CC BY
21Стадион рукоплещет, шумит, а «крикуны» мои пока молчат. Молчу и я. И вдруг в углу, слева от нашей трибуны, раздался взрыв ободряющих возгласов! Среди шума слышу: «Алёха, давай гони!» (Алёха — это главный нападающий нашей команды).
Игра переместилась к воротам команды В.Сталина. Он напряжён, молчит теперь. И вдруг мяч с дальней дистанции влетает в ворота противника, словно снаряд. В углу крик, да какой! Пилотки полетели в воздух. Молодец, Алёха!
Теперь я толкнул Василия локтем в бок: мол, знай и наших, не то ещё будет!
Вслед за первым второй мяч влетел в ворота футболистов команды Сталина. Я ещё раз толкнул в бок соседа и взглянул уголком глаза на него. Вижу — злится. Решил больше не толкать: от греха подальше. За вторым голом — третий. Игра окончилась со счётом 5:2 в нашу пользу.
Почти взбешённый ушел Василий со стадиона, забыв попрощаться. Я поблагодарил футболистов за хорошую игру, а «крикунов» — за энтузиазм и громкую поддержку команды. Все вернулись в Гроссенхайн.
Через некоторое время генерал Сталин прислал к нам в дивизию на лёгком немецком транспортном самолете «Зибель» своего начальника физподготовки с запиской. В ней содержался приказ: «...таких-то игроков (указаны фамилии) вышли самолётом в корпус для усиления корпусной команды, которой предстоит играть с футбольной командой группы войск».
Естественно, были названы лучшие игроки команды. Я понял, что если отдам, команда развалится: генерал не вернёт наших футболистов.
Начальник физподготовки корпуса Сталина улетел ни с чем. Началась тяжба. Из армии мне посоветовали не связываться с Василием Сталиным, но я пренебрег советом (это же не приказ!), поэтому футболистов не отдал.
.Уже в марте 1947 года, будучи слушателем Военной академии имени К.Е.Ворошилова, я встретил около стадиона «Динамо» наших футболистов.
— А вы почему здесь? — воскликнул я. Они рассказали:
— Как только вы уехали из дивизии, нас сразу же откомандировали в корпусную команду. Сейчас в Москве создаётся футбольная команда ВВС Красной армии, и шефом её будет генерал Сталин. Мы кандидаты в эту команду.
— Ну что ж, это хорошо, — сказал я и пожелал им успеха. И Василию Сталину тоже.
ПО СТРАНИЦАМ РЕДКИХ ИЗДАНИЙ Публикация: ОСТРОВСКИЙ Александр Васильевич —
ведущий научный редактор редакции «Военно-исторического журнала» (Москва)
А.Г. Брикнер
СМЕРТЬ ПАВЛА I
Общее положение перед переворотом
1. Жалобы государственных людей
В бытность свою великим князем Павел часто осуждал поведение своей матери. Так, например, в 1773году он писал своему близкому другу графу Андрею Разумовскому, имея в виду Екатерину, что императрица постоянно ищет развлечений и требует от всех беспрекословного подчинения своей воле. Он высказывает при этом такую общую мысль: «В частной жизни государей очень часто бывают такие несчастия. Вдали от той обстановки, где приходится считаться также и с чужими интересами, они думают постоянно только о своих удовольствиях. Не зная границ своей воле и своим капризам, они убеждены, что им всё позволено, и заставляют всех других преклоняться перед ними. Но у этих других есть глаза и собственная воля: из одной обязанности повиноваться они не могут настолько ослепнуть, чтобы не понимать, что воля волей, а капризы капризами; то, что нравится одному, не нравится другому» 1.
