CC BY
30
Филологически нну к и
ПРОЛЕГОМЕНЫ К ПЬЕСЕ И.Д. СУРГУЧЕВА «РЕКИ ВАВИЛОНСКИЕ»
А.А. Фокин
PROLEGOMENA FOR
I.D. SURGUCHEV'S PLAY "THE RIVERS
OF BABYLON"
Fokin A.A.
Approaches to the interpretation of I.D. Sur-guchev's play "The Rivers of Babylon" from the viewpoint of anthropological poetics are outlined. The ambiguity of the emigre motivation drama is revealed: the drama of the emigration itself in the literature "about the emigration". The specifics of author's imaging of the emigrant community with their aiming at banishment and a certain messianism in the renascence of Russia.
Намечены подходы к интерпретации пьесы И Д. Сургучева с точки зрения антропологической поэтики. Раскрывается двусмысленность мотивации эмигрантской драматургии: драма самой эмиграции в литературе «об эмиграции». Анализируется специфика изображения писателем эмигрантского общества, с его установками на изгнанничество и некое мессианство в возрождении России.
В творчестве Ильи Дмитриевича Сургучева драматургия играла ведущую, первостепенную роль, а в эмигрантский период этот род литературы стал во многом определяющим в обретении писателем «нового» смысла жизни. Именно поэтому драматургия Сургучева, а уже вслед за ней и все его творчество, настойчиво требует своего осмысления. И не только литературоведческого, историко-типологического, социологического, и не только как неотъемлемой части русской драматургии первой половины ХХ века, но и как своего рода эстетического феномена.
Драму Ильи Сургучева «Реки вавилонские» (1) можно по праву назвать интереснейшим явлением в драматургии русской эмиграции 1920-х гг. Пьеса написана в экстремальной ситуации «культурного шока» человеком, не просто пережившим отрыв от родины и родного языка, но столкнувшимся непосредственно с западной культурой, более того, попытавшимся - отчасти успешно - вписаться в нее. Основанное на жизненном опыте, весьма своеобразное по тематике и способу воссоздания действительности, по жанру и стилю, это произведение в основе своей имеет антропософский конфликт.
Все действующие лица этой четырехактной драмы - губернатор и прокурор, бывший филер и камер-юнкер, офицер и художник, монах и социалист - люди, принадлежавшие еще недавно к разным слоям общества, сошлись вместе в лагере для беженцев под Константинополем, деля соседние
УДК 801.73
койки. Все они равны в новых условиях, хотя по-разному переносят это «новое» равенство, и ищут по-своему причины гибели старой России. В первом и втором актах герои полностью соответствуют своим именам-должностям, пытаясь перенести реалии прошлого в несоответствующее этим реалиям настоящее, а третий и четвертый акты показывает их эволюцию - освобождение от гнета должностных масок. Постепенно обретая человеческий облик, люди очищаются в молитве и объединяются в вере в Бога, в новую жизнь. Но в становлении новых человеческих отношений «новый» - человеческий - облик друг друга не всеми воспринимается однозначно.
Готовность довольствоваться локальным раем среди всеобщего эмигрантского хаоса, находясь по другую сторону от мира, возможно, лучшего, а, возможно, худшего, но так или иначе - прошлого, является основной характеристикой персонажей пьесы. По этому признаку все они разделены на группы, взаимонепримиримые и даже не желающие понимать друг друга. Главным индикатором их противостояния и примирения служит образ-символ Родины-России. Именно с размышления героев о «старой» и «новой» России начинается первый акт пьесы. В своих нынешних бедах, эмигрантской обреченности и неустроенности они обвиняют кого угодно и что угодно, но только не женщин. Все сходятся во мнении, что только Родина и любовь к ней способна дать благо человеку, как бы далеко он не находился от нее. Любовь к России, наглядно показывает И.Д. Сургучев, и является той единственной силой, которая позволит вырваться из болота, преодолеть любые границы: от реальных, государственных, до метафорических, существующих в каждой человеческой душе. Но не все персонажи пьесы способны на полноценное, все преграды на своем пути сметающее патриотическое чувство. Более того, не все к нему и стремятся. Понять это позволит рассмотрение пьесы в свете антропологической поэтики (2).
