CC BY
31Пожалуй, нет в России человека, который бы не знал или по крайней мере не слышал об этой достославной героической точке, об этом историческом горном перевале. В Русско-турецкой войне 1877—1878гг. здесь сложили головы многие русские воины, вставшие на пути турецкой 37-тысячной армии Сулеймана-паши.
На Шипку мы выехали рано утром на автобусе и, остановившись у подножия горы, сначала посетили величественный православный храм — памятник, построенный в 1902 году. Внутри его мраморная лестница ведет в цокольное помещение — усыпальницу павших воинов. Семнадцать могильных мраморных плит, и на каждой высечено название полков. 36-й Орловский, 35-й Брянский... Так вот где покоятся мои герои-земляки! Рядом с храмом и дальше по склону горы — многочисленные кресты и надгробия. Склон горы крутой, почти отвесный, покрытый изумрудной травой. Вершина уходит куда-то в заоблачную высь и там, на самой верхотуре, возвышается величественный памятник.
Чем выше мы поднимались, тем больше вырастал памятник в размерах, как бы нависая над головой. Он и впрямь оказался внушительных размеров — высотой 31,5 м.
Мы вошли во внутреннее помещение пирамиды. Прямо перед входом на невысоком постаменте — беломраморный саркофаг на львиных лапах — символическая усыпальница павших воинов. В правом дальнем углу под сенью знамён — большой портрет генерала Скобелева в белом мундире. Вот такой же, в белом мундире и на белой лошади, он водил рати в жаркие страны, оставаясь целым и невредимым, внушая себе и другим, что в такой одежде никогда не будет убит. Среди солдат сложилась даже легенда, что Скобелев заговорён от пуль. Под его командованием наши войска нанесли сокрушительное поражение армии Осман-паши, гнали турок до самого Константинополя.
После посещения Шипки оставалось ещё какое-то время нашего пребывания в дружественной стране. Нужно сказать, что болгарские коллеги озаботились наполнить его различными мероприятиями.
(Окончание следует)
Продолжение. Начало см.: Воен.-истор. журнал. 2008. № 11.
ПО СТРАНИЦАМ РЕДКИХ ИЗДАНИЙ
Публикация: ОСТРОВСКИЙ Александр Васильевич — ведущий научный редактор редакции «Военно-исторического журнала» (Москва)
А.Г. БРИКНЕР
СМЕРТЬ ПАВЛА I
Происхождение кризиса 2. Смена лиц
У Павла создалась злополучная привычка расправляться с высшими сановниками, выдающимися военными людьми, с друзьями и лицами, пользовавшимися его доверием, как с лакеями, под влиянием быстро сменяющихся капризов и припадков гнева. Он их не только совершенно неожиданно лишал занимаемых ими постов, но и удалял из столицы, наказывал, ссылал и затем опять оказывал всякие милости.
Такие отношения оказали большое влияние на судьбу императора. Не было решительно никого, кому он долго доверял бы и кто в свою очередь мог бы связать свою судьбу с ним. Положение неограниченного властелина обусловливало полную обособленность и уничтожало возможность продолжительной привязанности. Павел был и остался одиноким, без партии, без приверженцев, которые представляли бы какие-нибудь политические убеждения. Не было даже и тени группы, которая могла бы быть солидарна с ним в чём-нибудь. О каком-либо уважении к заслугам государственных людей, которые несли службу в его царствование, не могло быть и речи. Презрение к людям, недоверие ко всем, полное пренебрежение интересами его окружающих — таковы основные черты его отношения к министрам, придворным, генералам, послам и т.д.
Таким образом и произошло то, что к концу его царствования были удалены из числа его приближённых как раз те, которые могли его защитить от подготовленного Паленом покушения или даже предупредить его.
