со своим начальником В.П. Бутковым, он предварил эпиграфом
Плюнь, Маркевич, на Буткова И явись как ясный день.
А. Пушкин (Т IV, 110).
Комментатор напоминает, что это «"перепев" известных строк Пушкина из стихотворения "Ночной зефир.»: "Скинь мантилью, ангел милый, и явись как яркий день!" <...>» (Т IV, 111). В письме к Маркевичу из Парижа от 24 апреля (6 мая) - 25 мая (6 июня) I860 г. Толстой расширил этот эпиграф за счет двух целиком своих строк (и снял «подпись» А. Пушкин): «Где нет толку никакого, // Где сумбур и дребедень, - // Плюнь, Маркевич, на Буткова // И явись как ясный день!» (Т IV, 119). Далее идет серия афоризмов, которые «написаны в духе Козьмы Пруткова, а некоторые из них являются вариантами прутковских» (Т IV, 121).
Благодаря статье князя Д.Н. Цертелева «Отношение гр. А. К Толстого к Пушкину» («С.-Петербургские ведомости». 1913. № 182) сохранилась часть шуточных надписей Алексея Константиновича на лейпцигском издании стихотворений Пушкина 1861 г. «Этот экземпляр, по-видимому, безвозвратно пропал. <.> Цертелев утверждает, что надписей Толстого было множество» (Т I, 784, 785).
Сохранившиеся - разного характера. Это или шуточное продолжение текстов классика, или комментарии к ним (полемические), или их «перепевы». К пушкинскому «Подражанию» («Я видел смерть: она сидела. ») Толстой подключается, рифмуя со словами леса и раз: «Ты притворяешься, повеса, // Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас» (Т I, 661). К двустишию из стихотворения «Дориде» - «Нарядов и речей приятная небрежность // И ласковых имен мистическая нежность» - добавлена одна строка, также в рифму: «Томительна харит повсюду неизбежность» (Т I, 662). Классицистическая образность ко второй половине XIX в. устарела безнадежно, поэтому при строках «И там, где мирт шумит над тихой урной» и т. д. из «Желания» («Кто видел край, где роскошью природы.») Толстой написал в рифму к словам краса, тени и лени: «Пятьсот рублей я наложил бы пени // За урну, лень и миртовы леса» (Т I, 663)8. «На страни-
8 Стиль собственной вариации Толстого на тему песни Миньоны из «Годов учения Вильгельма Мейстера» Гете - «Ты знаешь край, где все обильем дышит.» (1840-е гг.), - описывающей Украину, совершенно другой.
це, где помещено обращенное к Е.А. Баратынскому четверостишие "Я жду обещанной тетради.", Толстой написал:
Вакх, Лель, хариты, томны урны, Проказники, повесы, шалуны, Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны, Камены, музы, грации лазурны, Питомцы, баловни луны, Наперсники пиров, любимцы Цитереи И прочие небрежные лакеи» (Т I, 663).
Здесь высмеяна «легкая поэзия» XVIII - начала XIX в.
К строкам «Ответа», заканчивающимся словами «Здесь нет ни ветрености милой, // Ни муз, ни Пресни, ни харит», - комментарий с собственной рифмой: «Когда бы не было тут Пресни, // От муз с харитами хоть тресни» (Т I, 665). В комментарии к «Аквилону» с анафорой «Зачем.?» -претензия к другому, не античному штампу, притом, видимо, не у Пушкина, а в эпигонской поэзии (у «всех»): «Как не наскучило вам всем // Пустое спрашивать у бури? // Пристали все: зачем, зачем? - // Затем, что то - в моей натуре!» (Т I, 663). В элегической «Царскосельской статуе» шутник «придрался» к строке «Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой» (так как это фонтан): «Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, // В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее» (Т I, 665). Я. В. Захаржевский был начальником царскосельского дворцового управления.