Как-то странно слышать такое зрелое и беспристрастное суждение об опасностях, угрожающих монарху как таковому, из уст юноши, которому более чем многим другим суждено было испытать на своём собственном характере деморализующее влияние указываемой им обстановки. И тем более эти мысли заслуживают внимания, что они были высказаны Павлом по адресу его матери. Из сравнения их обоих очень выигрывает Екатерина. Оба сравнительно поздно достигли трона; оба жили в неблагоприятных условиях перед получением в свои руки власти; но различие в развитии их характеров бросается в глаза. Только хорошими природными задатками можно объяснить, что неограниченная власть не развила в Екатерине никаких деспотических наклонностей, так как до восшествия на престол она пережила много горьких испытаний и разочарований и с тем большим увлечением должна была наслаждаться своим новым положением. Между тем её сын, который после долголетних ожиданий достиг, наконец, власти, забыл всякую меру, не знал никаких границ и своими султанскими прихотями и деспотическим произволом очень скоро привёл к катастрофе. Успех и благоприятная внешняя обстановка действовали облагораживающим образом на темперамент Екатерины. Дурные черты характера Павла получают дальнейшее развитие на новой почве.
Рассказывают о некоторых выражениях Павла во время его восшествия на престол. Возвращаясь из Гатчины, где он получил известие о смертельной болезни императрицы, он во время приближения к столице казался очень взволнованным, тронутым до слёз. Его задушевный друг [Ф.В.]Ростопчин схватил его за руку и воскликнул: «Какой момент для вас, государь!» Крепко пожимая руку Ростопчину, Павел ответил: «Обождите, мой милый. Мне 42года. Господь был милостив ко мне; он мне даст может быть силы и ума, чтобы оказаться достойным того положения, которое он мне предназначил. Будем надеяться на благость Его»2. Совершенно иначе он высказался о своей миссии в России на несколько лет раньше: «Я не знаю, придётся ли мне взойти на трон. Но если мне суждено будет получить власть в свои руки, то не удивляйтесь тому, что я буду делать. Вы знаете, какое у меня сердце, но не знаете, что это за люди (русские). Я же знаю, как ими управлять нужно». В таком же смысле, с плохо скрываемым чувством мести, он говорил во Флоренции в беседах с Леопольдом Тосканским о Потёмкине, Безбородко, Воронцове и др.; он обещал их «высечь», когда получит бразды правления в свои руки. Приехавшему в Петербург с чрезвычайной миссией графу Клингспору Павел через
несколько недель после своего восшествия на престол с первых же слов стал жаловаться на печальную жизнь свою в течение 34лет. Неожиданное исключение представляет выражение Павла в разговоре со шведским послом Стедингом в 1800году, т.е. тогда, когда система террора усиливалась. «Меня, — сказал он, — считают несносным, ужасным человеком, но я никому не хочу внушить страха». Но не только он внушал страх другим, он и сам боялся всех и каждого. Мнительность была основной чертой его натуры, как он сам ещё в юности признавался в нескольких письмах к своему близкому другу графу Разумовскому.
Недоверие к окружающим его людям, даже к самым надёжным, привело к тому, что в конце своей жизни он удалил от себя даже таких верных своих сторонников, как Ростопчина и Аракчеева, которые могли защитить его от ударов Палена. В припадке мании преследования он вообразил, что его супруга задумала покушение на его жизнь и велел заделать дверь в её покои, где он в последнюю минуту мог бы найти себе спасение.
Среди этой удивительной смеси противоречивых черт эксцентричной натуры у Павла прорывалось иногда какое-то своеобразное добродушие, наклонность к шуткам, к остротам. О некоторых таких случаях рассказывает Саблуков. Последний хорошо рисовал и набросал однажды портрет государя. Как-то случайно узнав об этом, Павел посмотрел, смеясь, в зеркало и заметил: «Настоящая рожа»; затем добродушно похлопал по плечу художника-любителя и вышел из комнаты. Саблуков хвалил также в императоре глубокое чувство справедливости и старания вознаграждать людей за случайно нанесённые обиды. Другие же, наоборот, утверждают, что он никогда и не думал раскаиваться в своих ошибках и всегда продолжал преследовать тех, кого оскорблял в пылу ничем не вызванного гневаЗ.
