CC BY
41
Раздел IV СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ
Е. В. Никольский
ПРОБЛЕМАТИКА И ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА И. СУРГУЧЁВА «РОТОНДА»
В статье анализируется роман писателя-эмигранта Ильи Сургучёва «Ротонда», не издававшийся в России. Автор кратко рассматривает биографию писателя и основные мотивы произведения. Особое внимание уделяется жанровому своеобразию книги, специально отмечается, что в «Ротонде» весьма своеобразно переплетаются черты различных жанров - психолого-любовного романа, исповеди, романа-мифа и романа-путешествия. Однако в целом о произведении можно говорить как о романе модернистском, который заслуживает большого внимания со стороны российских читателей.
Ключевые слова: жанровое многообразие, модернизм, писатели эмиграции, поэтика, христианство.
In his article analyses the novel «Rotonda» written by writer-emigrant Ilya Surguchev and never published in Russia. The author briefly considers the writer’s biography and the main motives of his literary work. Much attention is paid to the genre peculiarities of the novel especially to the specific interweaving of different literary genres: from psychological love novel and confession to myth-novel and travel-novel. But on the whole it’s possible to talk about the novel as a modernist novel, which should be paid much attention to by its compatriots.
Key words: genre, modernism, emigration writers, poetics, christianity.
За последние годы заметно усилился интерес к творческому наследию писате-лей-эмигрантов. После публикаций таких маститых мастеров, как И. Бунин, А. Куприн, Б. Зайцев, И. Шмелёв и других настал черед писателей «второго эшелона», среди которых непоследнее место занимает Илья Сургучёв, начавший свой творческий путь еще в России, где он печатался в журналах и издал свою первую книгу рассказов. Творческий расцвет Сургучёва состоялся за границей. Возможно, пережитые им трагические события способствовали тому, что его талант окреп и проявил себя в разных формах. Однако за тринадцатилетие эмигрантской жизни Сургучёв создал не так уж и много: пьесу «На реках Вавилонских», тематически ее продолжившие «Эмигрантские рассказы» и, конечно, свой основной
роман - «Ротонда», анализу проблематики и поэтики которого посвящена настоящая работа1.
Введение в спектр литературоведческого анализа малоизученных произведений позволяет нам расширить представления об историко-литературном процессе и, в частности, проследить тенденции идейноэстетического развития литературы. Некоторые авторы, работавшие в эмиграции, были незаслуженно забыты, но высокие художественные качества произведений позволяют открыть их для читателя вновь.
Название романа И. Сургучёва весьма необычно и нетипично для классической
Основным текстом для исследования стало парижское издание романа «Ротонда» (Paris: Возрождение, 1952). В России этот роман не издавался.
76
литературы. Оно более характерно для модернизма с его игрой со смыслами и стремлением к созданию своего рода загадок. Причиной такого названия произведения могло стать появление героя в парижском кафе «Ротонда», где происходит одна из второстепенных сцен. Ротонда - это архитектурное сооружение, имеющее круглую форму. Отсюда возникает идея цикличности, содержащая в себе диалектическое развитие описываемых в романе явлений.
Сюжет романа строится как описание путешествия героя по Западной Европе.
Это путешествие начинается и заканчивается в Антверпене (Голландия). Тем самым очерчивается географический круг произведения. Но более важным является психологический круг: герой проходит путь от опустошенности до обретения любви, в которой для него заключено многое, если не все, т. е. происходит возрождение личности.
Если представить жизнь человека как цикл, т. е. путь от небытия к бытию (т. е. рождению) и от бытия к инобытию (т. е. смерти), то эта идея прекрасно проиллюстрирована в романе: в финале герой, обретший счастье в жизни, готовится к смерти - круг замыкается.
В романе есть знаковая сцена. В финале, когда герой узнает о беременности своей жены, к нему являются его предки, знакомые и незнакомые, которые принимают в свой род будущего сына героя. Завершается один цикл, но начинается другой. Совокупность всех этих циклов (т. е. тематических, географических и психологических «кругов») составляет специфику романа. Писатель-эмигрант не мог обойти тему Европы и России. В романе «Ротонда» она рассматривается с трех точек зрения:
1) воспоминания о России, размышления о своем поколении;
2) сопоставление России и Европы;
3) восприятие европейских реалий в их сущности.
