CC BY
34УДК 94(47)
СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ, ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ? МОСКВА И ТАТАРСКИЙ МИР В XV-XVI вв.
РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ: РАХИМЗЯНОВ Б.Р. МОСКВА И ТАТАРСКИЙ МИР: СОТРУДНИЧЕСТВО И ПРОТИВОСТОЯНИЕ В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН, Х^ХУ! вв.
СПб.: Евразия, 2016. 396 с.
© 2017 г. В.В. Пенской
В 2016 г. в санкт-петербургском издательстве «Евразия» вышла монография казанского исследователя Б.Р. Рахимзянова, посвященная анализу взаимоотношений между Москвой и татарским миром в ХУ-ХУ вв. Отказавшись от описательного подхода при изучении этой проблемы, автор взял за основу подход проблемный, сконцентрировавшись на изучении аспектов, связанных с выездом на русскую службу представителей татарской аристократии и их обустройством на новом месте. Рассматривая эволюцию русско-татарских отношений в позднем Средневековье - раннем Новом времени на примере изменения статуса выезжих татарских династов и аристократов, автор исследования приходит к оригинальным выводам относительно характера «включенности» Москвы в политические и иные отношения на постордынском пространстве. В рецензии дается краткая характеристика структуры и содержания работы и отмечены некоторые дискуссионные моменты в концепции автора и его интерпретациях отдельных сюжетов русско-татарских отношений.
Ключевые слова: Русское государство, Москва, Большая Орда, Казанское ханство, Крымское ханство, Астраханское ханство, Ногайская Орда, русско-татарские отношения, вассалитет, данничество.
История изучения русско-татарских отношений, сыгравших столь значимую роль в жизни двух народов, насчитывает несколько столетий (если вести ее отсчет от «Скифской истории» А. Лызлова), и один только перечень работ, посвященных им, составит не один десяток страниц убористым шрифтом. Казалось бы, что еще можно добавить к этой теме, которая, на первый взгляд, вдоль и поперек изучена как отечественными, так и зарубежными, историками (и не только ими)? Казанский историк Булат Рахимзянов попробовал сделать это в своем новом исследовании «Москва и татарский мир: сотрудничество и противостояние в эпоху перемен, ХУ-ХУ1 вв.», которое вышло в 2016 г. в петербургском издательстве «Евразия», хорошо известном как историкам, так и любителям качественной исторической литературы. Насколько удалось историку действительно внести новые нотки в основательно исписанную вдоль и поперек несколькими поколениями исследователей тему? Попытаемся и мы ответить на этот вопрос, а заодно и поделиться своими размышлениями над прочитанным...
Из аннотации к книге следует, что эта новая работа историка «рассматривает связи между Москвой и татарскими государствами, образовавшимися после распада Золотой Орды (Большой Ордой и ее преемником Астраханским ханством, Крымским, Казанским, Сибирским, Касимовским ханствам, Ногайской ордой) в ХУ-ХУ1 вв.». Основной, стержневой вопрос в книге - «кем было Московское государство - внешним или внутренним игроком в системе наследников Улуса Джу-чи? Как менялся статус Москвы в татарском мире в течение изучаемого периода?». Впрочем, эти вопросы так или иначе, но ставились многими исследователями и до появления на свет этого исследования (см., например: Трепавлов, 2007; Хорошкевич, 2001), и будут ставиться (в этом нет никакого сомнения) и после. Отметим в этой связи, что буквально на днях в продаже появилось новое исследования Р.Ю. Почекаева, которое поднимает те же вопросы и те же проблемы, что и рецензируемая работа. И вышла эта книга во все том же издательстве «Евразия» (Почекаев, 2017). Однако, несомненно, последующие поколения историков непременно будут учитывать в своих изысканиях предложенные Б. Рахимзяновым «широкие концептуальные обобщения».
Мы не случайно выделили именно это место из аннотации. Среди моря научной литературы, посвященной истории русско-татарских связей (и использованной автором исследования, о чем свидетельствует научно-справочный аппарат к книге), не так уж и много работ, в которых присут-
ствовали именно концептуальные обобщения. И тем более важно появление именно такого рода концептуальные исследования сегодня, когда, с одной стороны, над историками не довлеет груз идеологической предопределенности, а с другой - в распоряжении современных исследователей есть немалый массив информации, наработанный предыдущими поколениями специалистов и нуждающийся в творческом осмыслении и переработке с учетом новых веяний и концепций. К тому же трудно не согласиться с мнением А.Я. Гуревича, который отмечал, что «источники сообщают историку только те сведения, о которых он эти источники вопрошает». Следовательно, сформулировав научную проблему и изменив в соответствии с ней вопросник, с которым исследователь подходит к источнику, можно получить новые сведения и, как итог, новую интерпретацию давно, казалось бы, известных и хорошо изученных событий (Гуревич, 2005, с. 436, 437). И следующий шаг на этом пути - это те самые широкие концептуальные обобщения, в которых, как нам представляется, нуждается современная российская историческая наука. Исходя из этого, попробуем проанализировать новую работу Б. Рахимзянова и те выводы и положения, к которым автор пришел в результате предпринятого им исследования хорошо изученной, на первый взгляд, проблемы.