В последние годы царствования Екатерины стали замечать ухудшение в характере Павла. Мнительность и раздражительность стали его основными чертами; малейшее возражение вызывало его гнев. Так подготовлялся тот длинный ряд беззаконных и насильственных актов, которые характеризуют впоследствии его правление. После разговора с великим князем знаменитый полководец Суворов острит по его адресу: «Prince adorable, despote implacable»*. Любимец Павла Ростопчин пишет Воронцову в 1793году: «Великий князь решительно высказался за систему деспотизма и управления при помощи нагайки и сообразно с этим и поступает. Каждый день приходится слышать о жестокостях и низостях, которых устыдился бы и простой обыватель». Ростопчин жалуется на «отвратительное поведение» Павла. Так, в письме Ростопчина от 1793года говорится: «Не без чувства скорби и отвращения следят здесь за образом жизни великого князя; он как будто все усилия прилагает к тому, чтобы вызвать ненависть к себе. Ежедневно он бывает на парадах и экзекуциях. При малейшем возражении он выходит из себя»4. В других своих письмах Ростопчин рассказывает: «Великий князь творит невероятные вещи; с каждым днем он все больше ненависти вызывает к себе и подготовляет свою собственную гибель». Многочисленные анекдоты о грубости Павла в его обращении с гражданскими и военными чинами вполне подтверждают этот приговор его любимца. На одном придворном балу незадолго перед своим восшествием на престол Павел так неприлично вел себя по отношению к шведскому королю, что всем присутствовавшим хотелось «сквозь землю провалиться», как выражается лейб-медик Екатерины Роджерсон в письме к своему другу графу Воронцову в Лондон.
Неудивительно поэтому если Екатерина думала лишить права престолонаследия своего сына и передать его своему внуку. Павел ничего об этом не подозревал и мечтал поскорее захватить в свои руки бразды правления. В сентябре 1796года Ростопчин пишет по этому
поводу: «Он теряет всякое терпение и только о том и думает, как бы поскорее получить трон»5.
Этот момент наступил; царствование Павла началось без всякого протеста с чьей-либо стороны.
Недавно появились мемуары [А.И.]Тургенева6, который в качестве очевидца описывает первые часы и дни царствования Павла. Очень много безотрадного здесь можно прочесть о недостойном поведении императора. Он выказывал грубое недоверие к великому князю Александру, жестоко расправлялся с генералами и офицерами, начал гонение на французскую одежду петербуржцев и подчёркивал свою ненависть к недавно умершей матери своими мероприятиями, направленными против её учреждений. По сообщениям Тургенева, деспотические похождения Павла уже в первое время его царствования носят печать мании величия, которая скоро приняла угрожающие размеры.
Уже в последние часы жизни Екатерины все с беспокойством предчувствовали, как замечает Тургенев, что надвигается время, когда никому нельзя будет свободно дышать. «Первым геройским деянием нового царствования, — пишет Тургенев, — была жестокая и беспощадная борьба против злейших врагов русского государства, против круглых шляп, фраков и жилетов. Уже на следующий день 200полицейских и драгунов бегали по улицам и по особому указу срывали у всех прохожих шляпы, которые тут же уничтожались; от фраков отрезали воротники, а жилеты, по усмотрению капралов и унтер-офицеров, разрывались на части. В 12часов на улицах уже не видно было ни одной круглой шляпы; фраки и жилеты были совершенно обезврежены; тысячи обывателей Петрополиса разбегались по домам с непокрытыми головами, в изорванном платье, полунагие. Некоторые пробовали сопротивляться, но их тут же избивали кулаками и палками. На жалобы и просьбы не обращали никакого внимания. Ни доводы, ни общественное положение не принимались в расчет. Полиция получила строжайший приказ расправляться со всеми без всякой пощады; снисходительным солдатам грозили розги. Эти несчастные исполняли поэтому свою печальную обязанность с необычайным старанием».
В первый день своего царствования Павел проезжал верхом мимо деревянного театра, который был построен по распоряжению Екатерины. «Чтобы этого не было», — приказал Павел одному из сопровождавших его генералов. Через несколько часов — сообщает Тургенев как очевидец — не осталось и следа от огромного здания; 500рабочих при свете фонарей трудились над очисткой места. «Этот случай, — язвительно замечает по поводу этой разрушительной работы Тургенев, — дал мне возможность убедиться, как далеко простирается могущество русского правительства».
