CC BY
25
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2020. № 5
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
Л.А. Булавка-Бузгалина*
становление субъекта истории: противоречия разотчуждения
В статье развивается современная теория снятия отчуждения по мере превращения человека в субъект исторического творчества (разотчуждения). Автор показывает, что история СССР характеризовалась глубоким противоречием между практиками массового социального творчества и разотчуждения, с одной стороны, и нарастанием социального отчуждения, в частности бюрократизации и конформизма, — с другой. В результате по мере прогресса СССР роль человека как творца истории, субъекта созидания нового общества развивалась противоречиво. Постепенно эта роль человека как вершителя истории все более отчуждалась от большинства членов общества и экспроприировалась бюрократией. При этом бюрократия присваивала себе символы этого творчества, одновременно отчуждая творчество от его реального субъекта. Наиболее яркой персонификацией этого стал Сталин, превратившийся в символ побед и результатов социального прогресса. Доминирование символа в конечном итоге привело к десубъективации исторического процесса, отчуждению его подлинного субъекта от роли творца истории и, как следствие, к росту конформизма. Последний тренд стал одним из оснований социальной и экономической стагнации системы.
Ключевые слова: человек, субъект истории, отчуждение, разотчуждение, социальное творчество, СССР, конформизм.
L.A. B u l a v k a-B u z g a l i n a. Human being as a subject of history: Dialectics of alienation and disalienation
The article develops the modern theory of removal of alienation as the human being turns into a subject of historical creativity (disalienation). The author shows that the history of the USSR was characterized by a deep contradiction between the practices of mass social creativity and disalienation, on the one hand, and the increasing of social alienation, in particular, bureaucratization and conformism, on the other hand. As a result, as the USSR progressed, the role of human being as the creator of history and the subject of creation of a new society developed
Булавка-Бузгалина Людмила Алексеевна — доктор философских наук, профессор Центра современных марксистских исследований философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (119991, Ленинские горы, МГУ, учебнонаучный корпус «Шу-валовский», г. Москва, Россия), тел.: +7 (495) 939-57-21; e-mail: bulavka81@inbox.ru
contradictorily. Gradually, this role of the human being as a creator of history became increasingly alienated from most members of society and expropriated by the bureaucracy. At the same time, the bureaucracy appropriated the symbols of this creativity, while alienating the creativity from its real subject. The most striking personification of this was Stalin, who became a symbol of the victories and the results of social progress. The dominance of the symbol eventually led to the desubjectivation of the historical process, the alienation of its true subject from the role of the creator of history and, consequently, the growth of conformism. The latter trend became one of the foundations of social and economic stagnation of the system.
Keywords: human being, subject of the history, alienation, disalienation, social creativity, USSR, conformism.
После распада СССР прошло уже более четверти века, но направления исследования природы этой системы, в том числе в социально-философской плоскости, акцентирующей проблемы социального отчуждения и роли человека как творца истории, остаются предметом активных дискуссий. Одна из них, привлекшая к диалогу широкий круг участников, включая декана философского факультета, чл.-корр. РАН В.В. Миронова, заведующего кафедрой социальной философии и философии истории профессора К.Х. Момджяна, ученых других факультетов МГУ и институтов РАН, состоялась весной 2019 г. на философском факультете МГУ Доклад автора на этом семинаре и стал основой данного текста.
Противоречия СССр сквозь призму
диалектики отчуждения и разотчуждения: к вопросу
о марксистском видении человека как субъекта истории
Начнем с социофилософской постановки вопроса, причем в рамках марксистского дискурса, возрождение которого стало достаточно заметным трендом последних лет [В.А. Садовничий, 2018; В.В. Миронов, 2018а; 2018б]. Проблема отчуждения, будучи одной из наиболее активно исследуемых тем в отечественной и зарубежной философии в 1960-1970-е гг. (см., напр.: [Т.И. Ойзерман, 1965; А.П. Огурцов, 1967; IMeszaros, 1970; B. Ollman, 1971; D.C. Schwartz, 1973; A. Schaff, 1980; F. GeyerandW.R. Heinz, 1992]), в XXI в., казалось бы, ушла в тень, но это не совсем так: мировая социофилософская традиция по-прежнему проявляет к ней интерес (см., например: [R.D. Pangilinan, 2009; B. Hobbyand, H. Bloom, 2009; M. Musto, 2012; D. Silver, 2019; М. Мусто, 2013].