Как обозначил цель своего исследования автор? Во введении к нему он писал по этому поводу, что «цель книги - характерными штрихами обозначить вовлеченность Москвы (Московского великого княжества, Московского царства) в сложную систему взаимосвязей позднезоло-тоордынских государства ХУ-ХУ1 вв.» (с. 8-9). Чтобы ответить на вопрос, являлось ли «Московское государство внешним или же внутренним игроком в системе наследников Улуса Джучи» и каким образом менялся его статус в татарском мире (с. 10), автор начинает разматывать нить своего повествования со времен Василия I, с того момента, когда, согласно сведениям арабских источников, сыновья покойного Тохтамыша Джалал-ад-Дин и Керимберди попытались найти убежище от своего врага эмира Эдиге на Руси и доводит свое исследование до конца XVI в.
Характеризуя особенности отношений между Москвой и татарским миром в эти два столетия, Б. Рахимзянов резонно отмечает, что их никак нельзя свести только лишь к военному противостоянию. Напротив, продолжает он, «вектор прагматического сотрудничества в этих отношениях явно присутствовал, и вариации этой кооперации были многообразны» (с. 143). Исследуя черты этого «прагматического сотрудничества», автор исследования сделал упор на анализ обстоятельств, связанных с выездом представителей татарской знати, в первую очередь Чингизидов, на Русь, и их последующим «испомещением» (авторский термин) в русских землях. Из наблюдений за тем, как менялись эти обстоятельства, логичным образом вытекает и деление текста работы на две части. В первой, по словам автора, им исследовалось «влияние выездов татарской элиты на восточную политику Москвы, а также на ее место в системе наследников Улуса Джучи» (с. 10), тогда как во второй - «положение, которое занимали места проживания татар в Московском государстве - татарские анклавы - как во внутренней структуре Московской Руси, так и на международной арене», после чего историк подвергал анализу статус Москвы в постордынском мире «в целом» (с. 10).
В принципе, такая структура является логичной и приемлемой, особенно если принять во внимание оговорку, сделанную Б. Рахимзяновым во введении. «Я не видел своей основной задачей выявление и вынос на суд читателя каких-либо принципиально новых фактов (трудно найти таковые, учитывая ограниченность и изученность источниковой базы по поднятой исследователем проблеме. - В.П.)», - указывал он, так как «свою миссию я видел в акцентации - привлечении взора читателя к тем явлениям, которые, несмотря, на свою принципиальность для проблематики, не получили должного внимания в историографии...» (с. 10). Собственно, это и есть тот самый подход, о котором и говорил А.Я. Гуревич и на который мы сослались выше - подойти к уже известным материалам с новым «вопросником» и, проанализировав хорошо известные тексты под иным, чем прежде, углом зрения, получить новое знание.
На какие моменты мы обратили внимание в первой главе работы, что показалось нам любопытным и заслуживающим внимания? Прежде всего это касается предложенной Б. Рахимзяновым периодизации русско-татарских отношений в изучаемое время. В них он выделяет три периода. Первый охватывает промежуток времени от начала XV в. до 1473 г. Маркером же, который отделяет этот период отношений Москвы с татарскими миром, автор полагает новый оборот, который появляется в межкняжеских договорных грамотах - термин «Орда» заменяется с 1473 г. на «Орды». Для этого периода, по мнению исследователя, характерным является подчиненное положение Москвы по отношению к выезжим татарским династам: «Его характерной особенностью было то, что приезды и оседания Чингисидов были инициированы Ордой и юрты им либо не выделялись
(как Тохтамышевичам), - пишет Б. Рахимзянов, - либо выделялись по требованию ордынского сюзерена как результат каких-либо «провинностей» московской стороны (как Касиму)...» (с. 55).