Так был удалён Панин, который с 1788 по 1790год считался близким другом Павла. Сделавшись императором, Павел возненавидел графа и стал его преследовать, хотя и пользовался его советами при решении важных вопросов. По той же причине должны были удалиться от двора незадолго перед катастрофой Ростопчин и Аракчеев, которые в своих собственных интересах готовы были потворствовать сумасбродным наклонностям Павла. Вряд ли можно сомневаться, что и Пален оказался бы в числе опальных, если бы Павел продолжал царствовать. Простой случайностью, по-видимому, можно объяснить то, что Пален продолжал занимать ответственные посты, и этот главный заговорщик воспользовался своим положением и удалением вышеупомянутых лиц, чтобы нанести решительный удар. Он нуждался в помощи нескольких лиц, и ему удалось благодаря своему влиянию вернуть в столицу Беннигсена и братьев Зубовых, которые также были высланы.
Как быстро незаслуженные отставки сменялись столь же неожиданными милостями и назначениями на высшие государственные должности, показывает пример графа Панина, который приблизительно около года (с 1799 по 1800-й) занимал пост вице-канцлера и рядом с Ростопчиным заведовал внешней политикой России.
Случилось так, что в ноябре 1800 года Панин медлил дать свою подпись для одного мероприятия, которое должно было привести к разрыву с Англией. Из вскрытой депеши прусского посла Лузи Павел и Ростопчин узнали, что Панин не одобрял насильственного эмбарго, применённого к английским кораблям, и т.д. Этого было достаточно, чтобы удалить его с занимаемого им поста. В нелояльной и неколлегиальной форме Ростопчин сообщил графу об его отставке.
Так как Панин в этот же день давал обед дипломатическому корпусу и не мог его отменить, то он предложил Ростопчину сделать послам сообщение об его отставке после этого обеда. Павел в разговоре с Паленом порицал поведение Панина, который, как истый «римлянин» (т.е. человек с независимым характером), так мало удручён своей отставкой, что даже даёт обеды. Император осведомился о настроении Панина, не собирается ли он устроить бал и т.п.1 Вскоре после этого Панину дали понять, что он должен уехать в Москву как член московского отделения сената, а три дня спустя он был выслан в своё имение, в Смоленскую губернию. Через некоторое время было перехвачено частное письмо некоего Приклонского, который сравнивал Панина с Цинцинатом. Ростопчин донёс на Панина, несправедливо обвиняя его в том, что он автор письма и под именем Цинцината будто бы разумеет другого ссыльного князя Репнина. Последовал обыск, а затем целый ряд допросов. Пылая гневом, Павел грозил сослать графа Панина в еще более отдалённые места2. Совершенно невинные письма Панина к его сестре вменялись ему в вину, и самым простым выражениям придавали значение своего рода шифра3. Ростопчин, который заведовал почтой и отдал распоряжение вскрывать письма, играл роль доносчика, пока, наконец, сам император не убедился, что в данном случае происходили ошибки и недоразумения. Произошла крупная перемена в настроении в пользу Панина, и 16(27)февраля ссылка Панина была, наконец, отменена; ему было позволено по собственному усмотрению поселиться в Петербурге или Москве. Это решение вызвало шум в обществе и было встречено большой радостью4.
Одновременно с этим последовала ссылка Ростопчина. Она, по-видимому, была вызвана его предательским поведением в изобличении мнимых измен, которые он открывал в письмах Панина5. Эти два врага, Ростопчин и Панин, оба получили известие о катастрофе Павла вдали от столицы. Пален, который уже занимал пост петербургского губернатора и начальника тайной полиции, был теперь назначен вместо Ростопчина министром иностранных дел и заведующим почтой.
К несчастью Павла один из его безумных капризов поразил и Аракчеева, который также попал в немилость и был удалён. Тем больший простор получил Пален, но и ему грозила неменьшая опасность, чем всем пострадавшим. В последний час перед катастрофой Пален, говорят, предвидел своё падение в самом близком будущем. «Пален никогда и не подумал бы устраивать переворот, — пишет Розенцвейг, — если бы он не был убеждён, что непостоянство императора повлечёт за собой через более или менее короткое время и его собственное падение, и, чем выше он стоял, тем ниже ему придется пасть. Кроме того, он яснее всякого другого мог видеть, что припадки гнева переходят у Павла в настоящее безумие». «Император послал курьера к Аракчееву, — рассказывает дальше Розенцвейг, — чтобы вызвать его в Петербург. Пален задержал курьера с таким расчётом, чтобы позаботиться об ускорении дела и проведении его до приезда Аракчеева. Только тогда он сообщил главарям заговора о том, что император хочет лишить его поста петербургского генерал-губернатора. Он поставил им на вид, что его опала повлечёт за собой не только неудачу в проведении в жизнь их плана, но и к его открытию, и что, наконец, приезд Аракчеева не даст им возможности ни выполнить свою задачу, ни отказаться от неё. Поэтому было решено приступить к действию в ночь [с] 11(23) на 12(24)марта».