Автор ранее уже писал об этом [Л.А. Булавка-Бузгалина, 2018], и поэтому сейчас мы не будем обращаться к определению этой категории и к анализу существующих в настоящее время дискуссий по
этому вопросу. Отметим лишь, что мы будем рассматривать проблемы социального отчуждения, и для дальнейшего исследования нам будет особенно необходимо принять во внимание такой его аспект, как формирование системы общественных отношений и институтов, лишающих общественного человека его родовой роли творца истории, о наличии которой марксизм говорит от момента своего возникновения и вплоть до настоящего времени1. К кругу таких общественных отношений относится и отчуждение от гражданина функций участия в управлении обществом (в экономической, политической, социальной, культурной и т.п. сферах) и присвоение этих функций бюрократическим аппаратом. Под последним мы, следуя традиции Гегеля и Маркса2 и творчески интерпретируя Веблена и Вебера [Г. Веблен, 1984; M. Weber, 1978], будем понимать не просто профессиональных управленцев, но таких профессиональных управленцев, которые при помощи легитимного насилия отчуждают от общества функции выработки и принятия решений, а также их реализации. Это понимание достаточно точно корреспондирует и с формообразованием слова «бюрократия», означающего власть бюро, канцелярии.
Соответственно, альтернативой этой стороне социального отчуждения становятся процессы, содержание которых автор раскрыл через категорию «разотчуждение» — отношения и деятельность, в которых человек в частности включается в процесс социального творчества, обретая статус творца истории3.
Диалектика этих двух процессов приобрела особенно яркие проявления в СССР, причем наиболее интенсивно эти противоречия бытийствовали в 1920-1930-е гг., когда, с одной стороны, массовый энтузиазм социалистического строительства рождал трудовые, культурные, образовательные практики социально-творческой деятельности миллионов, а с другой — нарастали отношения социально-политического отчуждения. Образно определяя это дву-единство, мы можем сказать, что общественный строй Советского Союза характеризовался переплетением и диалектическим единством
1 Этот аспект был предельно лаконично сформулирован Г.В. Плехановым: «Но кем же делается история? Она делается общественным человеком, который есть ее единственный "фактор". Общественный человек сам создает свои, т.е. общественные, отношения» [Г.В. Плеханов, 1956, с. 333] (подробнее об этом см.: [А.В. Бузгалин, А.И. Колганов, 2019]).
2 Подробный анализ источников по этой проблеме см.: [там же].
3 Содержание категории «разотчуждение» раскрыто нами в ряде предшествующих работ [Л.А. Булавка, 2012; Л.А. Булавка-Бузгалина, 2018а]. Понятие «социальное творчество» получило свое теоретическое развитие в работах советских марксистов 1960-х гг., анализ которых и развитие теории социального творчества можно найти в работах: [А.В. Бузгалин, 2018а; 2018b].
двух линий: красной (социальное творчество как созидание новых общественных отношений, разотчуждение) и серой (сохраняющаяся власть отчуждения как в его старых, досоциалистических, так и в новых, специфических для сталинизма, формах). Существенно, что в период 1930-х — начала 1950-х гг. (период так называемого сталинизма) эти противоречия были предельно жесткими и их столкновение привело к немалым человеческим жертвам. Острота противоборства этих двух линий именно в этот период была вызвана прежде всего тем, что именно к этому времени они приобрели наиболее яркий, контрастный вид.
Этот период стал началом наиболее активного развертывания социального творчества трудящихся во всех формах и сферах: от трудового энтузиазма до культурного подъема4. Глубинные причины этого общественного подъема также были двояки. С одной стороны, энергия революции 1917 г. еще не иссякла, еще были активны имеющие большой опыт революционного социального творчества его участники, чьи традиции унаследовала в определенной мере новая генерация субъектов исторического творчества. С другой стороны, уже была восстановлена после Первой мировой и Гражданской войн инфраструктура, действовали весьма эффективные для того времени отношения смешанной экономики с регулируемым рынком, установились новые социально-политические институты, оставлявшие в период НЭПа немалые возможности для проявления низовой инициативы, хотя чем дальше, тем больше, только на локальном уровне. Таким был вызов красной линии.
