CC BY
22Запомню этот день. Сегодня врачи разрешили мне выехать на машине в город. Так хочется своими глазами увидеть путь дивизии в Буде. Шофёр осторожно ведёт машину по улицам. Вот и проспект Кристины, вот и место, где я [был] ранен.
Город начинает жить. Очищаются от камня улицы, извлекаются из-под развалин трупы. Вот дом, в верхний этаж которого врезался подбитый самолёт врага. Хвост самолёта торчит наружу.
Заезжаю в полки. Выходить из машины не могу. Солдаты окружают машину. Дорогие, хочется обнять всех.
У Баскина перед моим приездом был своеобразный дипломатический приём. К нему пришли служащие посольств, не эвакуировавшихся из Будапешта. Пришёл и кардинал Миндсенти. Все просят какие-то охранные грамоты. У них переводчик. Говорят по-английски. Среди пришедших дама из испанского посольства, объявившая, что она родственница Черчилля.
С переводчиком получилась неувязка. Он не мог перевести всего, что говорили пришедшие, и тогда Баскин на отличном английском языке сказал им, что, быть может, он обойдётся без переводчика. Его реплика была потрясающей. Ведь они даже здесь, в разговоре, употребляли слова «русские варвары». Баскин заверил их, они могут быть спокойны. Советские солдаты не чета фашистам. Они никого не грабят и не насилуют. Это была достойная отповедь.
Дивизия отдыхает. Приводит себя в порядок. Это необходимо. Но надолго ли?
Окончание. Начало см.: Воен.-истор. журнал. 2008. № 10, 11.
ПО СТРАНИЦАМ РЕДКИХ ИЗДАНИЙ
Публикация: ОСТРОВСКИЙ Александр Васильевич —
ведущий научный редактор редакции «Военно-исторического журнала» (Москва) А.Г. БРИКНЕР Смерть Павла I
Происхождение кризиса
1. План регентства
Уже в конце 1797 года в Швеции распространился слух о подготовляющемся заговоре против императора Павла. По этому поводу посол Стединг писал королю Густаву^: «Слухи о подготовляющемся здесь заговоре не заслуживают никакой веры. Революция в России может преследовать только перемену коронованного лица. Но Вы, Ваше Величество, слишком хорошо знаете расположение комнат во дворце и характеры членов царской фамилии, чтобы можно было иметь какие-нибудь опасения на этот счёт1. Конечно, можно ожидать каких-нибудь преступных замыслов со стороны якобинцев; но здешний народ создан для слепого повиновения и безусловного подчинения и свободен поэтому от той деморализации, которая могла бы вызвать подобного рода бунты. Кроме того, если даже и имеются недовольные строгостью и неожиданными наказаниями императора, то он, с другой стороны, привлёк к себе сердца многих подданных своей щедростью, своей любовью к порядку и справедливости. Внушая всем страх, он вместе с тем защищает народ от того гнёта, под которым он раньше стонал».
Стединг ошибался. Менее всего угрожала опасность Павлу со стороны якобинцев. В словах шведского посла слышен упрёк по адресу Екатерины и переоценивается мнимая популярность Павла. С «народом» вообще не считались. С другой стороны, такого «гнёта», какой существовал при Павле, раньше не знали. Даже самый осторожный и трусливый из русских сановников того времени [А.А.]Безбородко жаловался С.С.Воронцову в письме от ноября 1798г[ода] на нравственные страдания, которые ему причинял император своим обращением и которые ему тем тяжелее было переносить, что он в течение двадцати лет в царствование Екатерины привык всегда видеть только счастливых и довольных людей2.
Из последующих сообщений того же Стединга можно убедиться, что общее положение в последние годы царствования Павла существенно ухудшилось с тех пор, когда он писал выше упомянутое письмо. Из указаний шведского посла можно заключить, что ждали дворцовой революции в тесном смысле этого слова, и что речь шла о заговоре среди членов царской фамилии. После депеши Стединга отношения между обитателями дворца изменились к худшемуЗ. В особенности поколебалось, как это можно между прочим заключить по мемуарам Саблукова, положение Александра. Он выглядит угнётенным, боязливым, впечатлительным. Если бы кто-нибудь стал добиваться его согласия на какой-нибудь шаг против Павла, то великий князь, наследник престола не стал бы, по-видимому, сильно возражать против таких советов и наущений. О крайней запутанности положения можно судить по заметкам Ланжерона, которые им были написаны в Варшаве непосредственно после рассказа великого князя Константина о мартовском событии 1801года. «Бывают положения, — читаем мы там, — которые накладывают на людей очень трудные обязанности, исполнение которых может оказаться тягостным даже для частных лиц и тем более для принца, родившегося на ступенях трона. Александра вынуждала необходимость свергнуть с престола своего отца, так как он не мог не видеть, что в противном случае он даст ему возможность привести страну к гибели своими бессмысленными планами и непоследовательными распоряжениями. Душевная болезнь (la folie) несчастного монарха — и не следует упускать из виду, что его умственные способности были расстроены — приняла такие размеры, что он стал совершенно несносным человеком. Отсюда вытекала необходимость принести его в жертву интересам сорокамиллионного населения».