77
Вспоминая о России писатель (а вслед за ним его герой) испытывает чувство щемящей тоски, что выражается в несколько унылом пафосе всего произведения.
Отличительной чертой развития русской темы в романе стало то, что Россия и все русское всплывает в сознании героя в полустертом виде, в форме обрывочных («мозаичных») воспоминаний, часто в не совсем осознанном виде. Например, в форме сна: «... вижу сны, покупаю в Москве у Ноева розы, чтобы подарить артистке Художественного театра, слышу скрип саней по твердому лоснистому снегу и мечтаю о судаке под польским соусом» [1, с. 12].
В отличие от традиционной тоски по родине, реализующейся часто в лирической грусти по утраченным пейзажам родимой природы, по русской речи, главный герой «Ротонды» тоскует об утраченном быте и невозможности осуществить поведенческие привычки.
В этом произведении мы наблюдаем сниженный вариант ностальгического чувства. Герой как бы «перегорел душой» и в своем отстраненно-астеническом состоянии многое уже не воспринимает.
Пробуждение его души мы увидим только в финале романа. Героя не удивляет уже ничто («Я тайно благословил парижский Монтпарнасе и его население, которые за 10 лет выработали у меня привычку, прежде всего, - ничему не удивляться» [Там же, с. 58]. Ему все равно на каком языке разговаривать - на русском или французском, да и в собственно русскую речь он часто вставляет галлицизмы (жантийом; café; бистро и т. д.). Россия внезапно предстает в случайно всплывающих воспоминаниях: «Должен видеть: . заботливые звонки на станциях, перебранку из-за мест, чавканье мужиков, плач ребенка. Воронеж. Тихон Задонский, сборщицы на монастырь, медные пятаки, зеленые трехрублевки.» [Там же, с. 138].
Также воспоминания о былом предстают в образах и мотивах, связанных с бы-
товой стороной православной веры. Он часто вспоминает богослужения, архиерейские выезды, церковное пение, икону Ивер-ской Богоматери, свет церковных люстр, освященные просфоры и т. д. Другой аспект, в котором реализуется тема родины -описание судеб русских эмигрантов и осмысление пережитых тягостных событий, рефлексионный возврат мысли в прошлое, рассуждения о причинах и онтологическом смысле произошедших событий.
Предоставим слово самому Илье Сур-гучёву. О стремлении большевиков преобразовать жизнь и об их рассуждении о плохой жизни в России автор писал: «Да почему, собственно, мы были так недовольны Россией? Что по сравнению с Европой было плохого? Если даже согласиться с митрофанами, что свободы было мало, то уж независимости было много. Правительство ошибалось? Ошибалось. Бывали бездарные министры? Бывали. Но, брат мой, страдающий брат, выдь на Волгу и укажи мне такую обитель, где министры не ошибаются и где все министры с чертами гения на челе? Полиция била в участках? Била. А укажи мне такие великие демократии, где полиция гладит по голове мордомочите-лей...» [1, с. 49].
Герой скорбит о былом величии России, о том, что ее развитие было прервано. Однако тема родины опять предстает именно в бытовом (экономико-культурном) аспекте, а не в лирической грусти или духовных переживаниях. Что же, именно таков И. Сургучёв. Именно быт во многом и определял и определяет различные стороны бытия. Через него просматриваются и высокие горизонты духа. И скорбь по утраченному быту тоже, в какой-то степени, может приобретать возвышенный характер, что по мере чтения «Ротонды» все более явственно ощущается.
«Жизнь была дешева, просторна; работай, кто хочет, русский ты или иностранец -не спрашивали. А железные дороги? А волж-
ские пароходы? А университеты? А наука? А печать? А деньги?» [Там же].
Собственно, тема эмигрантской судьбы вводится в романе два раза. Если в первом - это частный рассказ о пережитом, то во втором - это поэтический (не побоимся этого слова) всплеск мысли автора, осознающего сложность и значимость выпавшей ему судьбы.