Развивая свою концепцию дальше, историк для второго периода русско-татарских отношений (последняя четверть XV в. - 1530-е гг.) полагает характерной четко обозначившуюся тенденцию на смену ролей в системе взаимоотношений Москвы и татарского мира. Если на первом этапе Москва, по его мнению, была в большей степени объектом, нежели субъектом во взаимоотношениях с постордынским миром, то сейчас инициатива постепенно переходит к ней, хотя татарская аристократия и стремилась сохранить устраивавшее ее прежнее положение дел не только юридически, но и фактически (с. 79). При этом, по мнению историка, зачастую именно представители татарской правящей элиты «являлись инициаторами в вопросах потенциального переезда в Москву, именно они, видимо, в немалой степени определяли и условия, на которых они согласны выезжать в «русский улус».». Связано это было с тем, что, как считает Б. Рахимзянов, «татарская сторона в это время являлась превосходящей как в плане политического статуса, так и в плане военной мощи.» (с. 86). Однако Москва, пытаясь играть более активную, чем прежде, роль, неуклонно проводила в эти десятилетия гибкую, но от того не перестававшей быть весьма прагматичной и целенаправленной политику. Ожидая новых выездов татарской знати, она предлагала желавшим «опочинуть» в Русской земле татарским династам и нобилям свою территорию как убежище от неурядиц и невзгод политической борьбы на осколках Золотой Орды (с. 55). При этом она, по словам историка, оставляла последнее слово за собой и «принимала и поддерживала высокий статус приезжих гостей только до тех пор, пока их собственные амбиции не выходили из фарватера московской политики. Как только это происходило, ее меры в отношении Джучидов была крайне жесткими ...» (с. 63).
Эта двойственность в отношениях между принимающей стороной и гостями была связана, по мнению историка, с двумя обстоятельствами. С одной стороны, отмечает исследователь, «положение и амбиции высшей прослойки позднезолотоордынских государств, которые еще не забыли времен безусловного господства над «русским улусом», видимо, не позволяли им рассматривать предложения от своего бывшего данника всерьез, либо они рассматривали их только тогда, когда их «истома» была особенно сильна.» (с. 68). Однако, с другой стороны, эти претензии должны были быть подкреплены реальным, осязаемым военно-политическим «весом» претендента. «Харизма в степном представлении была «прикреплена» к военной мощи; - отмечает исследователь, - иногда, слегка от-сроченно, она шлейфом тянулась за уже несуществующей силой. Однако это продолжалось не вечно (выделено нами. - В.П.)...» (с. 117). С образованием единого (прежде всего в военно-политическом отношении - еще в 1995 г. отечественный исследователь А.А. Смирнов отмечал, что в процессе формирования единого Русского государства военная централизации предшествовала политической и экономической. См.: (Смирнов, 1994, с. 34)) Русского государства баланс сил явно сместился в пользу Москвы и изменения в отношениях между Москвой и возникшими на руинах Золотой Орды татарскими «юртами» не заставили себя долго ждать. Поскольку из всех татарских юртов только Крым обладал военным потенциалом, более или менее сравнимым (до поры до времени) с московским, то неудивительно, что Большая Орда на закате своего существования, Казань, Астрахань (и к этому списку мы добавим также и Ногайскую Орду - примитивность, архаичность государственных институтов в этом татарском юрте не позволяла эффективно использовать немалый военно-политический потенциал) были вынуждены де-факто признать превосходство Москвы. И, как отмечал Б. Рахимзянов, выезжавшие из этих юртов татарские династы и аристократы охотнее принимали те условия, которые выдвигала Москва, принимая их в своих владениях - их реальный политический статус не позволял им проявлять разборчивость (с. 117-118).
Отсюда вполне логичным выглядит заключение, которое делает автор. Отработав на выходцах из этих татарских юртов механизмы использования их в своих интересах, русская сторона с ростом своего политического и тесно связанного с ним военного могущества сочла «возможным превращать целые государства в разменные монеты своей внешней политики.» (с. 118). Вывод, на первый взгляд, может показаться несколько претенциозным. Но, с другой стороны, чем, как не разменной монетой, являлась судьба тех же Казанского и Астраханского юртов во 2-й половине 40-х -начале 70-х гг. XVI в., когда решался вопрос, кто будет верховным сувереном над ними - Москва, Ногайская Орда или Крым? Собственно говоря, это и составляет содержание третьего периода в истории развитии отношений между Москвой и татарским миром, поворотным пунктом в которых
стало завоевание Иваном IV Казани и Астрахани в 1552-1556 гг. «Военные захваты московским великим князем и царем Иваном IV исконно татарских государств - Казани и Астрахани - в 15521556 гг. фактически разрушили прежде исправно работавшую систему, - пишет Б. Рахимзянов, -где татарская сторона по праву коллективного сюзерена занимала превосходящие позиции...» (с. 124). И это коренная смена ролей (совпавшая, кстати, по времени с началом упадка могущества Ногайской Орды), своего рода революция была осознана в Степи - Б. Рахимзянов очень к месту приводит высказывание некоего ногайского мирзы, который так передавал слова османского посланника, сказанные им ногайскому бию Юсуфу: «В наших деи в бусурманских книгах пишетца, что те лета пришли, что русского царя Ивана лета пришли, рука ево над бусурманы высока. » (Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой 1551-1561 гг., 2006, с. 57).