Одной из ярко выраженных особенностей русской эмигрантской литературы всегда было стремление писателей осмыслить и
по возможности оправдать самый факт своего пребывания вне родины. Отсюда повышенный и пристрастный интерес к сравнению «двух миров»: того, в котором автор ныне находится, и оставленной им отчизны. Литература русского зарубежья, долгие годы искусственно отделявшаяся от единого целого отечественной словесности, действительно отличается рядом своеобразных черт, сложившихся в изгнании и в значительной степени обусловленных ими. Так, например, двусмысленно раскрывается специфическая мотивация создания эмигрантской драматургии: это не только драма «об эмиграции», но и драма самой эмиграции. Она результи-руется, помимо прочего, в изображении эмигрантского общества, но это такое общество, которое вырабатывается в контексте самой эмигрантской установки на изгнанничество, на некое мессианство изгнанников. Природу и характер перевоплощения людей в эмигрантов Сургучев раскрывает на примере широкого социального и даже политического диапазона масок-персонажей, резонно связывая их в общем плане с требованиями наличной потенции героев к деятельности.
Как специфический литературный род, организованный воссоздаваемыми движениями «вызова и ответа», социальная драма (3), а именно так, на первый взгляд, можно охарактеризовать жанровую специфику «Рек вавилонских», - это вновь и вновь нерешенный вопрос. От акта к акту, от реплики к реплике осуществляется только «вызов», происходит нарастание конфликта, увидеть, почувствовать, понять который можно только «изнутри»: путем реконструирования ключевых черт эмигрантского быта, нового социального опыта, воплотившегося в авторской концепции. Как известно, быт - это установившийся порядок жизни, освящённый традицией, соблюдаемый по инерции, охраняемый силой привычки. Своеобразие Сургучева-драматурга объясняется тем, что он выносит на суд зрителей обыденную повседневность, в которой происходят события, выбивающиеся из привычного монотонного течения жизни. Именно сам ход жизни, а не конкретная си-
туация, имеющая свои начало, развитие и завершение, становится объектом изображения в данной пьесе И.Д. Сургучева. Стремление отразить повседневную жизнь эмигрантов в наиболее адекватных формах обусловило и жанровые, и стилистические и идейно-тематические поиски писателя в «Реках вавилонских».
Идея пьесы, на первый взгляд, заключает в себе «коммуникативную» парадигму (4), суть которой в критике общества. Однако при внимательном чтении, этот тезис обнаруживает симптоматическую двусмысленность: какое общество подвергается критике героями пьесы? В первую очередь то, в котором они живут сейчас. Прошлое при этом идеализируется. Но уже мыслью о том, что «идеальное общество» развалилось и привело к новой социальной реальности, узаконивается, естественно, и критика старого общества. Процесс коммуникации направлен на то, чтобы все герои поняли этот следственный парадокс и от критики, т.е. от слов человеческих, пришли к слову Божьему, к его поступательному воплощению в жизнь. Трагедия постигает того, кто не смог перейти от критики к делу, поступку, и ему не остается ничего другого, кроме как закончить жизнь самоубийством (таким персонажем пьесы является, например, капитан Эргардт).
Характеризуя новый - эмигрантский -дискурс в его первичном, только еще зарождающемся виде, Сургучев затрагивает, точнее, проясняет три последовательно связанных вопроса.
Первый из них состоит в следующем: Почему литература обращается к толкованию «новой картины мира», причем таким образом, что современность становится ее (литературы) конститутивной темой?
Ответ на этот вопрос вытекает из осознания специфики эмигрантского времени: «новый» мир отграничивается от «старого» тем, что он закрыт для будущего.