Кто же такие были, кроме Палена, эти главари заговора, после того как Рибас умер, а Панин был сослан? В первую голову нужно назвать братьев Зубовых и генерала Беннигсена. Пален сам дал в разговоре с Ланжероном главные сведения о том, как он их привлёк к исполнению своего плана.
«Вместе с решением великого князя Александра, — читаем мы здесь, — действовать в союзе со мной было приобретено очень много, но ещё не всё. Правда, он мне обеспечил содействие своего Семёновского полка; там были очень решительные офицеры, но у этих молодых и легкомысленных людей не было ни опыта, ни испытанной храбрости, которые необходимы в таких случаях. В решительную минуту они своим малодушием, необдуманностью или болтливостью могли испортить всё дело. Мне нужна была помощь людей, более солидных, чем эта банда ветрогонов (tourbe de freluquets). Я мог бы положиться на друзей, известных мне своей отвагой и силой воли. Необходимо было привлечь таких людей, как Зубовы и Беннигсен. Но как устроить, чтобы они приехали в Петербург? Они были в числе опальных и были сосланы, и у меня не было никакого предлога, чтобы просить об их возвращении. Тогда мне на ум пришло следующее.
Я решил воспользоваться светлым моментом (un moment lucide) в настроении императора, когда ему можно было всё сказать, чтобы вызвать сострадание к печальной участи разжалованных офицеров. Я обрисовал ему отчаянное положение несчастных, изгнанных из своих полков, высланных из столиц, погубивших свою карьеру, потерявших все средства к существованию и гибнущих от нищеты и нравственных страданий, хотя их проступки не так велики и заслуживают снисхождения. Я знал, что Павел во всех случаях и по всякому поводу обыкновенно поступает под влиянием порыва. Я надеялся вызвать с его стороны такое распоряжение, которое обнаруживало бы его великодушие. Я бросился ему в ноги. Он любил романтическую обстановку, считал себя великодушным человеком и был необуздан (externe) во всех своих действиях. Через два часа после нашего разговора во все концы государства были разосланы двадцать курьеров, чтобы вернуть обратно в Петербург всех отрешённых от должности и разжалованных. Я тут же написал приказ, который император лично продиктовал мне.
Теперь я мог с уверенностью рассчитывать на две вещи: во-первых, получить в своё распоряжение Беннигсена и Зубовых, которые мне были крайне необходимы, и, во-вторых, раздуть всеобщее недовольство императором. Я знал его нетерпеливый, порывистый нрав; мне хорошо было известно, что он всегда переходит от одного впечатления к другому, совершенно противоположному, и принимает самые противоречивые решения. Я был уверен, что первые офицеры, которые вернутся, встретят вначале самый радушный приём со стороны императора, но что очень скоро наступит охлаждение к ним и другим, ещё не приехавшим. Случилось именно так, как я рассчитывал. Эти несчастные хлынули целым потоком в столицу. Каждый день докладывали императору о сотнях приезжих. Этот многочисленный съезд людей очень скоро надоел императору, и он перестал их принимать. Затем он их опять стал высылать и сделал этих несчастных, которые снова были лишены всяких надежд и осуждены на голодную смерть у ворот столицы, своими заклятыми врагами»6.