В истории свержения Павла нужно различать две фазы. Сначала речь шла об установлении регентства, мотивированного расстройством умственных способностей императора. Естественно, что для роли регента предназначали хотя и очень ещё молодого, но уже совершеннолетнего
великого князя Александра. В эту первую фазу главную роль играл граф Панин. Мысль искать выхода в такой форме была подсказана двумя аналогичными случаями из западно-европейской жизни. В Англии во время болезни короля ГеоргаШ руководство государственными делами несколько раз вверялось принцу Уэльскому. В Дании в царствование короля ХристианаVII также правил с 1784года регент, который затем стал королём под именем ФридрихаVI. В обоих случаях это учреждение было введено без всяких препятствий или насильственных действий и послужило на пользу этим государствам. Такой же выход из затруднительного положения хотели найти и в России, не прибегая к насильственным мерам, о которых человек такого возвышенного образа мыслей, как Панин, не мог никогда даже и подумать. Но совершенно очевидно, что в России решение этой задачи представляло большие затруднения и требовало необыкновенной ловкости. Очень много в этом случае приходилось рассчитывать на лояльный и решительный образ действий наследника престола.
И темперамент душевнобольного монарха, и общий характер политического строя, и наличность значительной группы, своекорыстные интересы которой заставляли её поддерживать правление Павла — все эти условия представляли большую опасность для инициаторов. Поэтому все совещания об учреждении регентства должны были устраиваться небольшим кругом лиц, в глубокой тайне, и соответствующие планы приходилось составлять независимо от всех государственных учреждений. Эта работа носила, таким образом, характер заговора. Уже по одному тому, что при тогдашнем террористическом режиме все, не исключая высших сановников и членов императорской фамилии, были окружены шпионами и в любой момент могли быть заподозрены в политическом преступлении, такая государственная реформа могла быть истолкована как интрига, измена и клятвопреступление, хотя люди беспристрастные и не имели бы никакого повода обвинять участников в таких преступлениях. Действовать открыто и лояльно — значило компрометировать дело и нести мученический крест без всякой пользы для предприятия. Поэтому никто из сослуживцев и друзей, ни один министр, ни один посол, за единственным исключением Ростопчина, никто и не подумал порицать Панина, когда узнали о той роли, которую он сыграл в этой катастрофе. Более того, то отношение, которое проявили к нему впоследствии Александр, Мария Фёдоровна и даже император Николай, вызвало крайнее возмущение всех благомыслящих людей. Ввиду этой несправедливости по отношению к Панину и проявленного многими недостаточного знакомства с делом и огульного обвинения его, как соучастника, в насильственной смерти Павла мы считаем нужным подчеркнуть здесь, что этот государственный деятель, которым Россия может гордиться как одним из лучших патриотов своих, никакого участия в мартовском кровавом деле 1801года не принимал.
Дело приняло другой оборот, когда Панин в конце года был выслан из столицы, и выполнение плана перешло в другие руки. Если мысль о регентстве продолжала существовать и позже, даже вопреки желанию великого князя Александра, то вместе с тем становилась всё более и более настоятельной необходимость полного и насильственного устранения Павла — и произошла катастрофа. Главную роль в эту фазу играл Пален, и на него падает самая тяжёлая ответственность за всё, что произошло.
Первая мысль о перемене правления связана с именами трёх человек: Рибаса [Хосе де], Палена и Панина.
