CC BY
25поэта, но не исчерпывает его сути, как заметил рецензент: "Оставшийся, несмотря на долгое изгнание, на годы, проведенные в Италии, в Риме, глубоко русским, он уделяет, конечно, много внимания всему, что память бережно сохранила о родных краях; но рядом с этим находим и "Образы Италии", - и одно другому не только не противоречит, но с этим другим гармонически сочетается. И тут можно себе дать отчет в том, что автор по-настоящему поэт, что только тогда он решает заговорить, когда ему "сама поэзия" приоткрывает тайны" (Там же. С. 143). Э.И.Боброва обратила внимание на исполненное глубокого символического значения название книги и ее сильное просветляющее воздействие: "Преодолев окружающую его тьму настолько, что она стала для него прозрачной, поэт и нас лишил ее угрозы, ... и мы с радостным изумлением читаем: "... Кого любил - люблю сильней / И никого не ненавижу" (Современник. 1971. № 22-23. С.158). Критика восхищают многие стихотворения ("Два моста", "Полвека рядом", "Родина" и др.), отдельные поэтические строчки; ее поражает наполненность светом, "мужская сдержанность", но такая, что от нее "закипают глаза, а при чтении вслух срывается голос" (Там же. С.159). В стихах Сумбатова "читатель найдет высокий взлет мысли, смелый размах кисти художника и редкую глубину искреннего чувства" (там же).
Л.Ф.Алексеева
СУРГУЧЕВ Илья Дмитриевич (1881-1956)
"Эмигрантские рассказы" (Париж: Возрождение, [1927]) — первая книга писателя, изданная в эмиграции, была составлена из произведений разных жанров. В нее вошли впервые появившиеся на страницах журнала "Жар-Птица" (1922. № 8) прозаические миниатюры "Мышь в шкафу", "Шерстяные чулки", "Плащаница", "В Галатских переулках", "Что такое совесть?", драматические сценки "Пять минут" и "Троицын день", опубликованные в 1926 в журнале "Ухват", пьеса "Реки Вавилонские", до этого уже поставленная Русским камерным театром в Праге и напечатанная в журнале "Современные записки" (1922. № 11), и рассказы, часть которых публиковалась в "Возрождении", "Перезвонах" и "Златоцвете". Именно поэтому название книги скорее было связано не с принципом подбора произведений, а с мироощущением автора, повествователя — эмигранта, рассказывающего о том, что он видит, чувствует, переживает. Все время, даже когда действие, как в рассказе
"Любовь", происходит до революции, определяющим остается "эмигрантское" со-знание рассказчика, ни на секунду не забывающего о своем беженском положении. Это не просто тоска по родине, по утерянному, по разрушенному; прежде всего это сознание собственной чуждости, случайности — те города, те страны, тот мир, где живет повествователь, не нужны ему, и он не нужен им. "Есть в ней драматизм и грусть воспоминаний, и милый юмор, и значительные встречи людей, тоска по родине, отрывки запоминающихся биографий", — писал, представляя книгу, Ю.Айхенвальд. — "Эмигрантские рассказы" Ильи Сургучева от Крыма и до Константинополя, от Франции и до Италии расстилают полотно своих картин и картинок. Они написаны, по большей части, приятными красками и в самом деле проникнуты тою печалью, которой не может не веять от эмигрантского жития" (Руль. 1927. 18 мая). Даже когда Сургучев не пишет о России, ее образ незримо присутствует и в душе героя, и в образной системе повествования. Реальность обретает смысл лишь благодаря воображению, связывающему ее с Россией. Автор любуется "облаками, плывущими на Россию" (с. 11), "пароходами, плывущими в Россию" (с. 16). Факт сам по себе маловажен; Сургучев передает особое — "эмигрант-
ское" — восприятие факта. Он не просто задает вопрос: "Кто же, какой терпеливый и талантливый художник слова оживит и воскресит из мертвых мою далекую, такую прекрасную — самую прекрасную землю, — мою родину?" (с. 36), но видит своей задачей стать именно таким художником. То и дело из Константинополя или из Парижа переносится герой мыслями на родину, вспоминает каждую деталь, каждую мелочь, что хранит память: "морозные снежные поля, особенный отблеск зимних звезд над Россией, отполированные следы полозьев, скрип входных дверей Александринского Театра" (с. 21-22). В своей рецензии Г.Адамович подчеркивал, как "невыносимо комичен поэтический пафос" автора, вспоминающего, мечтающего и тоскующего "просто-напросто о прежнем приятном существовании".