Однако в это же время — неслучайный контрапункт — формировалась и укреплялась политическая и идеологическая власть партийной и государственной бюрократии, объективно заинтересованной в усилении своей экономико-политической власти и потому — опять же объективно, причем часто вопреки субъективно поставленным целям, — в формировании отношений и институтов социально-политического отчуждения и, как следствие, лишения созидавших социализм социально-творческих субъектов возмож-
4 Вот только некоторые объединения, возникшие и работающие в этот период: Всесоюзное общество друзей радио (ОДР), Союз общества спасения на водах СССР, Всероссийское добровольное общество «Автодор», Общество пролетарского туризма, Общество русско-германское, Общество «Техника — массам», Общество помощи рабочим Германии, Общество взаимопомощи политических эмигрантов, Объединение «Киноки», Кино-группа, Союз работников художественной кинематографии, Общество строителей пролетарского кино, Общество друзей советского кино, Жизнь-творчество, Бытие, Искусство-жизнь, Жар-цвет, Ассоциация современной музыки, Ассоциация пролетарских музыкантов, Объединение революционных композиторов и музыкальных деятелей, Ассоциация камерной музыки, Бетховенское общество, Объединение «Музыка-массам».
ностей осуществлять эту деятельность, с последующим переходом к отчуждению уже самих субъектов.
Этому постоянно противостояла красная линия — линия субъ-ектности, поступков, ассоциированного социального творчества, разотчуждения. Она становилась угрозой для все более укреплявшейся власти бюрократии, что онтологическим «чутьем» ощутили десубъективированные представители власти, равно как и сам Сталин. Неслучайно механизм репрессий раскручивается и доводится до апогея именно тогда, когда красная, т.е. субъектно-созида-тельная, линия СССР достигает своего апогея. И чем активнее было творческое, субъектное начало, тем более жестокими становились политические репрессии со стороны серых.
И это было неслучайно: наибольшую угрозу экспансии десубъек-тивированной бюрократической функции социально-политического отчуждения представляет субъектность социального творца, ибо она заставляет его предъявлять свою позицию, причем реальную, а не риторическую. Для бюрократа же это означает выйти за пределы своего безличностного функционирования, а значит, субъектно самореализоваться, беря на себя бремя реальных социально-творческих поступков, т.е. превращаясь в субъекта и становясь тем самым оппонентом бюрократической системы со всеми вытекающими из этого последствиями.
Острота противоборства двух названных линий (красной и серой) усугублялась еще и в силу самой логики субъектного бытия (именуемого автором статьи как принципиальность бытия), для которого был характерен хронотоп особого типа — хронотоп коммунизма, где время — история (созидание новых общественных отношений), пространство — со-творчество, культура5, а значит, и поступки субъекта социального творчества.
Уже сами параметры этого хронотопа предполагали творческий характер общественно-деятельностного бытия индивида, что является принципом не просто иным, но именно враждебным и опасным для социального пространства-времени отчуждения, ибо социальное творчество невозможно включить в пространство-время бюрократических функций и форм, и уж тем более невозможно им бюрократически манипулировать.
В то же время принципиальность субъектного бытия, характерная для практик социалистического строительства в СССР, требовала от бюрократического актора позиции, причем не риторической и
5 Понимание культуры как пространства сотворчества и — в этом смысле — «царства свободы» автор унаследовал от отечественных социальных философов, профессоров Н.С. Злобина [Н.С. Злобин, 1995] и В.М. Межуева [В.М. Межуев, 1999].
не формальной, а реализованной в деятельности, в осуществлении поступков, связанных со снятием власти господствующих сил отчуждения (в том числе бюрократии). Последнее означает уже принципиальную деятельностную самокритику. Отсюда противоречивая одновременность поощрения низового социального творчества и массового подавления исторической субъектности (особенно в политической сфере) в социальных практиках СССР 1930-х гг.
Более того, поскольку, как мы отметили выше, в ложной (бюрократической) форме общественного сознания, вызываемой превратностью общественного бытия этого актора, нет места самостоятельному поступку, принципиальности бытия (включая убежденность, инициативу, волю к действию и личную ответственность за принятые и реализуемые решения), постольку актор становится неспособен к осуществлению тех задач, которые объективно стояли перед СССР в этот период и которые могли быть решены только при помощи социально-творческих методов, ибо речь шла о созидании качественно новой, ранее не существовавшей системы экономических, социальных, политических и культурных форм. Отсюда жесткое противоречие между востребованностью и подавлением исторической субъектности.
