CC BY
17
В любом государстве в ходе масштабного и весьма радикального реформирования всех социальных сфер всегда в том или ином виде возникает дилемма: сохранение прежних принципов и способов осуществления социальной политики либо переход на иные, отличающиеся схемы реализации этой важнейшей государственной функции.
Ясно, что выбор из указанных вариантов определен конкретикой ситуации, которая в ходе философского осмысления может быть редуцирована к нескольким основным параметрам:
1) ценностные установки, смысловые и практические ориентиры пришедших к власти национальных элит (консервативные, национально-державные, модернистские по «догоняющему» варианту, «вестернофилия», постмодернистские, революционные, либеральные и т.п.);
2) уровень готовности большинства населения страны к социально-экономическим и политико-правовым переменам, к уходу прежних схем жизнедеятельности, институтов социального обеспечения (этот показатель и определяет легитимность реформирования, а соответственно и образ «новой власти», воспринимаемый гражданами);
3) содержание и направленность формируемого в ходе реформ правового и политического механизма распределения и закрепления материальных благ, что, в конечном счете, упирается в такую вечную и действительно общечеловеческую проблему, как собственность.
Очевидно, что перечень выделенных параметров не является исчерпывающим, но позволяет рассматривать те или иные государственно-правовые и социальноэкономические реалии в философско-концептуальном измерении. Эвристический же потенциал и практическая значимость последнего, прежде всего, состоит в поиске методологии реформирования, в обнаружении в той или иной мере обоснованных способов преодоления системного кризиса, оптимального и безопасного сочетания традиций и инноваций, интересов конкретного человека, семьи, социальной или профессиональной группы с естественно возникающими модернизационными издержками.
В рамках российской реформационной специфики рубежа ХХ-ХХ1 вв. успех (либо провал) начавшейся, к сожалению, по хорошо известной из отечественной истории схеме «проб и ошибок» модернизации сразу был связан с созданием соответствующего (заявленным политическими элитами демократическим целям) механизма взаимодействия государства и только еще формируемого гражданского общества, государственной власти и самоуправления, центральной и региональной властей. Социально-правовые основы создания и функционирования различных институтов гражданского общества в рамках либерально-демократической модели развития национального государства, конечно же, предполагают выявление стратегии преодоления имперского и советского патернализма как явлений, «тормозящих» (по мнению проводников «либерального курса») формирование институтов правового государства.
Вообще, либеральная версия постсоветской модернизации, выдаваемая ее сторонниками за «единственно возможный путь спасения страны», в качестве своей основы включает ряд принципов западноевропейской философии эпохи Просвещения, сводящихся к признанию самодостаточного и самоценного бытия человека, его «до-стоинства» (особой, имеющей естественное происхождение «стоимости»). Отсюда и утверждение абсолютной ценности прав человека и индивидуализация его социального, правового и экономического бытия, весьма быстрая (менее, чем за столетие, начиная с Великой французской буржуазной революции и борьбы за независимость США) секуляризация западной гуманитарии.
В рамках этого несколько обобщенного понимания сущности классического либерализма необходимо отметить, что уже к середине XIX в. в западном миропонимании индивидуальность «оторвалась» от социальности, причем этот процесс получает свое выражение и в экономической, и в правовой политике, задает понимание природы, государства, гражданского общества, политики, права, прав человека и др. Обоснование же абст-
рактной приоритетности личности, ее суверенитета в западном мире проходит под флагом гуманизации. Хотя «при таком подходе увеличивается вероятность подмены гуманизма его квазисоциальными заменителями. Критериями самоценного “прогресса” личности могут, в принципе, выступать самые примитивные, потребительские определения существования человека...» [1, с. 286].
Тем не менее в западной философской традиции сложилось и широкое понимание проблем соотношения индивида, государства и гражданского общества, в котором последнее не замыкается исключительно на индивидуалистических мотивах, но по природе своей имеет коллективистский характер.