Одна из прописных истин эмиграции в том, что изгнанник - человек ретроспективный, глядящий вспять. Действительно, герои пьесы воспринимают настоящее (новую ре-
альность) не как некое обновление, а как бесконечно воспроизводящийся разрыв с прошлым. Их взгляды и помыслы обращаются из настоящего в прошлое, которое определяется ими как «предыстория», связанная с теперешней ситуацией цепью единой судьбы. Все действующие лица драмы находятся как бы в точке, которая вновь и вновь обращает каждого из них в прошлое, в постижение исторического времени. Таким образом, специфика эмигрантского времени - в рефлексии над прошлым, в интерпретации старой картины мира как причины рождения новой.
Своей пьесой Сургучев фиксирует момент обретения людьми нового опыта времени. Посредством полемики, философствования, иронии герои постигают, что прежде время вмещало в себя представление о сущности мира - о всеобщих, необходимых и вечных чертах реальности, о законах уклада общества и государства, об аксиологической и этической определенности. Новое время картину мира передает искаженно, только через рефлексию над прошлым. Сургучев, говоря словами Гегеля, стремится «схватить в мысли» свое время. Делая эмиграцию темой своего творчества, он не рассматривает ее извне, как отстраненный предмет, а исходит из того, что как специфический темпоральный опыт, она изнутри сама организует себя, что дискурс эмиграции характеризуется радикальной исторической саморефлексией.
Придавая развернувшейся во времени истории философское значение, писатель связывает воедино вневременное и преходящее и, тем самым, кардинальным образом пересматривает сложившееся положение вещей, сам характер постижения реальности, открывая перспективу для рождения установки на будущее.
Вопрос второй: Почему изображение эмиграции дано с критической точки зрения, подчас сатирически или иронически?
Известно, что основной конфликт эпохи рубежа веков, в которую, безусловно, вписывается драматургия И. Сургучева, мыслился как экзистенциальный: противостояние человека и мира, стремление к вос-
становлению универсального, гармоничного, непротиворечивого мира и трагическое осознание невозможности этого. Конфликт этот проявляется и в прямом бытийно-условном сюжетном ходе пьесы и через соотношение быта и бытия, через понимание «трагизма повседневности». Острая социальность, психологическая изощренность и предопределенность этого конфликта как бы растворена в мысли о трагизме существования любого человека вообще в его вечной борьбе с конечностью жизни и непознаваемостью бытия. В сравнении с такой глубокой экзистенциальной проблематикой проблема эмиграции, пусть и трагической, заметно снижается. Героев Сургучева питают иллюзии, связанные с активной деятельностью, с надеждой на преодоление трагизма повседневности. Подчеркнем, не эмиграции, а повседневности. И никакое, пусть самое мощное сопротивление жизни не дает им возможности разрешить глубокое внутреннее противоречие с самим собой.
Герои пьесы постепенно приходят к выводу, что вся их жизнь - это лишь один из вариантов несвободы личности перед неумолимым ликом судьбы. И именно это заставляет их так мало действовать и так много говорить, совершать бессмысленные мелодраматические поступки, с легкостью относиться к жизни. Даже при наличии внешнего противостояния героев, столкновения их взглядов на жизнь, противоборства характеров в пьесе нет. Автор словно не хочет мириться с тем, что экзистенциальная суть проблемы потери родины, переводится людьми в бытовую плоскость. Отсюда и приемы иронии.
Внешний драматургический конфликт, бытовой по своей сути, не прорабатывается автором глубоко. В этом нет нужды: на его месте может быть любая другая бытовая ситуация. Истинный конфликт другой - причинный (онтологический, космический, то есть порождающий все следственно-бытовое). Он настолько глобален, что его невозможно и пытаться разрешить не только в рамках одной пьесы, но и в рамках всей человеческой жизни. Это и придает всем происходящим в пьесе событиям характер
имманентной трагичности, человеческого бытия вообще.