По пути в Испанию на гастроли, герой встречает свою соотечественницу-эмигрантку, которая делится с ним своими переживаниями: «Ну вот такая девочка в восемнадцать лет осталась одна - одинешенька на этом милом свете. Везде большевики, братья убиты, мама умерла, в старых простынях в яму закопали» [Там же, с. 93]. Несмотря на то, что герой желает адаптироваться, а, возможно, и забыть былое, жизнь на чужбине не дает ему душевного покоя. От самого себя не уйти, от своих корней не оторваться, какие бы иллюзии ни строить - не получится. Осознание всего этого и становится причиной психологического кризиса.
В романе И. Сургучёв устами героя высказывает свое мнение о месте в истории всего первого поколения эмиграции: «.Я всегда почему-то думаю, что прадеды, деды и отцы наши за все свое столетие не испытали и не узнали того, что мы за один день (т. е. за обобщенное время революционных событий. - Е. Н.). Наше поколение, хотя порою и завидующее мертвецам, все же самое интересное, что появилось в русской истории. И, если через двести-триста лет на земле будет прекрасная жизнь, то все же наши потомки вздохнут и скажут: “Вот когда люди жили по-настоящему”. И если мне предстояло бы еще раз явиться на земли, и если бы в царстве неродившихся душ, мне сказали бы, что в моей новой земной судьбе снова будут и война, и революция, и эмиграция, - я бы принял их безо всякого колебания» [Там же, с. 55].
Европейские реалии и традиции основной герой воспринимает в сопоставлении с
78
русской жизнью. То французские полицейские ему кажутся русскими городовыми, то он отмечает: «. после горького дижестика начинаю снова ощущать себя крестьянином Парижской губернии, Медонского уезда, Сен-Жерменской волости, сельца Сен-Клу»
[1, с. 102].
Антверпен напоминает лирическому герою Санкт-Петербург, а юг Франции -южную Россию. При этом он (ни разу в произведении не названный по имени) не лишен критического восприятия окружающей его действительности. Во многом он видит упадок европейской культуры, ее энергетическую исчерпанность: «. Потом я понял, что это не провинциальность, а обыкновенная старость: французы и русские - это старики и юноши» [Там же, с. 89]. Так, еще задолго до открытий Льва Николаевича Гумилёва автор высказывает мысль о старых и молодых нациях.
И. Сургучёв вырос в Ставрополе -южном городе со старыми традициями и непреходящим колоритом русской православной культуры. Семья писателя была набожной, в детстве он получил тот нравственный заряд, который помог ему выдержать испытания и создать свои произведения. Одна из его пьес, написанных уже в эмиграции, носит название «На реках Вавилонских». Взятый из древнееврейских псалмов образ напоминает о том, как еще в глубокой древности иудеи были изгнаны из Иерусалима и насильственно поселены в Вавилонии. В последствии этот псалом стал символом ностальгии по утраченной отчизне.
Подобные мотивы, встречающиеся в «Ротонде», можно разделить на 3 группы:
1. Традиции католичества.
2. Осмысление мира в библейских образах.
3. Мотивы покаяния и нравственного выбора.
Главный герой романа «Ротонда» испытывает чувство тоски и опустошенности,
79
и весь его духовный путь, отображенный в романе, посвящен преодолению этих тяжелых для души состояний. Одно из возможных решений заключается в обращении к религии. Оказавшись в Европе, в отрыве от своей национальной традиции, герой сталкивается с католичеством, которое он воспринимает как иное проявление христианской культуры. Герой часто посещает костелы, где он слышит молитвы, утешающие его уставшую и израненную душу.