Рассмотрим подробнее вторую сторону этого противоречия — антисубъектность сталинистской бюрократии. Советская бюрократия справлялась с этой задачей небезуспешно и по-своему диалектично, не только подавляя социальное творчество, но и поддерживая его, одновременно облачая живое содержание социалистического созидания в превратные формы усиления паразитирующей на нем бюрократической власти, превращая бюрократию и ее символ — вождя — в персонификацию социального созидания, а наиболее активных реальных субъектов этого процесса трансформируя во «врагов народа»6.
Для уточнения нашей позиции напомним: будучи объективно заинтересованы в подчинении себе красных, серые должны были при этом соблюдать меру своего властвования: востребованным было подчинение, подавление, но не полное уничтожение социально-творческой субъектности — такая объективная задача стояла перед властной элитой СССР 1930-х гг., и она ее реализовывала, субъективно при этом считая себя субъектом социалистического строительства. Последняя инверсия субъективного восприятия также была неслучайной. Одним из оснований для этого было то, что бюрократическая власть была объективно заинтересована в
6 Подробнее о практиках, в которых реализовывался этот процесс, см.: [СССР: оптимистическая трагедия, 2018].
укреплении своего экономического, политического и военного фундамента, который должен был быть именно таковым, ибо на ином эта бюрократия базироваться не могла, поскольку в результате она бы либо исчезла вместе со страной (поражение в военном противостоянии), либо очень быстро была бы смещена (с небольшими исключениями) иными социально-политическими акторами (в случае перехода к капиталистической системе).
Отсюда постоянные «качели» в политике: сначала «перегибы» (стремление решительно нейтрализовать политическую доминанту субъектности), потом — откаты и наказания «перегибщиков» (как, например, в случае с Ежовым). Вся эта тактика продиктована даже не столько пониманием, сколько подспудно-рефлекторным (речь, естественно, идет о «социальном рефлексе» бюрократии) ощущением того, что «перегибы» могут уничтожить не только субъектность, но и красную линию, без которой невозможно, как мы отметили, укрепление базиса бюрократии.
Безусловно, устранение «перегибщиков» не разрешало антагонистического противоречия между красными и серыми, ибо оно было намного глубже. В основе этого противоречия лежало противоборство двух принципов бытия, связанных с двумя прямо противоположными тенденциями: освободительной (от власти сил отчуждения) и отчуждающей (творца истории от бытия в этом качестве и самоосознания себя таковым).
Символы, превратные формы и реальные противоречия социального творчества сталинской эпохи
В сталинский период это противоречие получает свое как бы разрешение, т.е. симулятивное7 разрешение. Оно получает это как бы разрешение через символ «Сталин», который был лишь косвенно связан с личностью живого человека — Иосифа Виссарионовича Джугашвили.
Подчеркнем: если разрешение противоречия было симуля-тивным, т.е. не имеющим места в реальности, то символ «Сталин» симулякром не был, ибо имел реальное основание, которое он и символизировал, — реальное социальное творчество масс, создававших новую страну — быстро растущую экономику, советскую культуру и, главное, нового — Советского — человека (см.: [СССР: оптимистическая трагедия, 2018]). Но этот символ был превратной (или пре-
7 Мы в данном случае понятие «симулякр» используем в том контексте, который ему создал постмодернизм, — как знак, не имеющий обозначаемого (см., например: [Ж. Бодрийяр, 2007]).
вращенной) формой8, ибо адекватной формой для ассоциированного социального творчества мог быть не отчужденный от субъекта этого творчества символ, а сам этот реальный субъект в его индивидуализированном, личностном, а не символическом бытии.
Абстракция-символ формировавшейся в этот период общественной системы и ее реальных успехов, ставших результатом социального творчества, тем самым обретала реальные материальные основания (созидание коммунизма в процессе практик разотчуж-дения — практик созидания Субъектом царства свободы). Именно это и служило предпосылкой того, что в СССР (именно в СССР!) серые и порождаемые ими ложные абстрактные идеологемы развивались только и именно благодаря тому, что они паразитировали на реальном социальном творчестве, т.е. на созидательной деятельности красных.