В «Выздоровлении» герой призывает возлюбленную прийти к нему переодетой в военную форму (она описывается). Толстой отзывается двустишием: «По мне же, вид являет мерзкий // В одежде дева офицерской» (Т I, 661). В «Винограде» он не принял сравнения продолговатых ягод с девичьими перстами: «Мне кажется, тому немалая досада, // Чей можно перст сравнить со гроздом винограда» (Т I, 662). А «Пророка», конечно, одобрил, но тоже шутливо, написав в рифму с заключительными словами земли и людей: «Вот эту штуку, пью ли, ем ли, // Всегда люблю я, ей-же-ей!» (Т I, 663). В миниатюре «Из письма» («Есть в России город Луга.») говорилось, что из городишек хуже Луги только Новор-жев. Толстой этого не опровергает, но делает дополнение: «Город есть еще один, // Называется он Мглин, // Мил евреям и коровам, // Стоит Луги с Новоржевым» (Т I, 662). Оба поэта подтрунивали над городками, близкими к их имениям.
В «Золоте и булате» злато и булат спорят о том, кому из них принадлежит «все». «Все куплю, - сказало злато; // Все возьму, - сказал булат». Алексей Константинович решительно снижает пафос, предлагая свое завершение спора: «Ну, так что ж? - сказало злато; // Ничего! - сказал булат; // Так ступай! - сказало злато; // И пойду! - сказал булат» (Т I, 664).
Две сохранившиеся надписи имеют просто мемуарный характер. В стихотворении «В.С. Филимонову при получении поэмы его "Дурацкий колпак"» автор шуточной поэмы был назван философом-поэтом «под осторожным колпаком». А. К. Толстой воспринимает его проще, не «философски»: «Сей Филимонов, помню это, // И в наш ходил когда-то дом: // Толстяк, исполненный привета, // С румяным ласковым лицом». Безотносительное к стихотворному тексту воспоминание вызвал и «Анчар»: «Тургенев, ныне поседелый, // Нам это, взвизгивая смело, // В задорной юности читал» (Т I, 664). Но в обоих случаях Толстой подключается к финальным пушкинским рифмам, отчего последняя надпись сама по себе кажется недорифмованной.
Итак, использование стихотворных текстов Пушкина А. К. Толстым очень разнообразно, а реминисценции как таковые выявляют, пожалуй, не столько сходство двух поэтов, сколько их различия, хотя бесспорно, что имеет место и то и другое.
Список литературы
Анненский И. Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал
// Русская словесность. 2017. № 4. С. 79-80. Вороничев О.Е. О роли ключевого слова в стихотворении Толстого // Материалы науч.-практич. конф., посвященных 200-летию А. К. Толстого: «О Родине песни и думы его.» (17 мая 2017 г.); «А. К. Толстой в мировой культуре» (31 августа - 1 сентября 2017 г.). Брянск, 2017. С. 111-123. Горяинова Н.В. Целостный анализ стихотворения А. К. Толстого «Во дни минувшие бывало.» // А. К. Толстой и русская культура: Материалы межгосуд. науч.-практич. конф., посвященной 190-летию со дня рождения поэта. Брянск, 2008. С. 86-91. Захарова В. Алексей Константинович Толстой и мифотворцы. Брянск, 2013. 160 с.; ил.
Илюшин А.А. Стихотворения и поэмы А. К. Толстого. М., 1999. 88 с. Кормилов С. И. Лермонтовские реминисценции в стихотворениях А. К. Толстого // Материалы науч.-практич. конф., посвященных 200-летию А. К. Толстого. С. 124-135.
Кошемчук Т.А. К вопросу о диалогичности стихотворения А. К. Толстого «Меня, во мраке и в пыли...» // Культура и текст (Барнаул). 1998. № 4. С. 204-207.
ЛермонтовМ. Полн.собр.соч.: < В 4 т.> М., 1953. Т. 1. 404 с.; т. 2. 504 с. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1977. Т. I. 480 с.; т. II.
400 с.; т. III. 496 с.; т. IV. 448 с.; Л., 1978. Т. V 528 с. Толстой А.К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1963-1964. Т. 1. 800 с.; т. 2. 696 с.; т. 4. 584 с.
Толстой А.К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1969. 672 с.
Федоров А. «Выше просится душа.»: Религиозная проблематика творчества А. К. Толстого // Русская словесность. 2017. № 4. С. 29-41 (2017a). Федоров А. Эхо Державина в юмористических стихотворениях А. К. Толстого // Русская словесность. 2017. № 4. С. 75-78 (2017b).
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. E-mail: [email protected].