Во второй главе своего исследования Б. Рахимзянов анализирует три аспекта московско-татарских отношений - особенности положения татарских «анклавов» внутри Русского государства; статус «фронтирных» зон (на примере Мещеры) и, наконец, на наш взгляд, самый важный и вместе с тем наиболее дискуссионный раздел в работе - «Маркеры включенности Московского государства в позднезолотоордынскую политику» с таким параграфом, как «Индикаторы неравноправия между Москвой и татарским миром». В первом параграфе главы исследователь дает, вслед за А.В. Беляковым, полный перечень тех городов и волостей, что жаловались московскими государями выезжим татарским династам, и делает попытку выявить особенности управлениями этими жалованными землями со стороны татарской администрации. Отметив, что характеристика владельческого статуса «выехавших» татарских аристократов чрезвычайно затруднена ввиду ограниченности и явной недостаточности источниковой базы, историк предлагает свой оригинальный взгляд на проблему. Если на первом этапе существования такой практики, до середины XVI в., властные полномочия пожалованных государевым жалованьем татарских династов были достаточно велики, в т.ч. и в сфере политической, то в последующие десятилетия они резко сокращаются. При этом автор предлагает разделить жалуемые волости на три категории - к первой относится Касимов как центр полунезависимого татарского ханства, ко второй - городок Романов, обиталище ногайских мирз из рода Мангытов. И, наконец, третий тип - все остальные города и волости, которые попеременно находились во временном владении как татарских, так русских (или литовских) аристократов. При этом на первом этапе действия практики пожалования земельных владений выезжим представителям татарской элиты, по мнению Б. Рахимзянова, «стратегические вопросы финансового и административного управления всей пожалованной татарам территорией и ее населением (включая и православное русское) решалось татарским владельцем данной территории», который выступал в данном случае alter ego великого князя - верховного сюзерена и владетеля пожалованной земли (с. 169-170). Подчинялась новому пользователю землей и местная русская администрация.
Применительно к статусу Мещеры как «фронтирной» зоны между Москвой и татарским миром Б. Рахимзянов указывает, что московские государи использовали ее как своего рода «"кнут и пряник" для своих татарских союзников и оппонентов» и в итоге Мещера играла в русско-татарских отношениях двойственную функцию. С одной стороны, она была своего рода «щитом», прикрывавшим южные и юго-восточные рубежи Русского государства, а с другой являлась средством дипломатического давления на врагов великого князя (с. 194-195).
И, наконец, обратимся к третьему (и последнему - как в этой главе, так и в самой книге) параграфу исследования Б. Рахимзянова, в котором анализируются маркеры «включенности» Московского государства в политическое пространство постордынского мира. Еще раз обратим внимание на то обстоятельство, что именно этот параграф наиболее дискуссионен и вызывает наибольшее число вопросов. Однако об этом позже, а пока отметим, что автор придерживается той точки зрения, что отношения Руси и Орды практически изначально стоит описывать не в ключе «агрессивного противостояния», но под иным углом зрения. «Отношения между этими политиями были весьма прагматичными и, - продолжает он, - можно сказать, «вынужденно-дружественными»; религиозный и этнический антагонизм не играл существенной роли.» (с. 202). Как следствие, Московия, по мнению историка, и в политическом, и в экономическом отношении была «интегральной частью тюрко-татарского мира» (с. 202), в котором «любовь» и «недружба» тесно соседствовали.» (с. 214). И нельзя не согласиться с выводом Б. Рахимзянова, что «брак по расчету был нормой позднезолотоордынского мира» (с. 229).