Именно красные реально создавали новые города и заводы, новые формы общественной жизни, новую науку, Нового Человека и новую — Советскую — культуру как новую всемирную культуру. Но серые, подчинявшие все это своей власти и облекавшие все эти реальные достижения в превратные формы господствующей идео-логемы, представляли эти результаты в виде результатов-деяний символа-вождя. Кстати, по мере угасания красной линии в СССР стало заметно ослабевать и значение символа «Сталин», и верховный
8 В использовании понятия «превратная (или превращенная) форма» мы опираемся на трактовку, данную М.К. Мамардашвили, в свою очередь, основанную на работах К. Маркса: «Сам термин "превращенная форма" (verwandelte Form) был в свое время введен еще Марксом в научный и философский оборот. Он прилагался к некоторым характеристикам строения и способа функционирования сложных систем связей... и позволял исследовать видимые зависимости и парадоксальные эффекты, выступающие на поверхности целого в качестве того, что тем не менее является "формой его действительности, или, точнее, формой его действительного существования" [X. Маркс, Ф. Энгельс, т. 26, ч. III, с. 507]. <...> Подобная форма существования есть продукт превращения внутренних отношений сложной системы, происходящего на определенном ее уровне и скрывающего их фактический характер и прямую взаимосвязь косвенными выражениями. Эти последние, являясь продуктом и отложением превращенности действия связей системы, в то же время самостоятельно бытийствуют в ней в виде отдельного, качественно цельного явления, "предмета" наряду с другими. В этой "бытийственности" и состоит проблема превращенной формы, которая видимым (и практически достоверным) образом представляется конечной точкой отсчета при анализе свойств функционирования системы в целом. Если подобная объективная видимость разрешается в системе связей, восстанавливаемых и прослеживаемых методом восхождения от абстрактного к конкретному, то мы имеем дело с содержательным исследованием превращенной формы, выводящим их как необходимую форму ".проявления существенных отношений" [X. Маркс, Ф. Энгельс, т. 23, с. 547] в условиях, когда последние накладываются одно на другое и подвергаются искажению» [М.К. Мамардашвили, 1990].
представитель бюрократической системы таким символом стать не смог в силу отсутствия объективных для этого оснований — отсутствия массового социального творчества (и его успехов), что стало следствием выдавливания и физического уничтожения его субъектов и все большей десубъективации общественного человека, что особенно очевидно проявилось в более поздний период.
Еще раз подчеркнем: вне конструктивных достижений советского общества символ «Сталин» возникнуть не мог, поэтому его основой становилось лишь то, что составляло реальные достижения СССР, а не его проблемы и противоречия. И чем значительнее оказывались результаты социалистического созидания, тем активнее становились попытки сталинизма развернуть энергию исторического и культурного творчества в русло формирования отчужденных, превратных форм общественного бытия и общественного сознания. Соответственно, в этом мире героем все в большей мере становился не человек, совершающий поступки, а абстрактно-общий символ.
Отсюда сугубо диалектическое следствие: чем мощнее была красная линия, чем более весомым было содержание, тем мощнее становилась превратная форма, тем более мощным оказывался символ, тем мощнее было поклонение ему (в том числе вполне искреннее, ибо основания для такого поклонения были вполне реальными).
Более того, в той мере, в какой поклонение символу было искренним, это в некоторой мере способствовало и созиданию нового мира, хотя одновременно (отсюда — «некоторая мера») и подрывало основы этого созидания, имея в виду прежде всего субъектность Человека как творца истории.
Поэтому и человек в логике сталинизма становился ценен в той мере, в какой он упрочивал Символ. Это упрочение могло быть прямым — содействие усилению серой линии, укреплению власти бюрократии. Но оно могло быть и косвенным, усиливая те элементы красной линии, которые помогали утверждению символа. В этом случае человек объективно содействовал одновременно и прогрессу красного, и усилению серого. И это было одно из острейших противоречий СССР.
Деконструктивная природа символа «Сталин» заключалась, следовательно, в том, что он «поглощал» основные атрибуты социализма (его энергию созидания, технические, экономические, социальные, культурные достижения и, главное, социального субъекта) и трансформировал их конкретно-всеобщую природу в некий особый феномен конкретно-общего характера, суть которого — Сталин как символ власти/социализма.
И действительно, если по форме этот символ являл собою нечто особенное и в этом смысле конкретное, так как был выражен
в образе конкретно-исторического человека — И.В. Джугашвили, то по содержанию это было нечто абстрактно-общее, означающее единственно положенный смысл: Сталин есть символ власти/социализма. Существенно, что «власть» здесь понималась уже не столько как власть трудящихся, сколько как некая трансцендентальная сила, порождаемая лишь одним именем Сталина. В любом случае, теперь конкретное-всеобщее практик и результатов социалистического созидания сводилось лишь к одному абстрактно-общему символическому понятию9.