Адмирал Рибас4, родом с острова Мальты, дельный офицер, который выдвинулся в последнюю турецкую кампанию при штурме Измаила и принимал деятельное участие в основании и построении города Одессы, состоял в очень близкой дружбе с Паленом и ещё более — с
Паниным. Он, будто бы, и подал мысль о заговоре против Павла и рекомендовал яд, как средство для устранения монарха(?). Он умер, однако, раньше, чем разыгралась эта драма. Кто, кроме него, проявлял больше инициативы в предприятии, граф Пален или граф Панин, остаётся невыясненным. Сам Пален несколько раз заявлял, что он первый подал эту мысль. Источники Бернгарди говорят в пользу инициативы Панина. Такие указания, может быть, имеются в мемуарах Беннигсена, которым Бернгарди пользовался. В разговоре с Ланжероном Беннигсен не касался этого пункта.
Сведения по этому поводу так сильно расходятся между собой, что нам приходится полнее привести соответствующие рассказы.
«Можно с большой уверенностью утверждать, — пишет Розенцвейг, — что Пален, адмирал Рибас, граф Панин и начальник преображенских гвардейцев генерал-лейтенант Талызин уже осенью 1800года задумали низложить императора и возвести на престол великого князя Александра. Нужно было склонить последнего на свою сторону, чтобы провести этот план в жизнь. С достаточным основанием можно удостоверить, что графу Панину было поручено вести по этому поводу переговоры и что он своей цели достиг. Характеры молодого князя и Панина могут нам служить ручательством, что они и не думали лишить императора жизни. Графом Паниным руководил чистый патриотизм: в дальнейшем правлении Павла он видел гибель для России и ждал всяких благ от Александра. Но Панин попал в немилость, и несозревший план был таким образом пока отложен. Другие инициаторы заговора не сочли возможным предпринять что-нибудь под своей ответственностью, и автор этих записок упомянул об этом плане с исключительной целью осветить важный вопрос, был ли когда-нибудь ныне царствующий император осведомлён о тех шагах, которые предпринимались против его отца. Должны были наступить новые обстоятельства, чтобы опять поставить на очередь вопрос о заговоре»5.
Отсюда можно видеть, что Розенцвейг строго различает две фазы в ходе дела и также приписывает главную роль в составлении плана регентства Палену.
В разговоре с бароном Гейкингом вскоре после государственного переворота Пален заметил, что он никогда не согласится взять подарок от императора Александра за это дело, за эту «услугу, оказанную государству и всему человечеству». «Граф Панин, — прибавил он далее, — мой соучастник в деле, вполне разделяет моё мнение. Мы хотели заставить императора отречься от престола, и граф Панин вполне одобрял этот план. Первою нашей мыслью было воспользоваться для этой цели услугами сената, но господа сенаторы — бездушные болваны, неспособные на какой-нибудь порыв. Теперь они радуются всеобщему счастью и громко выражают свой восторг, но у них никогда не хватило бы ни смелости, ни самопожертвования, чтобы решиться на какое-нибудь доброе дело. Мы были, может быть, накануне ещё больших несчастий, а для больших страданий необходимы серьёзные меры. Я горжусь этим деянием, как моей высшей заслугой перед государством» и т.д.6
Ясно, что, по изображению Палена, он играл первую роль, а Панин вторую. Мимоходом заметим, что интерес представляет в данном случае упоминание о сенате: оно указывает, в какой форме хотели обосновать до известной степени этот переворот с государственно-правовой точки зрения. От участия сената приходилось отказываться уже по одному тому, что было бы опасно доверить дело слишком широкому кругу лиц.
Ещё выразительнее подчеркнул Пален свою инициативу в своём обстоятельном рассказе о событии графу Ланжерону в Митаве [Елгава, Латвия] в 1804году.
