CC BY
18--
праздничный, почти ирреальный вид, а последнему — жизненность, убедительность неподдельной правды", — писал Г.Адамович.
Точкой отсчета в романе становится май 1917, когда "петербургские торговки вынесли на Невский проспект кошелки, расставили их вдоль тротуаров и открыли торговлю яблоками". Именно это обстоятельство, а вовсе не исторические события, нагнали на героя "смертную тоску"; он понял, "что Петербург умирает, и начинается тление" (с. 54-55). Прошлое постоянно напоминает о себе, но уже не герой вспоминает о былом, а само прошлое, предки, традиции, культура приходят в его настоящее. Сургучев стремится использовать все традиционные для романа мотивы — мотив тайны, мотив дуэли, мотив странничества, мотив сна. Не случайны ут-
верждения героя: "Мне хочется вступиться за шаблоны. Очень часто шаблоны стали ими только потому, что в первооснове своей заключали зерна гениальности" (с. 104-105); "Я понимаю писателя, который за каждым обыденным и надоевшим словом способен приоткрыть чудо, за этим словом таящееся" (с. 269). В "Ротонде" есть и любовный конфликт как поиск идеального, и идущий из античности образ Юпитера, принимающего человеческий облик, и романтический герой — странствующий по Европе композитор-творец, и "литератур-ный" иностранец, влюбленный в Россию. Даже "география" собы-тий — Петербург, Антверпен, Париж, Мадрид — носит скорее "романный", чем реальный характер. В "Ротонде" Сургучев пытается уйти от той мечты о России как мечты о прошлом, что постоянно увлекала его в "Эмигрантских рассказах"; Россия возвращается как подлинная мечта, как претворение настоящего, а не возвращение прошлого. Фантастика в романе Сургучева обретает историческую и национальную конкретность; он не скрывает своих взглядов, и устами разных героев высказывает одну, главную мысль: "После трехсот лет петровского салата вам тайно и бессознательно захотелось стать снова нацией. И вот вся разгадка вашей земли и свободы, разгадка ваших революций. И это нужно понять и претерпеть. Вам снова хочется пустить до живота бороду, надеть парчевую шубу и с Невского проспекта, из дома номер сто четырнадцать, выгнать шустрого парикмахера Гастона" (с. 187-188).
Д.Д.Николаев
"Детство Императора Николая II" (Париж: Возрождение, 1953). И.Д.Сургучев, который, по свидетельству Е.Яконовского, "был
монархистом, но не политически, а как бы эмоционально", "Империю с ее аппаратом недолюбливал, совсем по-крестьянски, а вот Царя — дело другое" (В. 1956. № 60. С.98), попытался объяснить свое понимание монархии, свое отношение к царю, и выбрал для этого жанровую форму "записок". Книга сделана "на грани" художественного и документального. Многочисленные реалии, конкретные имена и декларируемая "достоверность" изображаемого призваны создать иллюзию подлинности "записок" мемуариста — полковника В.К.Оллонгрэна, бывшего комендантом Севастополя в 1902-1916 и бакинским градоначальником в 1916-1917, а впоследствии эмигрировавшего. С первых строк писатель стремится соотнести рассказ старика, вспоминающего свои детские годы, проведенные в непосредственной близости от наследника престола, не только с Россией, с веком прошлым, но и современностью, с историей века двадцатого. Образ русского Императора возникает не в связи с русской революцией или первой мировой войной; в былую Россию автор переносит нас из Франции, вступившей во вторую мировую. Маленьким мальчиком рассказчик был вместе с матерью взят во дворец, дабы стать товарищем детских игр будущего Императора Николая II. "Теперь, по исходе лет, мне кажется, что его отец, будущий Император Александр Третий (которого я считаю Государем гениальным) понимал, что детей своих не нужно особенно отдалять от земли и делать из них небожителей. Он понимал, что небожительство придет само собой, в свое время, а пока суд да дело, нужно, чтобы они потоптались в обыкновенной земной жизни" (с. 86), — так рассказчик объясняет себе, почему вдруг оказались вместе герои и их исторические прототипы. Обыкновенная жизнь наследника престола показывается Сургучевым. Ее "обычность" подчеркивают даже названия глав, большинство из которых связаны не с детством Императора, а просто — с детством: "Первое знакомство", "Загадка", "Балаганы", "Ссора", "Жизнь и учение", "Дружба", "Семья", "Воробей". Глазами ребенка мы не просто видим жизнь Императорской семьи; детская непосредственность, искренность ребенка, открывающего для себя мир, позволяет автору передать собственное ощущение эпохи — эпохи, когда рушились основы монархической государственности, построенной на вере народа в царя и на доверии царя к своему народу. И не Император, по мнению Сургучева, повинен в бедах народа и государства, а сам народ, обманувший доверие царя, забывший, что доверие это — казалось бы незыблемое и в то же время очень хрупкое —
зиждется на твердости Веры. Теряя веру в Бога, начинают люди терять и веру в царя, а сам Император, глубоко веруя, продолжает до последних дней своих хранить в своем сердце доверие к народу. Император в книге Сургучева предстает не главой государства, не политическим деятелем. Один будущий Император — Александр Третий — любящий и заботливый отец, другой будущий Император — Николай Второй — ребенок. Писатель показывает истоки той веры в Царя, на которой держалась русская государственность, но показывает он и другое — наступление эпохи безверия. "И потому я горько заплакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своем предсмертном дневнике: "Кругом — трусость и измена", — заключает свои воспоминания герой Сургучева. — Но... этого нужно было ожидать" (с. 151). По-прежнему высшим судией для Сургучева является не история, а жизнь, и итог двух жизней подводится простой и важной для понимания авторской позиции фразой: "Страшное дело: с тех пор прошло уже шестьдесят пять лет. Много утекло воды и, если бы Государь Николай Второй был жив, то он был бы такой старый, как я" (с. 48).
Д.Д.Николаев
ТЕРАПИАНО Юрий Константинович (1892-1980)
"Встречи" (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953) — воспоминания о довоенном периоде литературы русского зарубежья. В первую часть книги вошли очерки о писателях и поэтах русского зарубежья: К.Бальмонте, З.Н.Гиппиус, Д.С.Мережковском, В.Ходасевиче, поэтах группы "Перекресток", Б.Поплавском, А.Штейгере, К.Мочульском, Ю.Фельзене, Ирине Кнорринг, Матери Марии и др. Терапиано оценил вклад в литературу своего поколения: "В начале тех же 30-х годов стало оформляться течение, которое потом условно было названо "парижской нотой". Стремление к искренности, отказ от внешней пышности, от всякой "красивости и литературности", воля к простоте, постоянная проверка своего собственного отношения к "главному" — к любви, жизни, к смерти, ощущения трагической основы мира и трагичности положения человека в мире, — вся эта новая атмосфера увлекла и нас" (с. 124). В книгу входят два стенографических отчета IV и V заседаний кружка Мережковских "Зеленая лампа" (отчеты I, II и III заседаний были опубликованы в № 1 и № 2 журнала "Новый корабль"). Писатель рассказывал о встречах с М.Волошиным,