Так, капсулирование сущности социализма (как живого созидательного движения) и превращение ее в символ «Сталин» задавали и соответствующий ход эволюции в сфере идеального: не от абстрактного к конкретно-всеобщему, а наоборот — от конкретно-всеобщего к абстрактно-общему, что и есть суть попятного движения. Именно это попятное движение — от конкретно-всеобщего к абстрактно-общему — и стало важнейшей предпосылкой экспансии сталинизма как одной из превратных форм социалистической идеологии, одной из форм свойственного для той эпохи «ложного сознания».
Есть еще один важный момент, который необходимо отметить: кумулятивная энергия социального творчества, трансформированная в символ, становилась питательной средой для укрепления представления о Сталине как символе власти/социализма. Влияло ли это на развитие самого символа? Если говорить о его форме, то она была и оставалась неизменной, и это было его имманентное свойство. Неслучайно образ Сталина, представленный на официальных портретах и картинах, всегда оставался неизменным, и потому неживым.
Если символ и претерпевал какие-то изменения, то они касались лишь его значения в общественном сознании: сначала Сталин был символом строительства социализма; потом — символом всех его побед, затем — символом социализма в целом (его основы, результатов, перспектив, субъекта и т.д.). В конечном итоге Сталин стал восприниматься уже как трансцендентальная первопричина Мира Социализма. Иными словами, на пути такой эволюции значение символа доходит до своего теологического предела: Сталин — Бог социализма.
Десубъективация исторического процесса
Охарактеризованные выше процессы приводят к нарастанию социального отчуждения и становятся основанием для все большего укрепления теологических форм общественного сознания, в которых во все большей степени пропадают даже следы живого процесса со-
9 Подробнее о диалектике абстрактного и конкретного и понятии конкретно-всеобщего в отличие от абстрактно-общего см.: [Э.В. Ильенков, 2012].
зидания социализма со всеми свойственными ему противоречиями, пропадают реальные основания этого процесса — живая энергия поступков Нового Человека как социального творца новой общественной системы со всеми его личностными трагедиями и достижениями.
Такие формы социально-отчужденного общественного сознания не создают тех форм идеального, которые позволили бы советскому человеку осмыслить себя как субъекта исторических преобразований10. И это неслучайно, ибо содержание символа «Сталин» связывалось не столько с понятиями «деятельность» и «субъект», сколько с понятиями «сила» и «власть». Так возникает вопрос: какое содержание символа «Сталин» при опредмечивании определяет его как феномен культуры, а при распредмечивании11 вызывает к жизни сущностные силы человека как творца истории и культуры.
Прежде чем ответить на этот вопрос, напомним: формирование человека как сознательного творца истории, в сущности, есть едва ли не самый важный вопрос социального прогресса12. В повестке XX в. он был поставлен и решен ровно настолько, чтобы сформировать гносеологические предпосылки для тренда социализации и гуманизации общественного бытия новейшей эпохи (см., например: [L. Sève, 1975; Л. Сэв, 1972]).
В рамках тех форм социального отчуждения, которые генерировали противоречия практики СССР рассматриваемого нами периода, ответ на этот вопрос как бы снимался (выше мы упоминали о симулятивном снятии противоречий социального творчества и десубъективации). Символ «Сталин» как абстракция десубъекти-вировал процесс исторического творчества и конвертировал живую энергию социалистического созидания в знак властных отношений, тем самым делая его недоступным для распредмечивания. Вот почему он не поддавался распредмечиванию, ему можно было только теологически внимать13.
10 Одной из немногих альтернатив в данном случае оставалась советская культура (подробнее см.: [Л.А. Булавка, 2008]).
11 Понятия «опредмечивание» и «распредмечивание» нами здесь употребляются в том смысле, который раскрыт Г.С. Батищевым [ГС. Батищев, 2010]: в ходе опредмечивания «человеческие способности переходят в предмет и воплощаются в нем» [там же], а в ходе распредмечивания «свойства, сущность, "логика предмета" становятся достоянием человека, его способностей» [там же].
12 О современных проблемах понимания социального прогресса подробнее см.: [К.Х Момджян, 2016; 2018]. Авторская позиция по этому вопросу изложена в: [Л.А. Булавка-Бузгалина, 2018б].