Так, автор специального исследования, английский историк и политолог Э. Блэк показывает, что становление гражданского общества в Европе происходило через различного рода коллективистские структуры - свободные города, ремесленные гильдии, коммуны и корпорации. Они постепенно и формировали естественную среду политической демократии «снизу». По мнению Э. Блэка, элементы и ценности гражданского общества сложились в Европе уже в XIII в. К ним относились такие представления о нормах индивидуального существования, как: 1) требование личной безопасности; 2) свобода от доми-нации с чьей-либо стороны (в том числе и в сфере управления); 3) принцип равенства всех перед законом; 4) право на частную собственность; 5) право на частную жизнь (privacy); 6) институт договорных отношений между индивидами, равно как между индивидом и группой; 7) признание индивидуальных различий, уважение к другому человеку.
Обобщив данные положения, можно увидеть, что структурообразующих элементов в этом наборе было три: личность, собственность и самоуправление. Именно они соответствовали основным интересам новоевропейского человека, порождая ряд других, производных интересов.
В результате гражданское общество на Западе и сложилось как система независимых от государства общественных институтов и отношений, которые призваны обеспечить условия для самореализации отдельных индивидов и коллективов, реализации частных интересов и потребностей.
В современном же гражданском обществе можно выделить три основные группы населения - наемные работники, предприниматели и нетрудоспособные граждане. Обеспечение баланса экономических интересов и материальных возможностей этих групп -важное направление политики социального правового государства, целью которой является создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека (ст. 7 Конституции РФ).
Это означает, что социальное правовое государство в том понимании, которое вкладывает в него сформированная на либеральных принципах Конституция РФ, «отказывается от каких-либо “патерналистских” отношений со своими гражданами и стремится лишь к максимально возможному в условиях демократии содействию благу всех граждан и к максимально возможному равномерному распределению социальных и правовых обременений» [2, с. 38]. Ясно, что такого рода идеология ориентирована на «сильных» в социальном отношении субъектов и отражает интересы ничтожного меньшинства населения.
Н.В. Варламова утверждает, что «права второго поколения таят в себе немалую угрозу свободе», сдерживают социальную активность и экономическую предприимчивость наиболее успешных членов общества, приучают «аутсайдеров» к социальному иждивенчеству, «ставят каждого человека во все большую зависимость от власти» [3, с. 144-145].
Л.С. Мамут считает (что с позиций либертарной концепции вполне обоснованно), что социальное законодательство «с очевидностью игнорирует принцип формального равенства», а это, в свою очередь, приводит к тому, что «праву нет места. Пространство, занимаемое правом, сужается, когда стремятся максимизировать равенство фактическое и минимизировать формальное» [4, с. 4-5]. В целом же, освобождение от социальных функций или сведение их к минимуму часто подается как просто необходимый шаг при пере-
ходе от тоталитарного прошлого к «правовому» будущему. Причем даже некоторые сторонники доктрины «сильного» государства отнюдь не склонны связывать последнее с развитием социальных гарантий.
Типичная позиция современных либералов заключается в использовании идеи права для обоснования и оправдания свободы сформировавшегося за последние 20 лет в России частного капитала, сведении к минимуму институтов государственного контроля и регулирования в экономической сфере, в обосновании важности свертывания ранее весьма широких социальных функций государства.
Представляется, что наиболее последовательное воплощение эта линия получила у В.А. Четвернина. Так, он пишет: «В стране достаточно сильны традиции социализма и возрождающееся российское государство скорее будет действовать в ущерб экономической эффективности, в ущерб ускоренному развитию гражданского общества, но в интересах социально слабых» [5, с. 6]. Мысль, учитывая катастрофические неудачи реформирования 90-х, приведшего к обнищанию даже ранее вполне обеспеченных и защищенных слоев населения (шахтеров, учителей, врачей и др.), прямо скажем, не самая удачная.