Розенцвейг также упоминает о возвращении ссыльных, не зная, что Пален был виновником этой меры. «Благодаря этому распоряжению, — пишет он, — вернулись в столицу также члены семьи Зубовых, которых император преследовал в течение всего своего царствования. С этого времени опять начинают носиться с мыслью о выполнении того плана, от которого отказались после изгнания графа Панина. Недоставало человека с мужественным и твёрдым характером для руководства заговором. Теперь с полным основанием могли рассчитывать для этой роли на графа
Валерьяна Зубова. Его братья, граф Николай и князь Платон уступали ему в рассудительности, силе воли и предприимчивости7. Сестра Зубовых, госпожа Жеребцова, получила разрешение уехать за границу, и она отправилась в Берлин с деньгами и драгоценностями, чтобы подготовить убежище для братьев на случай неудачи. Тогда же был привлечён к делу и генерал Беннигсен... В то время, о котором мы здесь говорим, он получил место начальника в одном провинциальном городе. Это собственно была ссылка, на которую осудил его император, подозревая в нём, как в урождённом ганноверце, симпатии к Англии, а тогда наступил разрыв в отношениях между Россией и Англией. Генерал Пален послал ему приказ приехать в Петербург и явиться к нему, прежде чем он кого-нибудь посетит. Он сообщил ему о заговоре, призывал его к участию и сказал, что ему хотят вверить командование над преданной ему частью гвардейцев. Беннигсен три или четыре дня скрывался по приезде в Петербург. Он показался только тогда, когда наступил момент выполнения плана».
Несколько уклоняется от этой передачи рассказ самого Беннигсена в разговоре с Ланжероном.
«Я не состоял больше на службе, — рассказывал он, — и не смел показываться ни в Петербурге, ни в Москве, ни даже в каком-нибудь губернском городе, чтобы не привлечь к себе внимание и не подвергаться опасности быть высланным в ещё более отдалённые места. Так я жил в печальном уединении в своём литовском имении. В начале 1801года я получил письмо от графа Палена, который вызывал меня в Петербург. Я был удивлён такому приглашению и не чувствовал никакого желания последовать ему. Через несколько дней появился императорский указ, которым возвращались все, получившие отставку и отрешённые от своих должностей; но и этот указ не вызвал у меня расположения расстаться со своим местопребыванием. Между тем Пален бомбардировал меня письмами, в которых выражал настойчивое желание видеть меня в Петербурге и ручался за самый радушный прием у императора. В последнем письме Палена звучала такая настоятельная просьба, такой решительный тон, что я решил ехать. Я прибыл в Петербург. Вначале Павел меня принял очень хорошо; но скоро наступило охлаждение, а затем он перестал со мной разговаривать и смотреть на меня. Я отправился к Палену и заявил ему, что случилось то, чего я ожидал, что мне не на что надеяться, и даже, более того, имеются основания для больших опасений, и что я хочу возможно скорее уехать. Пален просил меня обождать некоторое время. Мне трудно было решиться на это. Наконец вечером, накануне того дня, когда планы Палена должны были осуществиться, он посвятил меня в тайну. Я согласился на его предложение» и т.д.8
Так как Бернгарди пользовался для своего сочинения, между прочим, и мемуарами Беннигсена, то заслуживают внимания его замечания о пребывании Беннигсена в Петербурге в момент решения вопроса, хотя они расходятся с устным рассказом этого генерала в разговоре с Ланжероном. «Беннигсен, — пишет Бернгарди, — также попал в ссылку из-за случайного каприза императора. Он получил приказ выехать в своё поместье. Пален и Платон Зубов уговаривали его остаться в Петербурге и скрываться, что, конечно, очень легко было сделать под защитой министра полиции. Они оба не ошиблись в Беннигсене. Так как ему объявили, что во главе заговора стоит Александр, то он присоединился к нему и проявил большое рвение и даже готов был руководить выполнением плана».
О Платоне Зубове Бернгарди сообщает: «Императора Павла упросили дать этому человеку какую-нибудь должность, хотя бы номинальную. Он был назначен начальником кадетского корпуса. Оба его брата, Николай и Валерьян, снова заняли свои места в сенате. Все трое были в числе заговорщиков».