Охарактеризовав в общих чертах структуру и содержание исследования казанского историка, теперь перейдем к проблемным, дискуссионным, на наш взгляд, местам в книге. Начнем с того, что Русская земля была «интегральной частью» тюркского мира существенно раньше, нежели сложился «татарский мир». С самого начала существования Древнерусского государства оно постоянно контактировало с кочевниками - печенегами, торками, половцами и иными. И в ходе этих контактов вырабатывались модели и традиции общения между русской и кочевой элитами, «встраивания» кочевых сообществ в политическую систему Русской земли («свои поганые» домонгольской эпохи). Автор верно подметил, что первоначальный шок от вторжения татаро-монголов (используем этот устоявшийся термин) довольно быстро прошел и перед русской правящей элитой встал вопрос о том, как относиться к новой волне пришельцев с Востока. И, когда автор работы говорит о прагматическом характере отношений между Русью и Ордой, то с этим можно и должно согласиться - так оно и было, причем осмелимся высказать крамольную мысль. Учитывая особый статус Русского улуса среди прочих золотоордынских улусов, можно ли вести речь о том, что не столько ордынские «цари» использовали Русь в своих интересах, сколько русские князья нашли оригинальный выход из сложившейся ситуации, обратив поражение в своего рода победу? Как бы то ни было, но, с одной стороны, под эгидой Орды будущее Русское государство получило возможность набрать силы и сохранить себя и свою «самость» от потенциальной угрозы поглощения и «переваривания» со стороны Литвы (достаточно вспомнить судьбу юго-западных и западных русских земель). С другой стороны, анализируя особенности эволюции отношений между Рюриковичами Русского улуса и ордынскими «царями» во 2-й половине XII и в особенности в XIV вв., трудно отделаться от мысли, что князья использовали силу и авторитет хана для разрешения своих междукняжеских споров и усобиц точно также, по той же модели отношений, как прежде делали Моно-машичи и Ольговичи, привлекая на свою сторону «своих поганых» торков или половцев.
И если посмотреть на этот аспект «прагматичных отношений» Руси и Орды (а потом Москвы и татарских юртов) именно под таким углом зрения, то, предположим, сюжет о приезде в Москву Тохтамышевичей заиграет новыми красками. Проанализировав доступные сведения о пребывании сыновей Тохтамыша в гостях у Василия I, Б. Рахимзянов приходит к выводу, что «Москва на данном этапе своего развития была включена в позднезолотоордынскую политику на позициях подчиненной стороны», что «мнение ее правителей не интересовало представителей стороны коллективного сюзерена» и что «ее влияние на политической сцене Дешт-и-Кипчака в это время едва просматривалось и было минимальным: по масштабам оно было несопоставимым с влиянием Великого княжества Литовского.» (с. 41).
Любопытное, на наш взгляд, заключение, заслуживающее внимания, однако, по нашему мнению, несколько одностороннее и в каком-то смысле предвзятое, отражающее точку зрения лишь одной стороны-участницы событий, а именно татарской. В этом плане этот сюжет весьма показателен для характеристики метода автора. Вне всякого сомнения, по большей части прежняя российская историография, анализируя особенности русско-татарских отношений, занимала, если так можно выразиться, «промосковскую» позицию (что, впрочем, и немудрено, учитывая характер и состав источников). Естественно, в освещении этого и подобных ему сюжетов возник определенный «московский» перекос, усугубленный к тому же и определенным переносом более поздних реалий на более ранние времена. В этом плане весьма показательными могут служить русско-крымские отношения времен Василия III, которые обычно характеризуются как минимум исходя из реалий второй половины XVI в., если не послесмутного времени, что, мягко говоря, не совсем верно и правильно. Поэтому, приветствуя перенос акцентов при рассмотрении нюансов русско-татарских отношений и их эволюции на взгляд с татарской стороны (что позволяет получить стереоскопический эффект - этот момент, безусловно, является важным результатом работы автора исследования), все же мы полагаем не торопиться с «широкими концептуальными общениями», сделанными на столь односторонней основе. И с учетом «московской» точки зрения сюжет с Тох-тамышевичами выглядит совсем не так однозначно, как представляет его Б. Рахимзянов. Принимая у себя «царевичей», Василий I делал сознательный выбор, противопоставляя себя Эдиге, и многим рисковал ради Джалал-ад-Дина и Керимберди (в чем он вскоре имел возможность убедиться, подвергшись вторжению со стороны могущественного беклярибека). Никто и ничто не мешало ему, великому князю владимирскому и московскому, арестовать Тохтамышевичей (несколько сот вер-
ных нукеров - явно не та сила, с которой можно было навязать свое присутствие Василию, а ведь, согласно автору, именно так и получается) и выдать их затем Эдиге, заслужив тем самым признательность и с его стороны, и со стороны Пулад-бека, Чингизида, волею эмира вознесенного на ордынский престол. И трудно не согласиться с мнением Р.Ю. Почекаева, который в своем очерке о Эдиге отмечал, что Василий во всей этой истории вел свою игру, используя Тохтамышевичей в своих целях (Почекаев, 2012, с. 222-223).