На деле сургучевские герои не просто живут в прошлом и прошлым (явно чеховская традиция), воспоминаниями о нем. Прошлое для них - образ, предмет рефлексии, благодаря которой проявляется и настоящее в виде неопределенных противоречий, начиная от равнодушия к бытовым неурядицам, глухоте героев по отношению друг к другу, до неприятия жизни вообще.
Драматургическое пространство в пьесе выстроено так, что возникает иллюзия, будто соблюдено «единство места». Но это именно иллюзия, ибо на самом деле оно (пространство) приобретает онтологический, даже мифологический характер и контекст. И здесь интерпретатор не может ограничиваться только вавилонским мифом, к которому отсылает название.
Барак-ночлежка, которым, на первый взгляд, ограничено место действия, периодически обретает черты тех домов, в которых герои жили в прошлом, каждый из них вносит в ночлежку толику (частицу) своего прошлого опыта, уклада, своей картины мира. Даже имена-маски придают шторкам, отделяющим спальные места сожителей, особый «должностной» колорит. Таким образом, помещение, в котором происходит действие, становится не просто домом, строением, обиталищем персонажей, пусть и временным, но понятием, воплощающим и прошлый, и настоящий социальные статусы героев пьесы.
Ирония здесь в том, что «понятий-ность» места действия подчеркивает отсутствие дома у героев не только в настоящем, но и в прошлом и, как следствие, отсутствие страны, родины. Все это придает героям, всему их существованию ощущение временности, ненадежности, «подвешенности». В конце пьесы такой дом обязательно должен опустеть.
Но иллюзией оказывается не только дом - обиталище героев. И вне его пределов иллюзия выступает как некое неведомое пространство. Одни герои связывают с ним надежду на изменения в своей жизни и исчезают в нем. Другие - появляются из этого
внешнего мира, словно из ниоткуда, врываются из небытия в замкнутое пространство пьесы. В соединении же с настойчиво подчеркиваемой тягой героев к выпивке, это придает событиям пьесы трагифарсовые черты.
И, наконец, третий вопрос: Есть ли все-таки у эмигрантов будущее?
Наверное, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к сути и истории самого понятия «эмиграция». Однозначно сказать, когда оно появилось, скорее всего, нельзя. Очевидно, что не тогда, когда люди начали переезжать, менять место жительства. Скорее напротив, эмиграция -следствие эффекта людской оседлости. Именно с момента, когда Человек обрел Родину, у него появилась возможность, а подчас и необходимость, эмигрировать. Обретая Родину, Человек начинает исчислять свою жизнь в категориях «места», с которым отныне приходит ассоциативная привязанность к рядом живущим людям, подпитываемая одним языком, сходными обычаями - и все это пронизывает чувство территориального родства. Именно с этого момента перемена места жительства, жизненного пространства становится Событием. Оно связывается с неизбежной трансформацией внутреннего мира, который становится чем-то вроде проекции всех внешних контекстов и внешних взаимодействий. Эта жесткая, во многом авторитарная связь человека с горизонтом своей Родины, ее культурой и народом, придавая эмиграции существенность, определяя ее значимость в жизни человека, одновременно диктовала ему стилистику переживаний по этому поводу. Она делала эмиграцию либо формой личной трагедии, либо - патриотической миссией, либо формой санкционированного выезда. Все эти и, возможно, другие формы отчетливо проявлены в русской эмиграции первой волны.
Анализ соотношения культуры с заложенной в ней «парадигмой эмиграции» -задача отдельной большой работы, однако, при интерпретации произведений, где тема эмиграции стала ведущей, важно учитывать линию зависимости эмигрантской жизни от горизонтов культурного универсума терри-
тории, оставленной авторами произведений или их героями. Действительно, каждая национальная культура сформировала свою философию расставания, заложила основные характеристики отношений к тем, кто уехал, рисуя, по сути, саму конфигурацию разрыва. Именно в «структурных особенностях» социальной и культурной надстройки истории любого государства содержится информация о формах проживания эмиграции конкретным человеком, обществом в целом.