«Состоя в высоком звании и занимая ответственные посты, — говорил он, — я был одним из тех, которых скорее всех могла поразить гроза царского гнева. Я должен был поэтому позаботиться о том, чтобы защитить себя от этой опасности и избавить Россию и, может быть, даже Европу от неизбежного кровавого пожара. В течение шести месяцев меня занимала мысль о необходимости свергнуть Павла с престола. Между тем казалось невозможным — и так в действительности и было — достигнуть этой цели, не заручившись согласием и, даже более, содействием великого князя Александра. Нужно было, по крайней мере, поставить его в известность об этом. Я сделал попытку позондировать его по этому поводу, сначала слегка, в общих выражениях, ограничиваясь некоторыми замечаниями о характере его отца. Александр слушал меня, вздыхал и молчал. Я не этого желал и решил вскрыть лёд, рассказав ему откровенно и чистосердечно обо всём, что я считал необходимым сделать. Вначале Александр казался очень возмущённым моим проектом. Он сказал мне, что нисколько не обманывается насчёт той опасности, которая угрожает государству и даже ему самому, но, что он, несмотря на это, решил терпеть и ничего против отца не предпринимать. Я не испугался этих заявлений и снова стал приводить убедительные доводы, чтобы доказать великому князю неминуемость перемены. Ежедневно повторяющиеся припадки безумия (une nouvelle folie) достаточно выясняли эту неизбежность. Я старался разбудить самолюбие Александра и запугать альтернативой — возможностью получения трона, с одной стороны, и грозящей тюрьмой или даже смертью — с другой. Таким образом, мне удалось подорвать у сына благочестивое чувство к отцу и убедить его принять участие в обсуждении вместе со мной и Паниным способов, как ввести эту перемену, необходимость которой он и сам не мог не признавать» и т.д.7
Этому заявлению противоречит рассказ Бернгарди, который пользовался главным образом мемуарами Беннигсена и другими неизвестными источниками. «Достоверно то, — читаем мы там, — что впервые вопрос о заговоре был возбуждён очень влиятельным лицом, именно вице-канцлером графом Паниным. Ближайшим его сотрудником был адмирал Рибас. Панин с ранних лет много раз встречался с императором. В сущности, только такой человек, как Панин, который с давних пор близко стоял к императорской фамилии, и мог составить подобный план, так как необходимо было получить на это согласие наследника престола великого князя Александра; и как мог бы осмелиться сделать такие заявления молодому принцу человек, который не был бы издавна в близких отношениях к императорской фамилии? У кого другого могла быть такая возможность? И Панин действительно в самом начале сообщил об этом молодому великому князю Александру. Он это сделал, по-видимому, ещё раньше, чем вступил в сношения и сговорился с Паленом. Великого князя он старался склонить на свою сторону, доказывая ему, что интересы государства и народа требуют, чтобы он сделался соправителем своего отца, что народ выражает решительное желание, чтобы он таким образом взошёл на престол и что его представитель (sic?) сенат без всякого содействия великого князя заставит императора признать его таким соправителем. Великий князь, который ежедневно терпел обиды со стороны своего отца и более чем всякий другой жил в вечном страхе за свою судьбу, не хотел вначале и слышать о подобных вещах и отказывался от предложения, но всё-таки не в такой форме, чтобы нельзя было снова вернуться к этой теме. И так как он очень скоро, после нескольких таких бесед, стал признавать необходимость перемены, то можно было рассчитывать в конце концов на его согласие»8.
В своём позднейшем историческом труде Бернгарди ещё решительнее высказывается относительно участия Панина и Палена в заговоре. «С Александром, — читаем мы там, — Панин никогда ни о чём другом и не мог, конечно, говорить, как только о том, чтобы удалить душевнобольного императора от управления государством и убедить его отречься от короны или
отказаться от неограниченной власти, назначив принца своим соправителем. Вместе с увеличением числа заговорщиков, как их скоро придется называть, Александр неустанно требовал обещания, что его отцу никаких страданий не причинят... Граф Панин совершенно правильно решил, что в первую голову, прежде чем приобретать других союзников, нужно завоевать симпатии к имевшемуся в виду союзу и его целям со стороны министра полиции петербургского генерал-губернатора графа Палена. Под его защитой союз мог сравнительно безопасно развиваться и готовиться к делу. Уверенность Панина в том, что на Палена можно рассчитывать, очень характерна для политических настроений в России в то время. Возведённый Павлом в графское достоинство и одаренный богатыми поместьями, Пален в это время пользовался расположением и широким доверием императора. Но именно эта близость к императору внушала ему опасение, что он каждый день может стать жертвой случайного каприза. Многие считали его инициатором задуманного против императора плана. Таковым он не был и не мог быть, так как у него с великим князем Александром не было тех интимных отношений, без которых такая роль была совершенно немыслима. Но Панин не ошибся в нём. Он тотчас заявил о своей солидарности с задуманным предприятием, и, так как он далеко превосходил всех союзников энергией и умом, а в силу своего служебного положения мог или дать этот план выполнить, или же погубить всех заговорщиков, то ему удалось захватить в свои руки руководство всем делом. Даже Панин был поэтому оттеснён на задний план, а все другие казались только простыми орудиями в его руках»9.