Не все, однако, вынесли такое тяжёлое впечатление о деятельности Павла в начале его царствования. Многие сознавали, что последние годы правления Екатерины были временем упадка, что в административном и военном деле, а также и при дворе было допущено много злоупотреблений. В своем разговоре со шведскими послами Стедингом и Клингспором Павел очень откровенно и беззастенчиво, в оскорбительном для памяти своей матери тоне, высказался о разорительной хозяйственной политике последней и о крайней необходимости реформ. В самом начале своего царствования, рассказывает Саблуков, Павел велел повесить под окнами своих покоев ящик, куда каждый мог класть свои прошения и жалобы, которые император лично рассматривал или хотел, по крайней [мере], рассматривать.
Депеши Стединга к шведскому королю полны похвал о первых временах правления Павла. Император, пишет посол, проявляет очень много достоинства и простоты в своих отношениях; его распоряжения часто обнаруживают справедливость и хорошие намерения. Поражало всех трудолюбие императора, который поощрял также и других; быстрое восстановление дисциплины в чиновничьей среде должно было оказаться очень выгодным на первых порах. Много, таким образом, было фактов, которые говорят в пользу государя.
Точно также и русские сановники, которых не было тогда в Петербурге, выносили на основании вестей из столицы такое впечатление, что начало нового царствования обещает много хорошего. В таком смысле высказывается граф Кочубей в своем письме из Константинополя, о том же пишет русский посол Воронцов из Лондона. Противники революционной Франции ожидали от Павла решительных шагов против республики и пели хвалебные гимны императору. Такие люди, как Ростопчин, Измайлов, Кутаисов [Кутайсов] и др., которые тогда пользовались доверием Павла, могли рассчитывать на хорошие оклады, почести и другие милости и оптимистически смотрели на положение дел.
Но именно приближённые Павла, которые сделались его любимцами и на которых император тратил такие же колоссальные суммы, как и Екатерина на своих фаворитов7, очень пагубно влияли на характер государя. Их также ненавидели и презирали. Ростопчин, который руководил внешней политикой, был эгоистичный, развращённый человек, генеральный прокурор Обольянинов был известен своей жадностью и взяточничеством, хотя, как метко замечает Розенцвейг, русские и не особенно чувствительны в этом пункте. Кутаисов и Нарышкин, которые заботились о развлечениях для императора, разрушили его здоровье и еще более истощили его духовные силы.
Тургенев упоминает, правда, только случайно и вскользь, в своих мемуарах, что не было недостатка в людях, которые могли бы выполнять и даже усугублять тиранические указы и приговоры Павла. На таких людей, как Ростопчин, Аракчеев и Кутаисов, падает тяжёлая ответственность как на соучастников неслыханной жестокости этого царствования. Было много военных, которые ещё задолго до 1796 года числились в свите великого князя, а теперь, после его восшествия на престол, стали исполнять полицейские обязанности при душевнобольном тиране и при случае готовы были из своих собственных выгод накликать беду на кого-нибудь.
Таким образом, император Павел разделял ответственность со многими своими современниками и помощниками. Кровавые ужасы царствования ИоаннаГУ в 16столетии, когда тысячи людей были замучены насмерть, не являются только индивидуальными преступлениями единичной личности, а коллективной виной всех тех элементов, которые окружали тогда кровожадного тирана. Многочисленность палачей, которые являлись к его услугам, должна быть отмечена перед судом истории как смягчающее обстоятельство. Точно так же и целый ряд суровых и гибельных мер, которые были проведены в царствование, непосредственно следовавшее за Екатерининским, может быть объяснён главным образом тем, что не было недостатка в субъектах, столь же ограниченных, деспотических, грубых, пристрастных и, может быть, даже нерасчётливых, как и сам император.
Уже через несколько недель после восшествия на престол Павла начинают появляться отрицательные отзывы даже со стороны тех, которые вначале пели хвалебные гимны императору. Шведский посол Стединг был смущён крайней опрометчивостью, с которой проводились в жизнь полицейские меры по реформе одежды. Удручающее впечатление на
дипломатические круги произвел приказ сардинскому послу Росси оставить Россию в течение 24часов за то, что позволил себе смелые отзывы об императоре в своих депешах. Ещё считали за счастье, что Росси уехал без всякого шума, не вызвав вмешательства и протеста дипломатического корпуса. Крайняя расточительность, с которой раздавались огромные государственные поместья, должна была поражать всякого благоразумного человека8. Послы, которые должны были содействовать общению своих государств с Россией, совершенно отказывались понимать неожиданный указ Павла, воспрещавший иностранцам въезд в Россию. Этот указ очень настойчиво проводился в жизнь, и все были убеждены, что император хочет совершенно изолировать свою страну.