13 Заметим: не поэтому ли, будучи содержательно отчужденным от деятельности, символ «Сталин» не требует этой деятельности и от своих адептов? И не поэтому ли в постсоветский период сталинизм становится особенно актуальным уже для тех, кто ориентирован на социализм, привнесенный Сталиным силой как трансцендентный, т.е. на бессубъектный и бездеятельностный социализм?
Далее. Идеальным отображением (в данном случае таковым является символ) отчужденного бытия может быть только нечто абстрактно-общее, живущее в мире духовного производства — производства отчужденных форм общественного сознания [Духовное производство..., 1981], в данном случае — превратных форм идеологии, которые Маркс называл «ложным сознанием».
В противоположность этой абстрактно-общей форме, представляющей в сфере духовного производства власть серых, идеальным отображением мира разотчуждения может быть только конкретно-всеобщий феномен, бытийствующий в мире культуры (а не духовного производства), — историческое творчество красных.
И этот конкретно-всеобщий феномен может быть явлен либо как художественный образ (например, «Рабочий и колхозница» В. Мухиной), либо как феномен науки (теория социалистического созидания), либо как Новый Человек, либо как самое действие субъекта истории (социальное творчество как процесс)14.
Вот почему символ «Сталин», возникая на основе, казалось бы, материальных достижений социалистического созидания и будучи связан с, казалось бы, активным продвижением материализма, тем не менее являл собой господствующую форму идеалистического сознания, что препятствовало развитию у творца социализма самосознания своей субъектности. Другими словами, символ «Сталин» объективно становился формой отчуждения творца социализма от самосознания себя таковым. В итоге реальные результаты, создававшиеся красными (в том числе в рамках господствовавших серых форм), выступали не как продукт Субъекта (общества, Человека, пусть бы даже Джугашвили), а как следствие имплементации некоей высшей силы трансцендентального характера — Сталина как символа всеобъемлющей власти. А это и есть идеализм.
Вот почему сталинизм — это идеалистическое сознание особого типа, которое в идеологической риторике иногда вспоминает о человеке как материально-деятельностном созидателе социализма, т.е. как творце истории, но в реальных политико-идеологических практиках во главу угла ставит вопрос упрочения вертикали власти как остова для символа «Сталин» (или его современного субститута),
14 Кстати, здесь важно отметить, что именно носители «серого» типа сознания уже позже, в лице как российских либералов, так и постсоветских сталинистов, оказались объективно не способны критически узреть принципиальное различие между творческим социализмом и его видимостной формой: если для первых социализм — это ГУЛАГ, то для вторых ГУЛАГ — это объективно неизбежная составляющая социализма («такие были времена»). Забивая, хотя и с разных сторон, свой гвоздь в это тождество, в конечном итоге и те, и другие утверждали форму «ложного сознания».
являющегося смысловым средоточием всех социально-экономических и культурных преобразований, осуществляемых в обществе.
Итогом господства этих превратных форм стало трагическое противоречие практик СССР 1930-х гг.: созидающий тяжелым героическим трудом мир новых человеческих отношений как «царство свободы», советский человек — творец этого нового мира — оказывался в зависимости от превратных форм, порождаемых конформистским,
мещанским по своим корням бюрократизмом.
* * *
Отсюда вывод, который может представлять интерес для будущего: преодолеть эту власть мещанина, утверждающего свой частный (властный) интерес как господствующий, возможно было лишь по мере развития человека как субъекта истории и культуры. Вот почему вопросы объективного общественного бытия Человека как субъекта истории и самосознания им своей деятельностной субъектности в пространстве истории и культуры являются важнейшими для становления Нового человека как альтернативы миру отчуждения с его главным антигероем — мещанином во власти.
В этом контексте особенно актуально звучит хорошо известная мысль Луи Альтюссера: «Человек думает, что он является объектом субъекта — Бога», но в действительности «сущность человека, общественный труд равняется созданию человека человеком. Человек — это субъект истории. История — это процесс, субъектом которого является человек и человеческий труд» [L. Althusser, 2003, с. 242, 286].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Батищев Г.С. Опредмечивание и распредмечивание // Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Институт философии РАН; Национальный общественно-научный фонд; Председатель научно-редакционного совета В.С. Степин. 2-е изд., испр. и допол. М., 2010.
Бодрийяр Ж. К критике политической экономии знака / Пер. с франц. Д. Кралечкин. М., 2007.