Развивая этот сюжет, выскажем одно предположение. Можно ли полагать, что с того момента, как Русская земля стала Улусом Золотой Орды, прежняя политическая традиция на Руси умерла и на ее месте установилась радикально новая, не имевшая ничего общего с предыдущей? Такой расклад нам представляется более чем маловероятным. А если традиция не прервалась, а в худшем случае лишь несколько изменилась, сохранив в своей основе старую модель, то тогда кто и что могло помешать Василию I и его боярам попробовать сделать Тохтамышевичей «своими» «погаными»? (Впрочем, мы не исключаем и влияния субъективного фактора в этой истории - кто знает, какими были личные отношения Василия I с Джалал-ад-Дином и Керимберди?). И в таком случае как расценивать касимовский казус - как вынужденный шаг Василия II или же преднамеренные действия по «приручению» татарского «царевича»?
Вообще, так ли уж необычна была для московских великих князей практика приглашения и к себе на службу знатных аристократов (владетельных князей и представителей правящих домов) с наделением их городами и волостями «в кормление»? В 1408 г. к Василию I прибыл с многочисленной свитой литовский князь Свидригайло, младший сын великого князя литовского Ольгерда, а прежде него на службу к Дмитрию Ивановичу выезжали Андрей и Дмитрий Ольгердовичи - и все они получали в «кормление» города и тянувшие к ним волости. В чем принципиальная разница между тем же Джалал-ад-Дином и Свидригайло? И нужно ли для того, чтобы принять на службу татарских «царевичей», изобретать нечто новое, если сами механизмы принятия на службу выез-жих из других земель представителей правящих родов и аристократических фамилий были уже отработаны, равно как и условия, на которых они получали «кормления»?
В этой связи стоит отметить, что Б. Рахимзянов, анализируя статус татарских «царевичей», не использовал материалы докончаний между великими князьями московскими и их удельной «братьей». Вот, к примеру, исследователь пишет, анализируя обстоятельства и условия приглашения Иваном III, а затем Василием III, крымского «царя» Менгли-Гирея I на «опочив» в Москву: «Среди прочего интересен один момент - хан и его окружение вольны в своем праве покидать Московию и прибывать обратно: «добровольно приедешь, добровольно куды хочешь пойти, пойдешь; а нам тобя не держати». Как известно, данным правом свободного отъезда и приезда обладала и высшая властная прослойка Касимова. На данном этапе своего сотрудничества с татарскими государствами Москва попросту не могла удерживать у себя этих персон против их воли - в силу своего все еще подчиненного положения в позднезолотоордынском мире (выделено нами. - В.П.)...» (с. 61). Но, в таком случае, как тогда быть со стандартным оборотом в формулярах межкняжеских докончаний, в которых четко и недвусмысленно прописывалось условие - «а бояром и слугам межи на волным воля.» (См., например, докончанье между Дмитрием Ивановичем московским и Иваном Ивановичем рязанским: Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей, 1950, с. 30). И если бояре и слуги князей имели право свободного отъезда, то почему этого права не должны были иметь татарские династы? И, в таком случае, стоит ли вести речь о некоем приниженном статусе московских князей по отношению к татарским аристократам, если правом свободного отъезда могли пользоваться явно стоящие ниже по социальному статусу бояре и слуги русских князей? Заметим, что, рассуждая подобным образом, можно сказать, что, к примеру, по отношению к князю Константину Острожскому Василий III занимал подчиненное положение, равно как и к будущему черкасскому старосте и грозе крымцев Остафию Дашкевичу - великий князь не смог удержать их при себе против их воли. А Иван IV был «подручником» знаменитого князя Вишневецкого, которого царь не смог заставить служить себе и дальше, когда Вишневецкий решил в очередной раз сменить место жительства и службы.
Стоит также отметить, что, говоря о статусе татарских «юртов», которые выделял выезжим татарским династам московский государь, на наш взгляд, стоит обратиться ко все тем же межкняжеским докончаньям. В них статус удела и особенности разграничения сфер компетенции между
великим князем и князем удельным четко прописывались. Вставляя раз от раза в грамотах слово-оборот «блюсти, и не обидити, ни въступатися» (См., например, Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей, 1950, с. 269), великий князь признавал тем самым суверенное право удельного князя распоряжаться в своем уделе и обязывался не вмешиваться в его действия. Равно и последний обещал не делать того же по отношению к землям великого князя. И если в своем уделе удельные князья не только вершили суд и расправу, но и выдавали кормленые грамоты, жаловали освобождением от повинностей, раздавали поместья и пр. (См., например: Бенцианов, 2010, с. 5568; Зимин, 1960, с. 144-150; Кобрин, 1962, с. 318-322; Памятники русского права, 1955, с. 1581 60), то почему такими правами не могли пользоваться выезжие татарские династы? И в чем тогда, в таком случае, проявлялась «приниженность» московских государей перед ними? Можно, конечно, возразить, что выезжие татарские династы не были собственниками пожалованных им городов и волостей, а пользовались доходами с них, «кормились». Но, в таком случае, можно привести в качестве примера устойчивый словооборот из государевых кормленых грамот: «И вы, все люди тое волости, чтите его (кормленщика. - В.П.) и слушайте, а он вас ведает, и судит, и ходит у вас во всем по тому, как было преж сего (выделено нами. - В.П.).» (Памятники русского права, 1955, с. 156). И ради того, чтобы отправить кормленщиком в ту же Каширу татарского «царевича», в Москве стали бы измышлять новую грамоту и новые формулировки? Представить такой поворот событий крайне сложно и, очевидно, что, скорее всего, статус татарского династа, получившего русский город и волостью в «кормление» (термин «владели», который Б. Рахимзянов регулярно употребляет, нам представляется неудачным, не отражающим действительный порядок вещей), не отличался от статуса русского кормленщика.