В либертарно-юридической теории выдвигается и последовательно отстаивается тезис о несовместимости социальных функций современного государства со свободой личности, о принципиальной недопустимости удовлетворения социально-экономических прав в ущерб экономической, политической и духовной свободе, а также государственного регулирования экономики в ущерб рыночному. В общем, просматривается стремление к возрождению старой формулы классического либерализма - «государство - ночной сторож», «минимальное государство» и т.п.
«Утопично ожидать эры “социальной справедливости”», - пишет Л.С. Мамут. Он считает, что «государство следует понимать прежде всего как публично-властную организацию социально стратифицированного общества...», и указывает на ошибочность отождествления государства и государственного аппарата [6, с. 250].
Таким образом, если следовать развиваемым Л.С. Мамутом постулатам, то именно российское общество (все работоспособное население), совокупными усилиями членов которого создавалось раньше и продолжает создаваться теперь вся масса материальных и социокультурных благ, повинно в том, что, только по официальному признанию Правительства РФ, более 28 млн российских граждан имеют доход ниже прожиточного минимума. «Целые регионы можно объявить зоной социального бедствия. Сверхбогатое меньшинство, которое бесконтрольно распоряжается собственностью и почти всеми видами ресурсов, составляет от 5 до 7 % населения; 40 % - это нищие, до 40 % - бедные. Вот портрет России в начале XXI столетия» [7, с. 456-457].
Л.С. Мамут полагает ошибочным тезис Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах о том, что право людей на получение от государства некоего набора «продукта» социальной деятельности (жилище, образование, медицинское обслуживание и др.) вытекает «из присущего человеческой личности достоинства». «Но достоинство - категория слишком трудно поддающаяся конкретизации, стабильной и однозначной трактовке». В настоящее время пока не найдена истинная и устраивающая всех формула «достоинства». Но если и впрямь нет ясного знания того, какова субстанция «достоинства», свойственного «человеческой личности», то вряд ли возможно размышлять о тех «правах», которые возникают из этой непонятной субстанции, об их основании и содержании [4, с. 8].
В целом же, Л.С. Мамут считает, что «мир права не “оборудован” под воцарение в нем “социальной справедливости” (фактического равенства)». Он строится как совокупность горизонтальных симметричных отношений между участниками универсального процесса социального взаимодействия.
Правда, в этом контексте, конечно, важен вопрос об уровне «укорененности» либеральных по своему содержанию (причем рецепированных) политико-правовых структур в национальном социальном поле. Тем более, что «средний россиянин чаще всего внутрен-
не убежден, что все проблемы страны должны решаться властью. В этом отношении весьма характерно, что большинство. не придает значения ни формированию независимых от государства общественных организаций и объединений, ни становлению самоуправления на муниципальном уровне» [8, с. 10-11].
Такая позиция во многом связана с явными успехами советской социальной политики. Так, В.М. Сырых пишет: «.Советский Союз на протяжении нескольких десятков лет обеспечивал своим гражданам всеобщее обязательное среднее образование. Ни одно буржуазное государство не предоставляло своим гражданам бесплатных квартир, а Советский Союз их предоставлял. Советский Союз не знал безработицы, тогда как все демократические государства ее имели. Советский Союз бесплатно давал высшее образование.» [9, с. 33-34].
Вообще, принцип патернализма получил в отечественной гуманитарии (социальнофилософском, юридическом, политологическом дискурсах) последних лет негативную характеристику. Патерналистские меры связываются исключительно с существованием централизованной распределительной системы и совершенно отвергаются в условиях рыночной экономики.
Если граждане платят государству налоги на содержание его аппарата, на развитие различных программ, иные общегосударственные нужды, то гражданин вправе рассчитывать на «отеческое отношение» (патернализм) со стороны государства, на определенную (пусть минимальную) заботу о нем, на защиту и охрану в случаях социальных бедствий и социальной нужды, на вполне определенные гарантии, дающие некоторую уверенность в будущем.