Будущее и прошлое для повествователя и многих его героев есть одно и то же. Утверждавший всегда в своих произведениях безусловность "живой жизни", в эмиграции Сургучев продолжает мыслить и чувствовать так же, хотя теперь многие суждения приобретают парадоксальный характер, а сам автор словно ищет выход из этого парадокса: "Хочется помечтать о прошлом. Впрочем, это неверно. О прошлом не мечтают. О прошлом вспоминают" (с. 71). Быт
для писателя есть некая материальная форма претворения духа; и именно это отмечал К.Зайцев, назвав статью в "Возрождении" о книге Сургучева "Поэт эмигрантского быта" (1927. 5 мая). "Нас с Россией связывает — и быть может, сильнее, чем когда-нибудь! — мистическая связь, но житейского общения с подъяремной Россией мы лишены. И для русского зарубежного писателя возникает вопрос: чем жить, чем питаться, чем дышать? — подчеркивал критик. — И.Д.Сургучев решил этот вопрос со всей простотой и непосредственностью своей кипящей житейской общительности. Не мудрствуя лукаво, он отдался текущим впечатлениям бытия, охватившим его в той новой обстановке, в которой мы все оказались. Объектом и источником своего творчества взял эмигрантский быт, в его сложном переплетении с тем чуждым почвенным бытом, в который оказалось погруженным русское рассеяние". По мнению Зайцева, писатель поставил перед собой сложную задачу, для решения которой требовалась "широкая раскрытость всего духовного естества художника", душа, распахнутая настежь, горящая острым и жадным любопытством, "ненасытно, с чисто юношеским алканием новизны, поглощая и с юношеской же чут-
костью и чувствительностью воспринимая все проявления развертывающейся кругом новой, чуждой жизни". И в то же время, для того чтобы "не утерять себя, не раствориться в чуждой стихии" и остаться почвенно-русским писателем, к числу которых (в противоположность М.Алданову и П.Муратову) относит критик Сургучева, необходимо было обладать "огромной духовной собранностью, неколебимым духовным упором". Сургучев сумел, с одной стороны, "подлинно по-юношески отдаться новому миру впечатлений", а с другой стороны, "нравственно возвыситься над этим миром, духовно овладеть им". Читатель не просто видит перед собой картины чужой и чуждой жизни, он прежде всего чувствует душу автора — "родного и близкого вам русского писателя" — общение с которым доставляет "подлинную радость", с которым "легко, спокойно и весело". Принимая далеко не все в книге, отмечая отдельные банальности, безвкусные фразы, Зайцев в то же время считает, что такие рассказы, как "Шведская демократия" или "Лето", — "в подлинном смысле шедевры". "Живая жизнь" по-прежнему торжествует, а Сургучев умеет не только видеть, но и показывать жизнь, превращая серые "обрывки обыденщины" в "легкую, радостную сказку", не позволяя ни на мгновение забыть о том величайшем из чудес, что именуется жизнью. Среди других
произведений Сургучева, включенных в книгу, Зайцев выделяет рассказы "Вечное", "Большая и маленькая", "Четырнадцать", сценку-шутку "Троицын день", миниатюру "Глаза", а "самым значительным в сборнике" называет "полный большой внутренней силы" рассказ "Любовь".
Д.Д.Николаев
"Ротонда" (Париж: Возрождение, 1928?; Париж, 1952) — роман Сургучева, которого в дореволюционной России традиционно относили к "писателям-бытовикам", был написан в манере, ранее не свойственной автору. Активное использование фантастики, подчеркнутая неустойчивость пространственно-временных рамок, сплетение реального и потустороннего, включение в текст скрытых цитат, смешение стилей — все это позволило Г.Адамовичу озаглавить рецензию, опубликованную при издании книги в 1952, "Современный роман". "Отличный, простой и красочный язык, не боящийся ни современных, ни "грубых" слов, умеющий облагораживать и их; меткие, точные, короткие определения, оригинальные образы, непринужденность и легкость повествования, убеждающая без тени принуждения — все это придает роману очарование большой культуры и говорит о большом мастерстве, — утверждал критик. — Вполне современное "снятие покровов", разоблачение, чуть соскальзывающее временами в скепсис и цинизм, но останавливающееся на какой-то грани, — получается лишь оправданность, знание жизни, не лишающее ее тепла и полнокровия. Может быть, в романе лишь немного литературен конец (дуэль), — в целом же это отличный современный роман о современной нам и вообще о жизни, который можно порекомендовать прочитать каждому" (Грани. № 15. С. 118). Формальные поиски не были для Сургучева самоцелью. В романе он объясняет, что заставило его искать новые художественные приемы. Для того чтобы передать "эмигрантское" мироощущение, создать достоверный психологический образ, писателю пришлось отказаться от привычной ему модели, когда человек и мир существовали в состоянии некоего устойчивого равновесия, и быт служил как бы материальным свидетельством конечной гармонии. Теперь же у многих людей "создалась маскарадная психология и даже в их искусстве укрепились маскарадные тенденции" (с. 37). "Милая барышня! Кто я? Человек из маскарада. Вы спросите: "что за маскарад?". Отвечаю. Вы, конечно, из географии знаете Черное море и Крымский полуостров. Вот,
