CC BY
23произведений Сургучева, включенных в книгу, Зайцев выделяет рассказы "Вечное", "Большая и маленькая", "Четырнадцать", сценку-шутку "Троицын день", миниатюру "Глаза", а "самым значительным в сборнике" называет "полный большой внутренней силы" рассказ "Любовь".
Д.Д.Николаев
"Ротонда" (Париж: Возрождение, 1928?; Париж, 1952) — роман Сургучева, которого в дореволюционной России традиционно относили к "писателям-бытовикам", был написан в манере, ранее не свойственной автору. Активное использование фантастики, подчеркнутая неустойчивость пространственно-временных рамок, сплетение реального и потустороннего, включение в текст скрытых цитат, смешение стилей — все это позволило Г.Адамовичу озаглавить рецензию, опубликованную при издании книги в 1952, "Современный роман". "Отличный, простой и красочный язык, не боящийся ни современных, ни "грубых" слов, умеющий облагораживать и их; меткие, точные, короткие определения, оригинальные образы, непринужденность и легкость повествования, убеждающая без тени принуждения — все это придает роману очарование большой культуры и говорит о большом мастерстве, — утверждал критик. — Вполне современное "снятие покровов", разоблачение, чуть соскальзывающее временами в скепсис и цинизм, но останавливающееся на какой-то грани, — получается лишь оправданность, знание жизни, не лишающее ее тепла и полнокровия. Может быть, в романе лишь немного литературен конец (дуэль), — в целом же это отличный современный роман о современной нам и вообще о жизни, который можно порекомендовать прочитать каждому" (Грани. № 15. С. 118). Формальные поиски не были для Сургучева самоцелью. В романе он объясняет, что заставило его искать новые художественные приемы. Для того чтобы передать "эмигрантское" мироощущение, создать достоверный психологический образ, писателю пришлось отказаться от привычной ему модели, когда человек и мир существовали в состоянии некоего устойчивого равновесия, и быт служил как бы материальным свидетельством конечной гармонии. Теперь же у многих людей "создалась маскарадная психология и даже в их искусстве укрепились маскарадные тенденции" (с. 37). "Милая барышня! Кто я? Человек из маскарада. Вы спросите: "что за маскарад?". Отвечаю. Вы, конечно, из географии знаете Черное море и Крымский полуостров. Вот,
-JOS-
однажды, лет десять тому назад, от этого полуострова отвалило шестьдесят больших, перегруженных кораблей, — пишет герой влюбленной в него девушке. — На них поплыли: генералы, офицеры, солдаты, архиереи, писатели, священники, художники, адвокаты, газетчики, купцы, нотариусы, актеры, музыканты и множество женщин. Высадившись на чужом берегу, эти люди повели неслыханный маскарад" (с. 36). Почти все герои романа Сургучева носят "маски", но для одних это игра, для других средство скрыть свое лицо, для третьих же маска становится лишь одним из обликов, столь же подлинным, как и любой другой. Условность внешнего — исчезнувшего мира, рухнувшего быта — и, казалось бы, связанная с этим гибель "внутрен-него" — вот главная причина духовной катастрофы русской эмиграции. Сургучев пытается разорвать принятую схему, связывающую внутреннее и внешнее, показывает, что внешнее — лишь маска, лишь один из возможных обликов, потеря которого вовсе не влечет за собой утраты внутреннего, более того, позволяет лучше провидеть подлинный дух свой. К пониманию этого долго и мучительно идет герой романа, от имени которого ведется повествование, — русский эмигрант, дирижер театра лилипутов, композитор, чья мятущаяся душа никак не может обрести спасения. Как и в своей дореволюционной повести "Губернатор", Сургучев стремится сделать главного героя человеком "без имени", скорее символом, чем конкретным типом, наделяя его при этом множеством индивидуальных черт. Мы видим не фотографию, а силуэт, но целый ряд случайных на первый взгляд подробностей и деталей делает картину живой. Сначала кажется, что писатель передает то ли сон, то ли наркотические галлюцинации, то ли бред больного тифом, но постепенно складывается подлинная картина жизни, гораздо более естественная именно за счет "случайности" выхваченных сознанием эпизодов, непосредственности впечатлений, естественности реакции, алогичности мироустройства с точки зрения разума человеческого и глубокой мудрости высшего разума, ведущего человека по предначертанному пути. "Как видим — сумбур, фантастика, постоянное переплетение миража, сна с жестокой и трагичной реальностью, с "миром, задыхающимся от нечистоты". А все это причудливое переплетение все-таки оказывается всего-навсего самой простой, обыденной, "неприкрашенной" жизнью. В этом, думается, и состоит большая удача автора, сумевшего обыденному придать красочный,
праздничный, почти ирреальный вид, а последнему — жизненность, убедительность неподдельной правды", — писал Г.Адамович.
Точкой отсчета в романе становится май 1917, когда "петербургские торговки вынесли на Невский проспект кошелки, расставили их вдоль тротуаров и открыли торговлю яблоками". Именно это обстоятельство, а вовсе не исторические события, нагнали на героя "смертную тоску"; он понял, "что Петербург умирает, и начинается тление" (с. 54-55). Прошлое постоянно напоминает о себе, но уже не герой вспоминает о былом, а само прошлое, предки, традиции, культура приходят в его настоящее. Сургучев стремится использовать все традиционные для романа мотивы — мотив тайны, мотив дуэли, мотив странничества, мотив сна. Не случайны ут-
верждения героя: "Мне хочется вступиться за шаблоны. Очень часто шаблоны стали ими только потому, что в первооснове своей заключали зерна гениальности" (с. 104-105); "Я понимаю писателя, который за каждым обыденным и надоевшим словом способен приоткрыть чудо, за этим словом таящееся" (с. 269). В "Ротонде" есть и любовный конфликт как поиск идеального, и идущий из античности образ Юпитера, принимающего человеческий облик, и романтический герой — странствующий по Европе композитор-творец, и "литератур-ный" иностранец, влюбленный в Россию. Даже "география" собы-тий — Петербург, Антверпен, Париж, Мадрид — носит скорее "романный", чем реальный характер. В "Ротонде" Сургучев пытается уйти от той мечты о России как мечты о прошлом, что постоянно увлекала его в "Эмигрантских рассказах"; Россия возвращается как подлинная мечта, как претворение настоящего, а не возвращение прошлого. Фантастика в романе Сургучева обретает историческую и национальную конкретность; он не скрывает своих взглядов, и устами разных героев высказывает одну, главную мысль: "После трехсот лет петровского салата вам тайно и бессознательно захотелось стать снова нацией. И вот вся разгадка вашей земли и свободы, разгадка ваших революций. И это нужно понять и претерпеть. Вам снова хочется пустить до живота бороду, надеть парчевую шубу и с Невского проспекта, из дома номер сто четырнадцать, выгнать шустрого парикмахера Гастона" (с. 187-188).
Д.Д.Николаев
"Детство Императора Николая II" (Париж: Возрождение, 1953). И.Д.Сургучев, который, по свидетельству Е.Яконовского, "был