Это относится не только к отдельным людям, но и к работникам сферы науки, культуры, искусства, образования, здравоохранения, которые в условиях всеобщей коммерциализации и «недоразвитого» рынка оказались слабо защищенными, наряду с теми, кто действительно не способен трудиться - инвалидами, пенсионерами и др. Упрек же в том, что патернализм влечет социальное иждивенчество, малооснователен. В обществе должно быть не так уж много претендентов на положение социальных иждивенцев, хотя «сквозняк реформирования» способен увеличить количество незащищенных, объективно обездоленных граждан. Причем патология иждивенчества в жизни общества возможна при любой ситуации, а не только при проявлении государственного патернализма.
В отношении же здравоохранения и образования, т.е. тех сфер, в которых воспроизводится и поддерживается «физическое и духовное здоровье» нации, должен действовать государственный патернализм. Эти сферы следует освободить от рыночных механизмов. Здравоохранение должно стать общедоступным для всех, так как речь идет о главной социальной ценности - здоровье и даже жизни людей, образование - потому, что затрагивает проблему интеллектуального потенциала общества.
Поэтому вряд ли можно разделить оптимизм тех, кто считает, что переход к рыночным отношениям в сфере здравоохранения, в том числе установление многоукладно-сти экономической базы последнего, многоканальность финансирования, демонополизация, поощрение предпринимательства и конкуренции способны создать предпосылки для современной системы «правовой» медицины и здравоохранения в стране с весьма традиционной правовой культурой и социоцентристским типом политического и юридического мышления. Это же относится и к системе образования.
Отметим, что следует различать имперский (досоветский) и советский варианты государственного патернализма. Первый формировался веками и имел преимущественно патриархально-сакральное содержание («монарх ответственен перед Богом за благополучие и процветание народа своего», что порождало социальную активность многих знаменитых личностей, например М.В. Ломоносова, направленную на «сбережение народа российского»). Реальной социальной политики он не «породил», иначе и не могло быть в сословном обществе.
Вторая версия, напротив, возникает за 10-15 лет и за последующие несколько десятилетий «набирает обороты», что в итоге, уже к 60-м гг. ХХ в., приводит к осуществлению многоплановой социальной политики, той самой, по которой вполне обосновано ностальгирует большинство населения современной России.
В настоящее время, конечно, ни одна из этих форм возрождена быть не может, тем более, что в рамках либеральной парадигмы существуют правовые и политические механизмы сдерживания любых патерналистических тенденций. Поэтому речь должна идти о создании иных социальных схем. В этом плане «проектная политика» начала 2000-х гг. дала некоторые положительные результаты и может быть использована в условиях переходного государства. Однако ее реализация предполагает соответствующую институционально-организационную основу и нормативно-правовое обеспечение.
Полагаем, что речь должна идти о создании многоуровневой системы осуществления социальной политики в современной России, причем на законодательном уровне должны быть зафиксированы не только права и обязанность каждого института, но и особенности, а также механизм возложения на него ответственности за положение дел в рамках компетенции. Здесь необходимо четко выделять:
1) общефедеральный (базовый) уровень социальной политики;
2) региональный сектор социальной политики;
3) местную социальную политику.
Кроме этого, во всех трех видах социальной деятельности институтов публичной власти должны быть задействованы и различные структуры гражданского общества (от местных организаций и отделений до организаций всероссийского масштаба).
Следует отметить, что органы местного самоуправления являются низовыми субъектами социальной политики, именно они находятся на ее «переднем крае», т.е., по сути, не являясь государственными структурами, осуществляют государственные функции, и в этом плане необходимо не только и не столько укреплять их статус, подчеркивать автономный от государства характер, но, прежде всего, укреплять их материальную основу, стимулировать возникновение новых форм социальной поддержки местных сообществ, не боясь при этом обвинений в «возрождении имперского патернализма», «социалистического иждивенчества» и «отказе от рыночных принципов».
И.А. Ильин писал: «Всякая государственная работа требует, чтобы люди, принадлежащие к разным классам, но к одному государству, умели находить условия для взаимного доверия и самоорганизации».