В высших кругах бюрократии бывали крайне смущены страстностью и дилетантством, с какими Павел обыкновенно решал самые важные вопросы внешней политики под впечатлением случайных капризов и временных настроений. С технической стороной этой деятельности знакомят нас совершенно невероятные записки Ростопчина, снабжённые примечаниями Павла на полях и свидетельствующие о крайней страстности, невежестве и об отсутствии всякого вкуса у императора. Речь идёт не более и не менее, как о разделе Турции, захвате Константинополя и т.п. Недаром жаловался лейб-медик Роджерсон, что императора занимают разные детали военной службы и совершенно не интересуют политические и другие вопросы.
Кочубей выражает сожаление о том, что Павел крайне неосмотрительно разрешает серьёзные политические задачи, отменяет существующие учреждения, проводит в жизнь неназревшие идеи и при помощи своей тайной канцелярии изготовляет важные указы, не сообщив о них предварительно высшим государственным властям. Кочубей пишет графу Разумовскому в Вену, что высшие сановники получают выговоры, как настоящие школьники; ссылки и следующие непосредственно за ними милости стали обычным явлением. Трудно даже поверить, как в это время выработались совершенно новые взгляды на такие отношения. Не нужно быть особенно чувствительным, иначе в немилость попадёшь и т.д.
Высшие сановники должны были с величайшим терпением выслушивать самые тяжкие оскорбления. Вице-канцлер граф Панин приказал однажды заготовить паспорт для курьера австрийского посла, не спросив об этом императора. Павел послал к графу своего адъютанта и велел ему передать, что он «дурак, не больше и не меньше», пишет Роджерсон. Сообщая об этом эпизоде, лейб-медик прибавляет: «Такие факты у нас теперь, что хлеб насущный». Стединг пишет в марте 1799года королю ГуставуГУ: «Мне не хватило бы бумаги, чтобы перечислить всех тех, которые при дворе появлялись, блистали и исчезали. Министры, любимцы, генералы беспрерывно меняются каждый день» и т.д.
Вскрытого на почте письма с выражениями, которые не понравились императору, было достаточно, чтобы адресата-иностранца под конвоем отвезли на границу. Так, например, случилось с наследным принцем Гессен-Рейнфельзским за то, что его отец не вполне одобрительно отозвался о приёме, оказанном его сыну. Случаи удаления от двора, высылки из столицы, за границу или в Сибирь стали так часто повторяться, что на них, наконец, перестали обращать внимание.
Для различных полков были как-то заготовлены солдатские шинели, которые оказались не вполне одинакового цвета вследствие непреодолимых технических затруднений. На это обстоятельство и указал вице-директор интендантского департамента Саблуков и был за это в тот же момент без всякого промедления выслан из столицы. Не обратили внимания и на то, что он был опасно болен инфлюенц[ие]й. Его тотчас же уложили в повозку и увезли, несмотря на то, что такая расправа крайне вредно могла отразиться на ходе
болезни9. Эти бессмысленные меры не встречали никаких возражений и слепо исполнялись; только этим и можно объяснить, что они были вообще возможны, хотя бы и в редких случаях. Русский посол в Лондоне Воронцов покачал головой, когда получил приказ не давать паспортов иностранцам, которые хотят ехать в Россию. Бутурлин с ужасом сообщает своему другу о строгом воспрещении ввоза иностранных книг в Россию. Секретарь императрицы Марии Фёдоровны и председатель Академии Наук Николаи в частном письме заявляет, что он «должен был бы закрыть свою лавочку», если бы не было исключений из этой цензурной меры.