Вопрос о том, кто первый составил проект государственной реформы, кажется нам несущественным. Важнее решить, кто раньше сделал попытку повлиять на великого князя Александра — Панин или Пален. По сообщениям хорошо осведомлённых современников первенство принадлежит Панину. Вот, например, что пишет граф Кочубей после падения Панина при Александре! графу Воронцову: «Панин, как вы знаете, первый говорил с ныне царствующим императором об учреждении регентства»10. На основании устного рассказа императора Александра Чарторыйский в своих записках сообщает: «Графы Панин и Пален, инициаторы заговора, были самыми умными людьми в государстве, у правительственного механизма и при дворе. Они видели дальше всех других советников Павла. Они сговорились между собой и решили склонить на свою сторону великого князя Александра. И действительно, для того чтобы обеспечить благоприятный исход такому опасному предприятию и обезопасить при этом самих себя, предусмотрительные люди не могли отважиться ни на какой шаг, не заручившись предварительно согласием наследника престола. Смелые и пламенные энтузиасты, может быть, действовали бы иначе. Не вмешивая сына в дело отрешения отца, жертвуя собой и идя на верную смерть, они оказали бы большую услугу и России, и новому монарху; последний мог бы избегнуть всякой тени виновности. Но, с другой стороны, при такой организации нельзя было почти и рассчитывать на успех. К тому же на такой шаг могут решиться только безумно смелые люди, с развитым до крайности альтруистическим чувством, что встречается редко. Генерал Пален, который в качестве петербургского генерал-губернатора легко мог встречаться с великим князем, испросил у последнего тайную аудиенцию для Панина.
Первая встреча произошла в бане. Панин обрисовал картину общенародного бедствия и тех несчастий, которых можно ожидать при дальнейшем царствовании Павла. Он поставил великому князю на вид, что его священная обязанность перед Отечеством воспрепятствовать, чтобы миллионы подданных были принесены в жертву капризам и сумасбродству одного человека, хотя бы этот человек и был его отец. Он указал ему на то, что жизни или по крайней мере свободе императрицы, его матери, жизни и свободе самого Александра и всей фамилии грозит опасность вследствие невероятного отчуждения между императором и его супругой, с которой он
совершенно разошелся. Он не скрыл от него, что опасность с каждым днём растет и что в любой момент можно ждать самых ужасных неслыханных актов насилия, что речь идёт о том, чтобы сместить (deposer) императора и помешать ему творить ещё худшие беззакония над страной и своими подданными. Он доказывал ему далее, что только таким образом можно обеспечить императору спокойную и счастливую жизнь со всеми её удовольствиями и преимуществами и устранить от него все опасности, которые угрожают ему теперь. В заключение Панин заявил, что судьба России находится в руках великого князя, и что ему, наследнику престола, предстоит решить, может ли он оказать свою помощь людям, которые хотят спасти Отечество и династию во что бы то ни стало. Эта первая речь произвела потрясающее впечатление на великого князя, но не привела его ни к какому решению. Больше шести месяцев упорного труда потребовалось на то, чтобы вынудить у великого князя согласие на тот шаг, который предпринимался против его отца.
Пален очень политично поступил, предоставив действовать вначале графу Панину, как очень осторожному и красноречивому оратору. В разговоре были приведены все доводы, которые могли повлиять на впечатлительного молодого принца и подготовить его к акту, который так сильно противоречил его чувствам. Когда Панин был выслан в Москву, Пален сам взял на себя дальнейшие переговоры с великим князем. Он объяснялся намеками, которые были понятны только Александру, с тем военным добродушием, которое составляло отличительную черту этого генерала. Между тем Панин был удалён не потому, что открыта была его тайна, а потому, что попал под случайный каприз, под подозрительное настроение, ничем по обыкновению не вызванное и столь часто повторяющееся у Павла. Пален остался один на своем посту и во главе предпринятого дела, и ему удалось наконец добиться согласия великого князя. В то время как Панин жил в изгнании в Москве, заговор подготовлялся Паленом и Зубовыми, которые также были посвящены в тайну»11.
На основании этого рассказа Чарторыйского, который писал со слов Александра, мы можем утверждать, что с великим князем сначала вёл переговоры Панин, а затем уже Пален, и что первый больше всего старался примирить наследника престола с мыслью о регентстве. Александр лелеял этот план до самого последнего времени, как это можно видеть из дальнейших сообщений Чарторыйского. «Всякий раз, как разговор возвращался к этой печальной теме, — пишет он в своих мемуарах, — император повторял все подробности проекта, который касался жизни его отца: Павел должен был остаться жить в Михайловском дворце и сохранить за собой пользование летними резиденциями. "Михайловский дворец, — говорил Александр, — был его любимым местопребыванием; он чувствовал бы себя там очень хорошо, имел бы в своём распоряжении зимний сад и мог бы там даже совершать прогулки верхом". Александр хотел там устроить для своего отца ипподром и театр; он воображал, что Павел мог бы наслаждаться в таком уединении всеми удовольствиями, был бы доволен и счастлив. Он судил о своём отце по своим собственным наклонностям»12.