Бузгалин А.В. Человек в мире отчуждения: к критике либерализма и консерватизма. Реактуализация марксистского наследия // Вопросы философии. 2018a. № 6. С. 190-201.
Бузгалин А.В. Поздний капитализм и его пределы: диалектика производительных сил и производственных отношений // Вопросы политической экономии. 2018б. № 2. С. 10-38.
Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал: В 2 т. 5-е изд., доп. Т. 1. Методология: По ту сторону позитивизма, постмодернизма и экономического империализма (Маркс re-loaded). М., 2019.
Булавка Л.А. Феномен советской культуры. М., 2008.
Булавка Л.А. Практики СССР: вызовы настоящему и будущему // Философские науки. 2012. № 1. С. 47-60.
Булавка-Бузгалина Л.А. Разотчуждение: от философской абстракции к социокультурным практикам // Вопросы философии. 2018a. № 6. С. 202-214.
Булавка-Бузгалина Л.А. Маркс-XXI. Социальный прогресс и его цена: Диалектика отчуждения и разотчуждения // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2018б. № 5. С. 73-84.
Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.
Духовное производство: социально-философский аспект проблемы духовной деятельности / Ред. В.И. Толстых / В.И. Толстых, Н.Н. Козлова,
B.М. Межуев и др. М., 1981.
Злобин Н.С. Коммунизм как культура // Альтернативы. 1995. № 1.
C. 2-26.
Ильенков Э.В. Диалектическая логика: Очерки истории и теории. М., 2012.
Маркс X., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. Маркс X., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 26, ч. III.
Мамардашвили М.К. Превращенные формы: О необходимости иррациональных выражений // Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990.
Межуев В.М. Социализм как пространство культуры // Альтернативы. 1999. № 2. С. 43-102.
Миронов В.В. Об актуальности идей Маркса // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2018a. № 5. С. 9-11.
Миронов В.В. О роли философии в обществе: уроки Карла Маркса // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2018б. № 5. С. 12-19.
Момджян К.Х. Гипотеза общественного прогресса в современной социальной теории // Вопросы философии. 2016. № 10. С. 36-46.
Момджян К.Х. О возможности и критериях общественного прогресса // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2018. № 5. С. 51-58.
Мусто М. Еще раз о Марксовой концепции отчуждения // Альтернативы. 2013. № 3. С. 37-61.
Огурцов А.П. Отчуждение и человек: историко-философский очерк // Человек, творчество, наука: Философские проблемы. М., 1967.
Ойзерман Т.И. Проблемы отчуждения и буржуазная легенда о марксизме. М., 1965.
Плеханов Г.В. К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г.В. Избр. филос. произв.: В 5 т. М., 1956. Т. 2. С. 300-335.
Садовничий В.А. Марксизм не имеет монополии на истину, но его игнорирование в научных исследованиях и в учебном процессе недопустимо // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2018. № 5. С. 3-8.
СССР: оптимистическая трагедия / А.В. Бузгалин, Л.А. Булавка, А.И. Колганов. М., 2018.
Сэв Л. Марксизм и теория личности. М., 1972.
Althusser L. The humanist controversy and other writings. L.; N.Y., 2003.
Geyer F., Heinz W.R. (eds). Alienation, society, and the individual: Continuity and change in theory and research. Transaction Publishers. 1992.
Hobby B., Bloom H. (eds). Bloom's literary themes: Alienation. Infobase Publishing. 2009.
Meszaros I. Marx's theory of alienation. L., 1970.
Musto M. Revisiting Marx's conception of alienation // Marx for today / M. Musto (ed.). L.; N.Y., 2012.
Oilman B. Alienation: Marx's conception of man in capitalist society. Cambridge, 1971.
Pangilinan R.D. Against alienation: The emancipative potential of critical pedagogy in Fromm // Kritike. An Online Journal of Philosophy. 2009. Vol. 3, N 2 // URL: http://www.kritike.org/journal/issue_6/pangilinan_december2009.pdf
Schaff A. Alienation as a social phenomenon. Oxford, 1980.
SchwartzD.C. Political alienation and political behavior. Chicago, 1973.
Sève L. Marxism and the theory of human personality. Lawrence and Wis-hart. 1975.
Silver D. Alienation in a four factor world // Journal for the Theory of Social Behaviour. 2019. Vol. 49, Iss. 1. P. 84-105.
Weber M. Economy and society: An outline of interpretive sociology. Berkeley, 1978.