3. Пален и Александр
В руках Палена соединились теперь все нити заговора. «Пален, — пишет Ланжерон, — остался один (после смерти Рибаса и ссылки Панина), но этого было достаточно. Для успеха в осуществлении проекта нужен был именно такой человек, как он. Необходимо было также, чтобы он объединил в своих руках важнейшие государственные должности; только при таких условиях Россия могла быть спасена. Пален спас Россию, но я лично не особенно охотно согласился бы на такую услугу за столь дорогую цену. Пален был очень даровитый и отважный человек, с глубоким умом и непоколебимой волей, с цельной и благородной душой. Он был очень сдержанный человек и ни при каких обстоятельствах не терял присутствия духа. Когда дело шло о проведении в жизнь задуманного ими плана, то ни его положение, ни состояние, ни свобода, ни самая его жизнь для него ничего не стоили. Он как будто был создан для успеха, для побед, вопреки всяким препятствиям. Это был урождённый заговорщик-вожак, которому предопределено было служить образцом для всех будущих заговорщиков. Осуществить его замыслы было столь же трудно, как и необходимо. Нужно было освободиться от Павла. Пален стоял за переворот. Излагая свой проект великому князю Александру, он уверял последнего, что речь идёт об отрешении и заключении его отца, и что никакой опасности не угрожает его жизни... Пален в качестве петербургского градоначальника был непосредственно подчинён великому князю Александру, и это обстоятельство облегчило ему возможность реализовать свой замысел. Для верного успеха необходимо было склонить на свою сторону хотя бы несколько гвардейских полков, а это была очень трудная задача.
Гвардейские солдаты любили Павла. Особенно был ему предан первый батальон Преображенского полка. От яростных нападок несчастного монарха страдали генералы и офицеры; солдат же очень хорошо одевали, кормили и даже награждали деньгами. Гораздо легче было добиться содействия офицеров для переворота. Между тем очень трудно было сделать удачный выбор из 300 легкомысленных, распутных, буйных и болтливых офицеров. Заговор легко мог быть открыт благодаря им. Вызванные этими соображениями опасения и заставили ускорить момент катастрофы. Пален нашел пути, как преодолеть все эти трудности и устранить все препятствия. Он проявил непоколебимую волю и поистине поразительное упорство в достижении своей цели»9.
В упоминавшемся уже несколько раз рассказе Палена в разговоре с Ланжероном мы встречаем черты цинизма, которые подтверждают приведённую характеристику этого человека. Пален сообщил, между прочим, следующее:
«В интересах истины я обязан заявить, что великий князь Александр не хотел идти ни на какие убеждения, прежде чем я не дал ему священную клятву в том, что мы пощадим жизнь его отца (qu'on n'attenterait pas aux jours de son риге). Несмотря на своё обещание, я не был настолько безрассуден, чтобы считать себя связанным своим словом, которое просто не было выполнимо. Нужно было успокоить угрызения совести моего будущего монарха, и я притворно шёл навстречу его желаниям, хотя я был убеждён в их неисполнимости. Я очень хорошо знал, что революцию нужно или совсем не начинать, или же доводить до самого конца, и что, если бы Павел остался жив, двери его тюрьмы очень скоро растворились бы, ужасная реакция наступила бы снова и затопила бы столицу и провинции кровью виновных и невинных».
«Осуществление нашего проекта, — читаем мы дальше в передаче разговора Палена, — было нами назначено на конец марта месяца; непредвиденные обстоятельства заставили нас ускорить момент. Многие офицеры из гвардейских полков были нами посвящены в тайну или сами
догадывались о ней. От их болтливости можно было ожидать самого худшего, и это меня беспокоило».