В русской культурной традиции, начиная, пожалуй, еще с князя Курбского, к эмиграции сложилось негативное отношение - как к врагам, предателям. После Гражданской войны проявление этой традиции крайне обострилось. Поэтому будущего для эмигрантов, в смысле возвращения на Родину, не было. Искать его нужно было в другом. Сургучев хорошо все это осознавал и понимал, и вложил в уста своих героев мысли об истинном эмигрантском будущем.
Эмиграция - это приобретение некоторого опыта, надежды, что этот опыт будет связан только с внешним миром. Однако к этим объективным обстоятельствам новизны всегда примешивается весомая доля личностного переживания, совершаемой «пробы» себя. В измененном контексте не-своей повседневности человек вынужден вести себя как испытатель, который проводит эксперименты на хрупкой границе своего внутреннего мира и окружающего, внешнего. Поэтому для него одинаково важно знать не только что есть «новый» мир, но и как он отражается в человеке, кем он является в нем. Эмигрантский мир предстает перед ним сложной паутиной разноликой событийности, калейдоскопом картинок, может никогда не повторяющихся, но неустанно поражающих, и тем не менее он служит формой самопознания. Чужой мир активизирует в человеке потребность в самоопределении, толкая к более четкому оформлению границ своей самости. Наиболее ярко это проявляется, там где отношение человека с миром лишено очевидного культурного, языкового и т.д. тождества.
Жизнь в своей стране, жизнь без выездов и разлук с «государством-домом» почти не востребует формы самоидентификации через принадлежность человека стране, народу и государству. В гомогенном пространстве Родины гипотетически все вокруг «свои», для оформления идентичности здесь нужны другие масштабы и метки. И наоборот, эмиграция - это жизнь не на той земле, на которой родился и вырос, жизнь в окружении отличающихся от тебя людей. Именно поэтому жизнь человека в эмиграции являет опыт постоянного возобновления утраченной принадлежности, символического возвращения туда, откуда уехал - с этого начинается его «презентация» в окружающем мире, через эту «отсылку» его облик приобретает качественные отличия, через них он распознается в среде других людей.
Именно при помощи фигуры пространственного разрыва, которым стал «переезд», формируются писателем образы героев-эмигрантов. Однако Сургучев заостряет внимание читателя на определенном парадоксе, суть которого в том, что сама структура разрыва жестко удерживает обе части разорванной действительности. Ведь именно оторвавшись, уехав, человек оказывается в плену бесконечных возвратов, привязывающих и по-новому интериоризирую-щих оставленную территорию во внутреннем пространстве эмигрантской идентичности. Об особом качестве бытия, основанном на «удвоении» мира - внешнего и вслед за ним внутреннего - писал Игнаций Домейко в «Моих путешествиях»:
«Trudno jest opisac w stanie w ktorym sie czuje dobrze dwa oddzielne istnienia, choc powiazane miedzy soba lancuchem, ktory sie rozciaga, ale nie peka: to jest cialo ze zmyslami na jednym miejscu, a dusza daleko zajeta innym swiatem I inna rzeczywistoжcia» («...Это состояние, в котором переживается одновременно два отдельных своих существования, хотя и связанных между собой цепью, которая растягивается но не рвется: тело с его ощущениями в одном месте и душа, занятая далеким миром и другой реальностью») (5).
Развитая мифология ностальгических чувств эмигранта, часто оправданная действительной психологической чувствительностью человека к случившемуся разрыву, тем не менее также часто становится производной, одним из эффектов его внешней, новой формулы самости. Внутренняя «тоска по далекой Родине», чувство привязанности к оставленной где-то стране дополняются неизбежностью актуального самоопределения через ежедневную «отсылку» к этой Родине, которая таким образом по новому прописывается в жизни эмигранта. Она становится одним из источников его настоящего образа, навсегда обеспечивая ему алиби «иного»: жизнь в эмиграции состоит из непрерывного обнаружения своей инаковости. Инаковости, которую предопределяет другое происхождение, другие культурные корни, другое детство, другие содержания в сосудах памяти, да и поводы для воспоминаний реальной жизни тоже другие. Даже говоря о «происхождении», указывают, по сути, именно на это состоявшееся некогда событие «исхода», которое имело место в начале и было «про-то-фактом», предопределившим если не все, то многое в дальнейшем жизненном пути.