Сообщение Александра проливает некоторый свет на тайные переговоры, которые велись осенью 1800года. Нужно думать, что эти совещания начались приблизительно в сентябре, так как Чарторыйский упоминает, что только через шесть месяцев Александр дал наконец своё согласие, и в марте катастрофа произошла. То, что произошло, как очевидно, не соответствовало тому проекту, который был составлен Паниным сообща с Александром. В своей депеше к королю Густаву^ от 3(15)июля 1802г[ода] Стединг замечает: «Панинский переворот, направленный против усопшего императора, был задуман в известном смысле с согласия ныне царствующего императора и носил очень умеренный характер. Замысел состоял в том, чтобы отобрать у Павла бразды правления, оставив за ним суверенное представительство, как это имеет место в Дании.
Поэтому, когда император в первый раз после рокового события увидел графа Панина, он со слезами на глазах обнял его и сказал: "К сожалению, дело приняло совсем не тот оборот, который мы с вами предусматривали"»13.
О тайных свиданиях Александра с Паниным осенью 1800года мы кое-что узнаем и из других источников. В книге «Тайные истории», где напечатаны записки Розенцвейга, имеется следующая заметка от издателя: «В это время, т.е. приблизительно в сентябре 1800года, у графа Панина часто происходили тайные совещания с великим князем Александром. В интересах самой строгой тайны они сходились в подземных галереях. Однажды вечером, когда граф Панин один вышел из своего дома и отправился пешком на свидание, ему показалось, что за ним следит шпион. Чтобы замести свои следы, он сделал несколько концов по городу и проскользнул наконец в один из входов подземной галереи. Неуверенными шагами он спешил к месту свидания, которое слабо освещалось несколькими лампами, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Он был уже уверен, что его арестуют, но тотчас узнал великого князя, который его уже поджидал».
«Эти подробности, — прибавляет издатель этих тайных историй, — лично были сообщены автору этих записок умершим в начале 1837года графом Паниным»14.
Следующий рассказ Палена в разговоре с Ланжероном (1804) также бросает некоторый свет на тайные сношения Палена с великим князем Александром.
«Императору, — говорится там, — внушили подозрение на мой счёт ввиду моих отношений к великому князю Александру. Мы знали об этом. Я не смел больше приходить к молодому принцу; мы долго не решались разговаривать друг с другом, хотя служебные обязанности давали нам достаточно поводов для этого. Мы делились мыслями по поводу предстоящих мероприятий при помощи записок. Я сознаюсь, что это был неостроумный и опасный способ, но неизбежный. Передавал эти записки граф Панин; великий князь отвечал также через Панина; мы (Пален и Панин) читали эти записки, отвечали на них и тут же сжигали. Однажды Панин всунул мне такую записку в передней императорских покоев. Я вошёл в комнаты императора и, думая, что у меня ещё много времени, приготовился прочесть записку, ответить на неё и сжечь. Вдруг совершенно неожиданно из спальни вышел Павел. Увидав меня, он подозвал меня к себе, потащил к себе в кабинет и запер за собою дверь. Я едва успел спрятать записку великого князя в правый карман своего сюртука. Император говорил о самых невинных вещах, был в хорошем настроении, смеялся, шутил. Вдруг ему вздумалось порыться в моих карманах. "Я хочу посмотреть, — сказал он, — что у вас там, наверно, какой-нибудь billet-doux?"». «Ну, милый Ланжерон, — продолжал рассказывать Пален, — вы знаете меня: я не робкий человек и не так легко теряюсь; но сознаюсь, что если бы в эту минуту мне вскрыли мои жилы, то не показалось бы ни одной капли крови».
— Как же вы избежали опасности? — спросил напряжённым голосом Ланжерон.
— Очень просто, — ответил Пален. — Я сказал императору: "Ваше Величество, что Вы делаете? Оставьте! Вы не выносите запаха табаку, а я много нюхаю. Мой носовой платок весь в табаке. Вы запачкаете себе руки и будете страдать от неприятного запаха". Он убрал свои руки и воскликнул: "Вы правы, фи, какая гадость!". Так я и спасся от беды15.