«7 марта в 7 часов утра я вошел в рабочий кабинет Павла с рапортом о положении столицы, как я это делал ежедневно. Я нашел его погружённым в свои мысли, серьёзным; он открывает дверь и минуты две смотрит на меня, не говоря ни слова. Наконец он спросил меня: "Господин Пален, были ли вы здесь в 1762году?" — "Да, государь" — "Значит, вы здесь были?" — "Да, государь; но что вы, ваше величество, этим хотите сказать?" — "Присутствовали ли вы во время революции, которая моего отца лишила трона и жизни?" — "Я был, государь, только свидетелем, но не действующим лицом; я был очень молод и служил кавалерийским унтер-офицером в гвардии; я уехал со своим полком, не подозревая, что происходило кругом; но почему вы, ваше величество, задаёте мне этот вопрос?" — "Почему? Да потому, что хотят повторить 1762год".
Я задрожал при этих словах, но тотчас овладел собой и сказал: "Да, государь, этого хотят; я это знаю и также состою в заговоре" — "Как, вы это знаете и также состоите в заговоре?" — "Да, государь, я принадлежу к числу заговорщиков и должен себя вести, как их соучастник; как мог бы я иначе узнать, что хотят предпринять; я должен был показать им, что я их сторонник. Но будьте спокойны, вам нечего бояться. Все нити заговора сосредоточены в моих руках. Вы скоро всё сами узнаете. Но и не думайте сравнивать опасность, которая угрожает вам, с опасностью, угрожавшей вашему отцу. Он был иностранец, вы — русский. Он ненавидел русских, не скрывал своего презрения к нам и был чужд народу. Вы, напротив, любите русских, уважаете и цените их и привлекаете их к государственной службе. Он не был коронован, над вами же этот обряд был совершён. Он преследовал духовенство, а вы ему оказываете всякие почести. Он крайне вооружил против себя гвардейские полки, вам же эти войска, наоборот, очень преданы. Тогда в Петербурге не было никакой полиции; теперь она прекрасно организована; без моего ведома не делается ни одного шага, не говорится ни одного слова. Каковы бы ни были виды императрицы10, у неё нет ни дарований, ни силы воли её матери; у неё взрослые дети, тогда как вам, ваше величество, тогда, в 1762году было только семь лет". — "Всё это так, — сказал Павел, — но нужно быть настороже"11.
Так кончился наш разговор. Я тотчас же написал великому князю, настаивая на немедленном устройстве переворота, на следующий же день. Он убеждал меня обождать до 11марта, потому что в тот день должен был нести сторожевую службу третий батальон Семёновского полка, в котором он был более уверен, чем в двух других. Я с большой неохотой согласился на это и был очень неспокоен эти два дня».
«Пален имел все основания беспокоиться», пишет по этому поводу Ланжерон. «Император, по-видимому, догадывался о замысле, и сам Пален принадлежал к числу заподозренных. Павел тайно вызвал двух своих прежних любимцев гатчинского периода, Аракчеева и Линденера, которых он удалил от себя. Если бы эти два изверга вовремя вернулись, то они вытеснили бы Палена и, может быть, Александра от занимаемых ими постов и устроили бы кровавую баню в столице. Аракчеев приехал через десять часов после смерти Павла, он был задержан у ворот города и снова выслан».
Рассказывают, что Павел хотел вернуть также Ростопчина. За несколько дней до катастрофы последний будто бы получил от императора депешу, в которой второпях были нацарапаны слова: «Вы мне нужны. Приезжайте немедленно. Павел». С тяжёлым предчувствием Ростопчин отправился в путь, но уже в дороге, в Москве, он узнал о внезапной кончине императора. Он
отгадал причину и вернулся в своё имение. Позже он уверял, что сумел [бы] помешать преступлению, если б был в то время в Петербурге.
В заключение к своему рассказу в разговоре с Ланжероном Пален заметил: «Момент наконец наступил; вы знаете, что произошло. Император умер и должен был умереть. Я не был ни свидетелем, ни активным лицом во время его смерти. Я предвидел его кончину, но не хотел принимать никакого участия в этом деле, так как дал своё слово великому князю».
«Удивительное объяснение, — восклицает по этому поводу Ланжерон, — он никакого содействия при убийстве Павла не оказал, но дело Зубовых и Беннигсена было задумано тем не менее им».