Положение дел заметно ухудшалось. Акты насилия, жестокие приговоры, суровые наказания особенно стали учащаться в 1799 и 1800годах. Очень часто стали появляться приказы о выезде из столицы в течение 24часов. Даже женщины не избежали этой участи. Отказ одной молодой дамы выйти замуж по желанию императора повлёк за собой высылку всей семьи. Княгиня [Е.Р.]Дашкова подробно рассказывает в своих мемуарах, как она по капризу деспота была выслана в одно из самых захолустных своих имений и там должна была прожить в течение большей части этого царствования. [А.Ф.]Коцебу в очень забавной форме передаёт, как он был грубо схвачен в Митаве, когда ехал в Эстляндию к родственникам своей жены, и увезён в Сибирь. Только после своего «помилования» он услышал объяснение из уст Кутаисова: кара его постигла за то, что он был писателем. Загряжская за недостаточную почтительность к матери государевой фаворитки Лопухиной получила приказ оставить столицу в 24часа. Наказание, впрочем, было смягчено: ей дали несколько месяцев срока, чтобы привести свои дела в порядок. За небольшие проступки против дисциплины дворяне лишались своих поместий и в кандалах ссылались на каторгу. Много извозчиков было выслано из Петербурга за то, что у одного из них нашли во время парада два пистолета и кинжал. Для произвола полицейских и таможенных чиновников открывался самый широкий простор при господстве террора и при полном бесправии народа.
Даже Ростопчин, который возлагал большие надежды на царствование Павла, пишет в марте 1800года Воронцову: «Вы должны раз навсегда знать, что император ни с кем не разговаривает ни о себе, ни о делах; он терпеть не может, чтобы с ним о чём-нибудь речь заводили; он издаёт свои указы и велит их выполнять, не терпя никаких возражений. Едва ли он может не видеть, что его не любят. Вы называете меня министром; на самом же деле я только секретарь»10. Если недоверчивые и холодные отношения и притом совершенно неожиданно, без всякого повода могли проявиться к таким людям, как Ростопчин, Гудович, Николаи и другие, которые пользовались расположением Павла и стояли близко ко двору, если им могла грозить опасность попасть в немилость и даже быть сосланными в Сибирь, то понятным становится, почему русский посол в Лондоне [С.Р.]Воронцов, которому император предлагал пост канцлера, так решительно отказался приехать в Россию11, а другие, как Аркадий Марков и Александр Воронцов считали себя счастливыми, наслаждаясь покоем частной жизни вдали от столицы и от произвола центральной власти.
Для таких образованных и воспитанных людей, как Панин, который был хорошо знаком с традициями европейской дипломатии, должно было казаться крайне тягостной задачей исполнять капризы и прихоти Павла, когда дело шло, например, о приказе выслать из Петербурга английского посла Уайтворта только за то, что английский дипломат Хайльс в Стокгольме не отдал прощального визита русскому посланнику Будбергу12, или когда на все находившиеся в русских гаванях корабли было наложено эмбарго, и их экипажи арестованы и т.д.
В крайнем смущении пишет Панин Воронцову в июне 1800года: «Меланхолия и капризы государя умножаются с каждым днём; всё решается под влиянием минутного настроения, как во внутренней, так и во внешней политике»13. Каждый день, жалуется Панин, он должен быть свидетелем всё новых актов насилия и молчаливо терпеть, когда за его, канцлера, спиной отправляются угрожающие письма в Вену. «Я изнемогаю от душевных страданий, — пишет Панин Крюденеру, — да и Вы, милый барон, слишком хороший русский человек, чтобы не чувствовать, что мы оба без компаса носимся с Вами по бурному морю» и т.д. Все старания Панина внести хоть что-нибудь похожее на план или систему во внешнюю политику России разбивались о действия Павла, лишённые всякой планомерности и взаимной связи. Адам Чарторыйский очень удачно замечает, что вице-канцлер и коллегия иностранных дел теряли всякое значение, так как влиянием пользовались только любимые адъютанты императора, и что болезненные припадки и неожиданный ход мыслей Павла уничтожали всякую возможность правильного функционирования государственной машины.