И в данном случае, как и всегда, получается впечатление, что Пален склонен приписывать графу Панину подчинённую роль в выработке плана регентства. Панин выступает здесь в качестве скромного почтальона, как орудие Палена. Некоторые даже полагали, что Пален содействовал назначению Панина вице-канцлером летом 1799года и отозванию графа с дипломатического
поста в Берлине, потому что нуждался в нём в Петербурге для проведения в жизнь своего замысла — устранения Павла16. Такая мысль кажется нам совершенно невероятной. Друзья Панина и он сам совсем иначе изображают участие его во всём этом деле. Его взгляды значительно расходились со взглядами Палена, и несомненным кажется, что осенью 1800года он пользовался доверием великого князя Александра. Во всяком случае, мнение Панина о способе устранения Павла вполне разделялось и великим князем.
Граф Воронцов писал Панину вскоре после катастрофы из Соутгемптона 6(18)мая 1801года: «Это несчастие для России, что вас не было при восшествии на престол императора Александра. Это царствование наступило бы совершенно иначе» и т.д. Панин отвечал из своего имения под Петербургом в письме от 11июня: «Я не знаю, было ли бы полезно моё присутствие доброму князю во время восшествия на престол. Верно только то, что я с опасностью для своей жизни воспротивился бы этому позорному злодейству, которое было совершено шайкой негодяев и разбойников»17.
Попав в немилость и подвергшись совершенно незаслуженной каре, как преступник, Панин несколько раз писал в своё оправдание императрице-матери Марии Фёдоровне, императору Александру и императору Николаю; в своих письмах он чистосердечно признавался в той роли, которую он играл осенью 1800года в составлении плана регентства. Он несколько раз домогался судебного расследования его образа действий, всегда подчёркивая при этом, что его взгляды и проекты были одобрены Александром. В записках, составленных Паниным в начале 1826года, мы читаем: «В моих руках, действительно, имеется автограф18, совершенно ясно подтверждающий, что все мои мысли и предложения, сделанные мною за несколько месяцев до смерти императора Павла, получили санкцию его сына. Я никогда не воспользуюсь этим юридическим материалом из уважения к императрице-матери, так как документ этот может быть истолкован не в пользу императора Александра, а я решился чтить материнскую любовь к монарху, который оказался несправедливым ко мне, и после его смерти. К тому же императрице-матери нет никакой нужды знакомиться с этим письмом; она и без того может убедиться, что только при крайней несправедливости ко мне можно мою участь, которой меня подвергли, объяснить моими отношениями к усопшему императору Александру до его восшествия на престол. Назначение меня министром19 и оказанное мне императором Александром доверие могут служить достаточным доказательством, что та суровость, которую он проявил ко мне четыре года спустя, отнюдь не вызвана каким-нибудь поступком с моей стороны ещё до его воцарения20 и т.д.
Панин ещё несколько раз торжественно заявлял, что он может предъявить свою переписку с великим князем Александром, чтобы доказать уважение последнего к нему и его доверие к его заботам о спасении государства от верной гибели и к его плану учреждения регентства. Из этих писем видно было бы, что на него ни в коем случае не может падать ответственность за всё то, что случилось позже в его отсутствие из Петербурга, так как выполнение плана было доверено недостойным людям. Панин самым решительным образом протестовал против того, что его смешивают с убийцами Павла.
Таким образом, император Павел должен был поплатиться своёй жизнью за свою несправедливую и жестокую расправу с графом Паниным, как и с многими другими. 15ноября Панин лишился должности вице-канцлера, а во второй половине декабря он был выслан в своё поместье.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Густав жил осенью 1796 года в Петербурге и в течение нескольких недель ежедневно бывал в Зимнем дворце. В Михайловский дворец Павел переселился позже. Стокгольмский архив.
2 Архив князя Воронцова, XIII. С.365 и др. Безбородко Александр Андреевич (1747—1799) — русский государственный деятель, светлейший князь, секретарь Екатерины!!, с 1797г. — канцлер.
3 Достойно внимания в этом отношении следующее обстоятельство. Павел купил три дома под квартиру для княгини Гагариной. Но после переселения в Михайловский дворец для фаворитки были отведены покои под спальней Павла.