Нет никакого основания сомневаться в полной уверенности Александра, что речь идёт об отрешении Павла от престола, а не о насилии, которое потом было совершено. Но такой взгляд трудно примирить с теми подготовлениями, которые были в данном случае сделаны. Государственно-правовую реформу, бескровную перемену правительства могли бы прежде всего предложить и совершить политические учреждения, хотя бы сенат. Здесь же по преимущественно военному характеру предприятия можно было, наоборот, заключить, что дело шло о «coup de main». Александр сам весь центр тяжести переносил в войска, дух которых ему был знаком и от содействия которых он ждал верного успеха. Шумную толпу частью молодых офицеров привлекали к устранению душевнобольного монарха. Как же это могло произойти без насилия, без жестокости?
Рассказ Палена о поведении Александра перед катастрофой, как и сообщение Чарторыйского, по рассказу молодого императора после события, заставляют нас признать противоречие в мыслях и чувствах великого князя, какой-то пробел в его мышлении, который можно объяснить крайней неопытностью в политических и других вопросах. Пользоваться таким опасным оружием и думать при этом, что оно не нанесёт раны, было бы слишком странно. Перед нами здесь психологическая проблема. Александр в течение нескольких месяцев оставлял на выдающихся постах главных виновников смерти Павла, а затем тяжелее всех покарал того, кто самым решительным образом осуждал такой способ решения задачи, именно графа Панина. Страшная опасность, которой Александр подвергался, постоянный гнёт, под которым он жил, очевидно, омрачили его рассудок.
Достоверно известно, как факт, что он был крайне поражён и ошеломлён в последний момент. С другой стороны, поведение и способ действия Палена очень ясны и понятны. С циничной откровенностью он раскрыл перед нами своё иезуитство, свою reservatio mentalis; он знал, чего он хотел. Роль Александра в этой трагедии остаётся для нас под знаком вопроса. Пален проявляет огромную инициативу, кипучую деятельность. Александр идет на буксире у него. То обстоятельство, что Пален мог обмануть великого князя насчёт последствий предприятия, является очень характерным для обоих.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См. подробности в письме Муравьёва-Апостола к Воронцову от 17 февраля 1801 года в Арх[иве] кн[язя] Воронцова. [М., 1880]. Т. XI. С. 161—167.
2 См. письмо Павла к московскому генерал-губернатору графу Салтыкову в Материалах о Панине. Т. V. С. 650.
3 Панин писал о своей тётке; думали, что он разумеет здесь императора. «Благодеяния» тётки должны были обозначать его «преследования» со стороны Павла и т.п.
4 См. письмо Муравьёва к Панину от 18 февраля 1801 года в Материалах о Панине. Т. V. С. 673.
5 Бернгарди упоминает в «Историческом Журнале». №111. С.144, об интриге Кутайсова против Ростопчина. Нам мало известно об этом. Биограф Ростопчина (Sйgur. Vie du compte de Rostopchine. Париж, 1870. С.80), заявляет, что ему неизвестна причина ссылки. История с панинскими письмами и доносами по их поводу подробно изложена у Коцебу в его опровержении работы Массона. См.: Материалы о Панине. Т. V. С.146—148. Павел будто бы был крайне возмущён и воскликнул: «Ростопчин изверг, пусть поплатится за свои интриги!»
6 Revue Britannique. Июль 1895. С. 65—67.
7 Такую же характеристику этих лиц мы находим у Ланжерона.
8 Revue Britannique. С. 69.
9 Ibid. S. 62, 63.
и «Палену удалось, — замечает при этом Ланжерон. — внушить императору подозрения насчёт императрицы».
и Revue Britannique. Июль 1895. С. 62—69.
(Продолжение следует)
Продолжение. Начало см.: Воен.-истор. журнал. 2008. №6, 7, 9—11. 2009. № 1.
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ РУКОПИСЕЙ
Публикация: ГУРКОВСКИЙ Владлен Анатольевич —
референт Фонда содействия кадетским корпусам им. А.Йордана, полковник в отставке,
кандидат исторических наук (Москва)
А.Н. ГУРКОВСКИЙ
ПАЛЕЦ НА КУРКЕ