Можно привести и еще один пример ненужного, по нашему мнению, умножения сущностей. Так, Б. Рахимзянов пишет, что «отряды выезжей татарской знати вели себя на территории «русского улуса» достаточно бесцеремонно, наверное, памятуя о временах ордынской зависимости.» (с. 173). Однако как в таком случае можно характеризовать поведение собственно русских войск, которые вели себя в русских же землях не менее бесцеремонно (как это было, к примеру, накануне печально памятной «белевщины» или в 1480 г. на Псковщине, когда дети боярские удельных князей Андрея и Бориса Васильевичей беспощадно грабили местных жителей)? Такое поведение никак ведь нельзя объяснить ордынским наследием.
Столь же неоднозначной выглядит и ситуация с пресловутыми «поминками». Приведем цитату из одной из последних работ В.В. Трепавлова: «Условиями же пользования уделом (т.е. улусом. - В.П.) для его правителя являлись исправная выплата податей населением, поддержание порядка и стабильности на подконтрольных землях, мобилизация в ополчение определенного количества рядовых кочевников от каждого десятка, сотни и т.д... Хан мог менять держателей улусов, отбирая и передавая уделы по своему усмотрению. При этом границы улусов, очевидно, оставались неизменными...» (Трепавлов, 2015, с. 204). Можно ли считать выплаты со стороны вассала своему сюзерену «данью»? Мы склоняемся к тому, что все же нет - все же есть разница между данническим отношениями и отношениями вассальными, тем более, если исходить из того, что, как уже было отмечено выше, Русский улус находился на особом положении среди прочих золотоордынских улусов, а русские князья занимали далеко не самое последнее место среди ордынской аристократии (мы бы все-таки сравнили статус русских великих князей, в особенности московских и владимирских, со статусом по меньшей мере карачи-беков).
В контексте новой трактовки взаимоотношений между Москвой и татарским миром, предлагаемой Б. Рахимзяновым, концепт «дани» выглядит своего рода реликтом старой «имперской» традиции восприятия сущности этих взаимоотношений. Да и потом, если посмотреть на проблему «поминок» с московской стороны, нетрудно заметить, что Москва понимает их именно как жалование за службу (на что, впрочем, указывает и сам автор исследования). И, допустим, когда историк (ссылаясь на мнение С.Ф. Фаизова) пишет о том, что, к примеру, Москва трижды письменно подтверждала свои обязательства по выплатам - в 1521, 1539 и 1576 гг. (с. 198), то здесь есть некоторое лукавство. 1521 г. - особый случай, Василий III потерпел жестокое поражение от Мухаммед-Гирея I, и пресловутая «магмет-киреева дань» были следствием именно этого поражения (впрочем, она так никогда и не выплачивалась). В 1539 г. обещание выплаты поминок последовало вслед за угрозой Сахиб-Гирея I вмешаться в русско-казанский конфликт и обещание (не обязательство!)
отправить поминки стало со стороны Москвы не более чем способом разрешить конфликт мирным путем, путем уступок (по-любому дешевле заплатить, нежели вести полномасштабную войну). Равно и Иван Грозный в 1576 г. обещал (но не обязывался!) выслать поминки лишь как знак своей готовности «быть в крепкой дружбе и в братстве, и в любви» с Девлет-Гиреем I (Посольская книга по связям Московского государства с Крымом. 1571-1577 гг., 2016, с. 246). Рассуждая подобным образом, можно утверждать, к примеру, о неравноправии Константинополя по отношению к Олегу Вещему или Игорю Старому, на том основании, что византийцы платили киевским князьям некую «дань». И, продолжая византийские аналогии, можно с уверенностью сказать, что и для Москвы, и для Вильно выплаты в Крым (или в иные татарские юрты) были дешевым и достаточно эффективным способом решения внешнеполитических проблем и снижения напряженности на границе.