4 Дерибас Осип Михайлович (1749—1800) — испанец на русской службе, адмирал, руководил строительством Одессы и порта.
5 «Aus allen Zeiten und Landen». С. 6.
6 Bienemann. «Aus den Tagen Kaiser Pauls». С. 228.
7 «Revue Britannique». 1895, за июль. С. 63, 64.
8 Исторический] Вестн[ик], III. С. 146, 147; Бернгарди. История России. [Т.+II, 2. С.423.
9 Бернгарди при этом упускал из виду то важное обстоятельство, что Панин за 3—4 месяца до катастрофы был выслан из Петербурга и по одному уж этому не мог иметь никакого влияния на весь ход дела.
10 Архив князя Воронцова, XVIII. С. 245, 246.
и Чарторыйский. Мемуары. С. 233—236, 242.
12 Там же. С. 261, 262.
13 Стокгольмский архив. О сердечном приёме, оказанном Панину Александром вскоре после его восшествия на престол, см.: Панинские материалы. Т. VI. С. 3 и др.
14 В журнале «Aus allen Zeiten und Landen», где напечатаны записки Розенцвейга, этого анекдота нет. Приводимый нами ниже анекдот о грозившей Палену опасности быть уличённым Павлом упоминается в «Тайных историях» и т.д. также в качестве личного сообщения Панина. Эпизод при встрече в подземной галерее рассказан в таком виде Крузенштольпом (Der russiche Hof von Peter I. bis auf Nicolaus I. Hamburg, 1856. Bh. III. S. 343). По устному преданию, сохранившемуся в семье Паниных, Панину показалось, что его преследует шпион, и он быстро обернулся. Это движение, которое производило впечатление, будто граф хочет схватиться за шпагу, смертельно испугало Александра, и только тогда Панин узнал великого князя. Панин будто бы склонен был думать, рассказывая об этом анекдоте, что наступившее позже охлаждение к нему Александра было вызвано тяжёлым впечатлением от этой сцены.
15 Revue Britannique. Июль 1895. С. 62, 63.
16 Записки Гейкинга. Из эпохи царствования Павла. С. 187.
17 Материалы о Панине, VI. С. 463, 483.
18 Александра [видимо, имеется в виду текст написанный рукой Александра].
19 Непосредственно после переворота.
20 См.: Панинские материалы. VII. С. 231, 232. Панин ошибался. Хотя взгляды и проекты Панина получили полное одобрение Александра, гнев последнего против него был вызван его планом регентства, как мы это дальше выясним.
(Продолжение следует)
Продолжение. Начало см.: Воен.-истор. журнал. 2008. №6—7, 9—11.
ВОСПОМИНАНИЯ И ОЧЕРКИ
КРЕТОВ Виктор Петрович —
бывший воспитанник Воскресенского детского дома, служащий Главного испытательного центра испытаний и управления космическими средствами имени Г.С.Титова, полковник в отставке (г. Краснознаменск Московской обл.)
МУЖАЛИ ЮНОШИ В СТРОЮ
В 1952 году я, пятнадцатилетний воспитанник Воскресенского детского дома Московской области, заканчивал седьмой класс общеобразовательной школы. Вместе с воспитателем обсуждалась перспектива моего дальнейшего образования после выхода из детского дома. Рассматривались варианты поступления в техникум или в педагогическое училище. Но у меня была мечта: стать военным, как отец, погибший в Великую Отечественную войну.
Однажды, после репетиции духового оркестра, где я занимался у руководителя оркестра Л.А.Петкевича, он остановил меня и задал вопрос: куда собираюсь поступать после окончания школы, кем хочу стать. С ответом я не спешил, обдумывал. Видя моё замешательство, Людомир Антонович сказал: «У тебя есть задатки стать хорошим музыкантом, но для начала послужи в полковом оркестре воспитанником. Пройди мой путь. Под руководством дирижёра и музыкантов-наставников станешь совершенствовать исполнительское мастерство, будешь учиться. Окончишь общеобразовательную школу, получишь аттестат зрелости. А там откроется перед тобой перспектива. Всё будет зависеть от тебя самого. Выдержишь проверку временем — станешь человеком». Слова наставника запали мне в душу, не давали покоя.
Решение волновавшего меня вопроса ускорил случай. К нам в детский дом на праздник приехало руководство из воинской части. В его составе был И.А.Евдокимов, сверхсрочник, баритонист оркестра. После знакомства с ним Иван Афанасьевич рассказал мне, что у них в оркестре служат