Западное христианство интересует героя с точки зрения реализации своих духовных потребностей. Догматические различия между католицизмом и православием (не принятые на христианском востоке учения о БШодие и непорочном зачатии Девы Марии, чистилище и непогрешимости папы в делах веры и т. д.) и политические разногласия между основными христианским конфессиями главного героя не интересуют. Он видит в католицизме тот же путь к Богу, что и в православии, но некоторые различия уже культурного уровня привлекают его внимание. Например, молитва героя перед статуей Богоматери представляет собою своеобразное сочетание восточных и западных обращений: «Матерь Божия, Упование, - говорил я потихоньку... Вам нужно поднять Ваши опущенные вежды и взглянуть на нас. Мы уже стали забывать улицы наших городов, очертания своих гор, воздух своих степей и, вероятно, пришли в упадок могилы отцов наших, и их нужно поправить. Мы знаем, что по заслугам получим наказание наше, но не гневайтесь на нас до конца, сократите сроки и не входите в Суд с рабами вашими... (курсив мой. - Е. Н.) Поторопитесь, Упованье, подымите ваши вежды» [Там же, с. 118].
Описания посещения костелов и молитвенных обращений к Богу, а чаще всего к Деве Марии, встречаются в романе неоднократно. При этом герой не становится человеком, верующим очень глубоко, но не теряет искренности в своих чаяниях.
Состояние усталости не дает ему полностью реализовать себя в религии.
В душе героя происходит разрыв гармоничного единства веры, надежды и любви. Если выпадает одно из звеньев этой триады, настает психологический кризис. В финале романа он обретает лишь третье звено, веру он хранил всегда, а надежду обрести так и не смог.
Илья Сургучёв не повторяет пути Ивана Шмелёва, поэтому в его произведениях религиозная тема не реализуется в мотивах преображения личности под действием Духа Святого. За это художника нельзя ни упрекать, ни хвалить, - это специфика его творческого пути, его восприятия мира и человека, так писатель использует весь спектр своих чувств.
Этот синкретизм мировосприятия проявляется также и в том, что многие философские понятия и историкополитические обобщения понимаются главным героем в библейских образах и метафорах. Например, таковы суждения о сути революций: «Все исторические бури, именуемые революциями, с редким единодушием утверждают тот образ фараонова сна, и Марисы всех времен должны были по справедливости, свои труды посвящать с признательностью этому египетскому владыке, голова которого даже во сне оставалась умной» [1, с. 97].
Природу герой воспринимает в библейском ракурсе. Именно так он мыслит «ход небес»: «Пустынно. Вижу двух городовых, прячущихся от ветра за цоколь моста. Рассматриваю звезды, и в тысячный раз убеждаюсь, что они, по слову Писания, разнствуют во славе» [Там же, с. 102]. Итак, христианство для главного героя есть неотъемлемая часть страны, которую он покинул, часть его самого. Но герой не реализует себя практически ни в чем: ни в семье (его покидает первая жена), ни в искусстве (он видит его бессмысленность и пустоту), ни в вере.
«Ротонда» построена как роман-монолог; диалогические формы речи в этом произведении практически не представлены. Имеющиеся же в тексте диалоги - это ретроспекция, форма воспоминаний главного героя.
Исследователь литературы русской эмиграции Д. Н. Николаев считает, что «Ротонда» - роман о любви. Мы полностью соглашаемся с этим утверждением: любовная интрига составляет важную часть проблематики этого произведения. Но «Ротонда» - это не «Суламифь» А. И. Куприна, где все определено лишь развитием любовного сюжета. В этом романе сплетаются черты многих жанров: исповеди, романа-путешествия, дневниковой прозы, романа-мифа, любовной повести и модернистского романа в духе Марселя Пруста.
По сюжету герой перемещается вместе с труппой лилипутов по Западной Европе. Мы встречаем их Голландии, во Франции, в Испании, на Лазурном берегу -и снова в Голландии. Автор обращает внимание на детали быта и местный колорит каждого нового места. Он рассказывает о том, какие булочки и какой чай подают в Антверпене; а, описывая свое впечатление от Испании, отмечает «испанское вино точно исполняет закон Писания: оно веселит сердце» [Там же, с. 212]. Однако именно такие описания не превалируют в тексте, главное - путешествие по ландшафтам собственной души. Перемещения в пространстве и во времени - этапы его личной эволюции: новые места рождают новые впечатления. Они вызывают в душе героя новые чувства или пробуждают давно забытые эмоции: «Шагая по улицам Латинского квартала, я старался понять: почему в этот неприятный и корявый час моей жизни меня тянет именно сюда, к камням, почерневшим, лежавшим на одном месте по 400-500 лет. Мне кажется, что я чудесным образом ухожу от Парижа современного, опустившегося, одряхлевшего и давно желающего сдать
80
позиции законодателя, образца и устроителя жизни. Мне казалось, что я переношусь к людям, одетым в цветные камзолы, исполненным восторженной веры в Бога. Я еду к существам, знающим цену христианской душе и не пожалеющим для меня ни куска хлеба, ни стакана вина» [1, с. 119].