Завершая тему поминок как индикатора «неравноправия» Москвы и татарского мира, подчеркнем: если поминки являются элементом торга, если на их выплате настаивают, угрожая в противном случае войной - так кто кому что должен? Тут ситуация больше похожа на неравноправие, но с обратным знаком - будете себя хорошо вести, будут вам поминки, не будете - мы еще посмотрим, стоит ли платить отступное.
В целом же, несмотря на отмеченные дискуссионные и спорные места в работе казанского историка, новое исследование Б. Рахимзянова, безусловно, заслуживает внимания, и, отражая неординарный подход к анализу проблемы, своими оригинальными, заставляющими задуматься выводами даст новый толчок русско-ордынским штудиям в России и за ее пределами.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бенцианов М.М. Служилые люди Юрия Дмитровского. Поместная политика // Древняя Русь: вопросы медиевистики. 2010. № 3. С. 55-68.
2. Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Гуревич А.Я. История - нескончаемый спор. М.: РГГУ, 2005. С. 427-455.
3. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей Х^-Х^ вв. М.-Л.: АН СССР, 1950. 586 с.
4. Зимин А.А. Из истории центрального и местного управления в XVI в. // Исторический архив. 1960. № 3. С. 144-150.
5. Кобрин В.Б. Две жалованные грамоты Чудову монастырю: (XVI в.) // Записки отдела рукописей, Вып 25. М.: Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина, 1962. С 318-322.
6. Памятники русского права периода образования Русского централизованного государства XIV-XV вв. Вып. III. М.: Государственное издательство юридической литературы, 1955. 527 с.
7. Посольская книга по связям Московского государства с Крымом. 1571-1577 гг. М.: Издательский дом Марджани, 2016. 400 с.
8. Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой. 1551-1561 гг. Казань: Татарское книжное издательство, 2006. 391 с.
9. Почекаев Р.Ю. Из вассалов в сюзерены. Российское государство и наследники Золотой Орды. СПб.: Евразия, 2017. 432 с.
10. Почекаев Р.Ю. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. СПб.: Евразия, 2012. 464 с.
11. Смирнов А.А. Государство сражающейся нации // Родина. № 9. 1994. С. 34-38.
12. Трепавлов В.В. «Белый царь». Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV-XVIII вв. М.: Восточная литература РАН, 2007. 256 с.
13. Трепавлов В.В. Степные империи Евразии. М.: Квадрига, 2015. 368 с.
14. Хорошкевич А.Л. Русь и Крым: от союза противостояния. Конец XV - начало XVI вв. М.: Эдито-риал-УРСС, 2001. 336 с.
V. V. Penskoy
AT HOME AMONG STRANGERS, A STRANGER AMONG FRIENDS. MOSCOW AND THE TATAR WORLD IN THE 15th - 16th CENTURIES
BOOK REVIEW: RAKHIMZIANOV B.R. MUSCOVY AND THE TATAR WORLD: COOPERATION AND CONFRONTATION IN THE AGE OF CHANGE, 15th - 16th CENTURIES.
St. Petersburg: Evraziya, 2016. 396 p.
In 2016 the St. Petersburg publishing house «Evraziya» published a monograph by Kazan researcher B.R. Ra-khimzianov. The book is devoted to the analysis of relationship between Moscow and the Tatar world in the XV-XVI centuries. The author declined the descriptive approach in studying the problem. He took the «problem» approach as a basis. The author's attention was focused on studying the problems of transition to the Russian service of representatives of the Tatar aristocracy and their arrangement in a new place. Considering the evolution of Russo-Tatar relations in the late Middle Ages - early Modern Time by changing the status of departing Tatar dynasties and aristocrats, the author of the study comes to the original conclusions about the nature of the «involvement» of Moscow in political and other relations in the post-Golden Horde space. The review gives a brief description of the structure and content of the work and notes some discussion points in the author's concept and his interpretations of individual subjects of Russo-Tatar relations.
Keywords: Russian state, Moscow, Great Horde, Kazan khanate, Crimean khanate, Astrakhan khanate, Nogai Horde, Russian-Tatar relations, vassal relations, tribute relations.
Сведения об авторе:
Пенской Виталий Викторович - доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры теории истории государства и права Белгородского национального исследовательского университета (г. Белгород); penskoy@b su. edu.ru
Penskoy Vitaliy - Doctor of Historical Sciences, Associate Professor, Professor of the Department of Theory of the History of State and Law, Belgorod National Research University (Belgorod)