Мы уже говорили, что фактор пространства занимает особое место в судьбе эмигрантов. У истоков эмиграции всегда лежит вольная или невольная утрата домашней, своей территории. Если прошлое - это родина, а настоящее - линия разрыва с ней, то будущее эмигрантов также немыслимо без конкретного географического пространства. Будущее как раз в способности и возможности актуализировать «фактор территории» в своей дальнейшей жизни, «прикрепить» идею воображаемого, желанного места-дома к физической реальности. И тогда, в отсутствие тождества с каким-то конкретным местом, «идея дома» либо «зависает» в воздухе «над территорией Родины», обрекая ее носителя на вечную ностальгию, либо продолжает постоянно меняться, а человек приближается к состоянию пилигрима, вечного странника. Эта невозможность войти в состояние адекватности с новой территорией жизни становится фундаментом для строительства «воображаемого дома вне
конкретного места». Отсюда все мечты героев Сургучева о государстве будущего, идеальном государстве, в котором есть место всем и всему. Этот дом «патологически идеален», а его наличие открывает все горизонты перед эмигрантами, хотя одновременно и не позволяет к ним приблизиться. Другими словами пространство в жизни каждого эмигранта «деактуализировано», переведено в модальность не реального, но возможного, и не суть важно, будущего или бывшего. Причем, качество это является в каком-то смысле движущей силой и идеологической основой эмиграции.
Итак, будущее, как оно интерпретируется в пьесе И.Д. Сургучева «Реки вавилонские», в постоянном поиске дома. Неслучайно местом действия заключительной сцены становится пустынный пляж, а установленный буддийским монахом молитвенный столб - единственное «архитектурное» сооружение на нем - символическим воплощением земной оси, от которой возьмут исток новые пути-дороги эмигрантов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Сургучев И.Д. Реки вавилонские // Современные записки. - 1922. - № 11. См. также: Сургучев И. Эмигрантские рассказы. - Париж, 1927; Сургучёв И.Д. Реки вавилонские // Литература русского зарубежья: Антология: В 6 т. - М., 1990. - Т.1. - Кн. 1. - С. 255290.
2. Фокин А.А. Антропологическая поэтика. (Вопросы теории) // Антропоцентрическая парадигма в филологии: Материалы Международной научной конференции. - Ставрополь: Изд-во СГУ, 2003. - С. 50-60. См. также: Антропологическая поэтика. (К постановке проблемы) // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Материалы 1-й Международной конференции: В 2 т. -Т. 2: Русская литература ХХ века. - М., 2003. - С. 377-381.
3. См., например: Хализев В.Е. Драма как род литературы. - М., 1986; Головчинер В.Е. К вопросу о статусе эпической драмы в системе драматургического рода // Драма и театр: Сб. научн. трудов. - Тверь: Твер. гос. ун-т, 2002. - Вып. Ш. - С. 7-22. См. также: Ионин Л.Г. Основания социокультурного анализа. - М., 1995.
4. См., например: Почепцов Г.П. Теория коммуникации. - М.: «Рефл-бук»; К.: «Ваклер», 2001; Землянова Л.М. Современная американская коммуникативистика. - М., 1995; Ястрежембский В.Р. Ритуальная коммуникация // Проблемы эффективности речевой коммуникации. - М., 1989.
5. Domeyko. Moje Podroze // Pamietniki wyg-nanca. - Wroclaw. T. 1, s. 109.
Об авторе
Фокин Александр Алексеевич, кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей отечественной литературы СГУ, докторант. Сфера научных интересов - художественная антропология, рецентивная эстетика, история русской литературы XX века.