В этом аспекте «Ротонда» далека от традиционных путевых заметок. Места странствий героя образуют «каркас» текста, но гораздо важнее реакция на путешествия в душе героя. В этом плане Сургучёв типологически близок к Л. Стерну с его «Сентиментальным путешествием по Франции и Италии».
Вообще, в «Ротонде» можно встретить совершенно потрясающую комбинацию различных и разнородных литературных традиций: от модернизма первой половины XX в. до традиций древнерусской литературы - от блаженного Августина до Епифания Премудрого; от Стерна до Бунина и Тургенева. Здесь мы встречаем настоящий «диалог культур» и полифонич-ность. Герой соединяет в себе типы разных поколений и эпох. В дальнейшем мы еще не раз с этим столкнемся.
Исповедальная форма автобиографической прозы, родоначальником которой стал блаженный Августин (род. ок. 354 г.), прочно вошла в европейскую литературную традицию. Для такого типа произведений характерно не только повествование от первого лица, но и то, что рассказчик впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять «конечные истины» о себе, своем поколении и далеком Божественном Абсолюте. В данном случае характерна фиксация не внешних событий собственной жизни, а внутреннего «движения духа», раскаяния, путей самосовершенствования и философских обобщений. Подобного рода мотивы занимают значительное место в «Ротонде». Например, главный герой размышляет: «. Я хочу сказать, что человече-
81
ская логика - одно, а логика, по которой построен мир, - совершенно иная. И человек никогда этой логики не постигнет, как собака никогда не узнает о существовании собачьего налога» [Там же, с. 145]. Или в другом месте: «Кант пронаблюдал, что человек никогда не может представить полного своего уничтожения, и это - одно из доказательств бессмертия души» (курсив мой. - Е. Н.) [Там же, с. 88].
Автобиографизм здесь налицо. Однако, мотивы подобного рода не являются определяющими в произведении, следовательно, можно говорить лишь о некоторых тенденциях исповедального жанра, которые проявляют себя в «Ротонде». Акцентирование внимания на внутреннем мире ведущего героя играет в романе главную роль. «Ротонда» - это роман о восприятии персонажем внешнего мира, о преломлении этого внешнего мира в мире внутреннем, о впечатлениях и воспоминаниях (частью ассоциативных и обрывочных). Текстовых примеров, иллюстрирующих этот (в данном романе - основной) принцип поэтики, мы уже привели достаточно. Однако важно определить, чем вызваны все эти явления? На наш взгляд, здесь, несомненно, определяющее влияние оказывает классика французского модернизма (романы М. Пруста). Но И. Сургучёв, как талантливый писатель, переосмысливает прустовские традиции и отходит от характерного для этого автора субъективного индивидуализма. И все же многие чисто модернистские традиции четко и явно реализуются в «Ротонде».
Например, в письме к своей избраннице, голландской девушке Денезе, герой говорит: «Вот, однажды лет десять тому назад, от этого полуострова (т. е. Крыма. - Е. Н.) отправились 60 с небольшим кораблей, больших и перегруженных. На них поплыли: генералы,
офицеры, солдаты, архиереи, писатели, священники, художники, адвокаты, газетчики, купцы, нотариусы, актеры, музыканты и множество женщин. Высадившись на чу-
жом берегу, они повели неслыханный маскарад. Кто превратился в чистильщика сапог; кто - в продавца газет; кто - ресторанную прислугу; кто - в даму с камелиями; кто обрядился в синюю блузу; кто - в силача на ярмарке; кто - в танцора с кинжалами; кто - в учителя бриджа; кто - в ночного сторожа; кто - в поварского помощника.