Ростопчин, который в царствование Павла руководил внешней политикой, пишет непосредственно после катастрофы: «У меня не могло быть никакой политической системы, так как государь всё хотел делать сам, не терпел ни малейшего промедления в исполнении его приказов и не выносил никаких возражений». Панин жалуется в письмах к Крюденеру: «Мы здесь живем как на каторге. Я пытаюсь идти против течения, но силы мне отказывают, и скоро, вероятно, это течение унесёт меня в какие-нибудь места отдалённые», что действительно скоро и случилось. «Счастлив тот, — замечает дальше Панин, — кто, подобно Вам, живет за 2000верст отсюда. Каждый день появляется какой-нибудь запрет. То дело идёт о шляпах, то о брюках. Не знаешь, что и одевать». Роджерсон в своих письмах к Воронцову приводит много примеров самых грубых выражений со стороны Павла по адресу высших сановников государства. Смерть Безбородко была вызвана такими оскорблениями, замечает он. Такое же обращение должен был часто выносить и Ростопчин. [А.В.]Суворов даже на смертном одре должен был выслушать самые ужасные грубости. Публика стала совершенно равнодушной к гневу и милости императора. В таком же смысле высказываются Орлов, Чичагов и др. К этому нужно еще прибавить жестокость полицейской системы, организацию доносов и нарушение тайны переписки. В январе 1800года Разумовский пишет из места своей ссылки, из города Батурина (в Малороссии), в письме, отправленном с очень надёжной оказией жене в Вену: «Будь по возможности осторожней; ничто не ускользает от внимания шпионов; все чиновники друг другу не доверяют: начальники каждую минуту могут ждать предательства со стороны своих подчинённых; все вращается в заколдованном кругу террора, инквизиции и застеночных пыток».
Это было настоящее господство террора. Переписка между друзьями была связана с такими опасностями, что, например, граф А.Р.Воронцов перестал переписываться с Николаи из-за боязни «перлюстрации». Многочисленные письма за этот период кончаются просьбой сжечь послание тотчас после прочтения.
За год до катастрофы Роджерсон пишет: «Все придворные сбрасывают свои маски. Между нами говоря: все возлагают свои надежды на великого князя». Роджерсон употребляет при этом трудно переводимое выражение: «tous veulent se repatrier vers le grand-duc». Дело шло о том, чтобы уничтожить гнёт, который тяготел над страной. Смена правления должна была явиться средством к спасению.
* Князь восхитительный, деспот безжалостный.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См. изданное на французском языке А. Брикнером сочинение Васильчикова «Семья Разумовских» Галле, 1893. II. 1часть. С.14.
2 См. записки Ростопчина о восшествии на престол Павла в «Архиве князя Воронцова». Т. VIII. С. 164.
3 Так отзывается об императоре его верный сторонник Ростопчин. Архив князя Воронцова. VIII. С. 76. «Ce qu'il y a de singulier, c'est qu'il ne rnpart jamais sa faute et continue а se fвcher contre celui, а qui il manque». Письмо Ростопчина к Воронцову от 1793г.
4 Архив князя Воронцова. VIII. С. 67, 76.
5 Там же. С. 145.
6 Родственника великого писателя. Эти записки появились в «Русской Старине». См. статью «К истории царствования императора Павла!» в журнале: «Vom Fels zum Meer», 1887. Кн. 2. С.448 и др.
7 Стединг неосновательно хвалит императора за то, что будто при нём исчезли фавориты. Бездумная раздача поместий и крестьян всяким любимцам поглотила при Павле баснословные суммы. Бородин посвятил этой разорительной политике обстоятельную статью в «Историческом вестнике».
8 Секретарь шведского посольства Геннингс рассказывает анекдот, как эмигрант Шуазель наряду со многими другими получил в подарок 2000крестьян в Литве. См. депешу от 8(19)июня 1797г. в Стокгольмском Архиве.
9 См. в высшей степени интересный рассказ сына Саблукова в «Fraser's Magasine», 1. С. 238, 239. Ни Пален, ни полициймейстер не решились сообщать императору о болезни. Позже Павел раскаивался в своей торопливости.
10 Архив князя Воронцова. VIII. С. 276.
11 См. сильные выражения С.Воронцова в его письмах к Панину в «Материалах к биографии гр.Н.П.Панина». Т. IV. С.299—304.
12 Архив князя Воронцова. VIII. С. 266.
13 См.: «Материалы к биографии Панина». V. С. 170. (Продолжение следует)
Продолжение. Начало см.: «Воен.-истор. журнал». 2008. № 6, 7.
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ ГОРОВОЙ Леонид Михайлович —