Вы в Европе живете и не замечаете, сколько около вас ряженных и загримированных людей. У этих людей создалась маскарадная психология, и даже в их искусстве утвердились маскарадные тенденции. Маскарады, маскарады, маскарады. В этой маскарадной зале вытанцовывал и я» [1, с. 36].
В романе многие отрывки повествуют о том, что герой видит не гармонию мира, а дисгармонию и алогизм. Наиболее это характерно в сюжетно и композиционно образующих описаниях путешествий труппы лилипутов, где соотношение искреннего и наигранного представляет собой сложную и запутанную смесь, в которой герою трудно разобраться самому.
Роман построен в форме монолога, что типично для модернизма. Монолог уставшего от жизни и рано стареющего человека, не видящего гармонии в мироздании и не обретшего гармонии в себе - суть обычные для модернизма мотивы. О чем говорят, например, мысли героя об абсурдности человеческого бытия как такового: «Став перед зеркалом, я минут десять упорно смотрю себе в глаза и думаю: неужели это тот человек, который имеет что-то общее со мной? В это время вы освобождаетесь от врожденного гипноза, и рождается чувство острого и зоркого понимания, и вы начинаете видеть, как уродлив и бездарен выступ человеческого носа, как наивен и топорен разрез рта, как грубо сделаны раковины ушей. Совершенно гениально задуманы и сделаны только глаза. и, в особенности, зрачок, впитыватель света» [Там же, с. 33].
В таком свете герой видит мир, стараясь преодолеть кажущуюся абсурдность всего
82
сущего. Герой ищет спасения в религии, но полного соприкосновения с Абсолютом, миром Святой Троицы, святых и ангелов не происходит. Роман построен как поиск выхода из смыслового лабиринта, и герой находит его в семейной жизни.
Подводя итоги, мы хотели бы отметить, что о сургучёвской «Ротонде» можно говорить как о модернистском романе. Этим жанровое своеобразие произведения не исчерпывается. Среди других особенностей содержания и поэтики романа мы уже отмечали карнавальное начало, характерное для модернизма. Можно говорить и о переосмыслении писателем традиционной мифологии, вернее, о введении в роман мифологических образов и в определенной мере реконструкции писателем архетипи-ческих мифосюжетов. Персонажи, вполне реалистичные по своему описанию, вдруг предстают античными божествами. Например, отец невесты, не названный по имени, представляется Юпитером, а сама возлюбленная героя - одной из античных богинь.
«Папа (т. е. Юпитер. - Е. Н.), не моргая, смотрел мне в глаза:
- На мраморных табуретках сидели: Юнона, Венера, Меркурий, Посейдон, Бахус и Марс. И более скажу вам - вы им понравитесь» [Там же, с. 58].
Такой способ репрезентации персонажей формирует особую «постмифоло-гичность» сюжетной линии и реставрирует в сознании читателя мифы классической древности. На наш взгляд, вряд ли в данном случае можно четко определить «прасю-жет», возможно, речь идет об общем для индоевропейской мифологии - мотиве достижения любви через испытания и некоторых античных сюжетах о любви смертного к богине или нимфе (Адонис и Афродита), заканчивавшихся трагично для смертного.
Фабульная сторона любовной интриги романа строится именно по этому принципу. В этой связи можно вспомнить роман известного писателя Д. Джойса «Улисс»,
где известная схема фабульного построения гомеровской поэмы реализуется на современном для писателя материале.
Исходя из этого, можно подчеркнуть одну особенность поэтики модернизма -использование фабульных схем мифосю-жетов и онтологическое разрушение мифа как формы подсознания. С определенными оговорками можно говорить о реализации в
жанровой структуре этого произведения некоторых черт «романа-мифа».
Подводя итоги, отметим, что в «Ротонде» весьма своеобразно переплетаются черты различных жанров - психологолюбовного романа, исповеди, романа-мифа и романа-путешествия. Однако в целом о произведении можно говорить как о романе модернистском - жанре, не получившем широкого признания в русской литературе.
1. Сургучёв, И. Ротонда / И. Сургучёв. - Париж: Возрождение, 1952. - 292 с.
1. Surguchev, I. Rotonda / I. Surguchev. - París: Revival, 1952. - 292 p.
83
