CC BY
9ПО СТРАНИЦАМ РЕДКИХ ИЗДАНИЙ
Публикация: ОСТРОВСКИЙ Александр Васильевич —
ведущий научный редактор редакции «Военно-исторического журнала» (Москва)
А.Г.БРИКНЕР
СМЕРТЬ ПАВЛА I
4. Опасность увеличивается
По уверениям современников в характере императора можно было заметить ухудшение за четыре года его царствования. Вместе с прогрессирующей манией величия опасность для государства, для подданных и для лиц, окружавших Павла, возрастала до невероятных размеров. Являлся вопрос, можно ли терпеть ещё дольше в ожидании худшего или можно подумать о том, чтобы искать какой-нибудь выход.
Розенцвейг в своих записках пишет по этому поводу: «Страшно подумать, как быстро развёртываются недостатки императора Павла после его восшествия на престол. Каждый неудачный опыт увеличивает его суровость. К тому же лица, окружавшие императора, всячески потворствовали его странным капризам в расчёте на разные выгоды по службе, связанные с переменой лиц. Умственные способности императора давно уже внушали опасения, но по временам на него находило просветление, когда он проявлял здравый рассудок, много снисходительности и справедливости. Однако в последние годы его царствования такие счастливые моменты становились всё реже; он проявлял ещё большую строгость, чем раньше. Его окружали исключительно такие люди, которые никаких законов не признавали и считались исключительно со своими личными интересами, влияние же императрицы, его супруги, совершенно пало».
Пален следующим образом охарактеризовал положение дел в разговоре с Ланжероном в 1804году: «Я не могу вам сообщить ничего нового, дорогой Ланжерон, ни о характере Павла, ни о его сумасбродных причудах; вы от них страдали не меньше нашего. Но вас в последнее время его царствования не было в Петербурге, и вы не могли наблюдать его в течение двух последних лет. Вы и не можете поэтому знать, как далеко ушла в своём развитии его быстро прогрессировавшая ненормальность. Она привела бы его к кровавым расправам. Такие случаи, впрочем, и бывали. Никто из нас не был уверен в своём завтрашнем дне. Скоро должны были везде начаться эшафоты, и Сибирь заселена была бы несчастными жертвами». В таком же духе высказался и Пален очень скоро после катастрофы в разговоре с бароном Гейкингом, который был выслан, как и Ланжерон, и другие. «Я знаю всё, — говорил он, — что вы вынесли; но это ничто в сравнении с теми ужасами, которым должны были подвергнуться очень многие часто только за воображаемые преступления или за самую обыкновенную неосмотрительность. Мы устали служить орудием этих тиранических актов. Мы ясно видели, что его психопатия с
каждым днём растёт и вырождается в манию жестокости, и перед нами стояла только альтернатива: или освободить мир от этого чудовища, или ждать, пока мы сами и, может быть, часть императорской фамилии не сделаемся в ближайшем будущем жертвами нового взрыва его растущего бешенства. Только из чувства патриотизма может появиться смелость подвергнуть себя, жену и детей своих самой жестокой смерти, чтобы вернуть счастье двадцати миллионам угнетённых, измученных, сосланных, избитых кнутами и изувеченных» и т.д.
Но можно подумать, что резкие выражения Палена объясняются его желанием оправдать свой образ действий во время катастрофы. Поэтому интересно выслушать людей, которые не принимали участия в преступлении и даже не одобряли его. И с их стороны раздаются громкие крики возмущения. Когда русский посол в Лондоне [Воронцов] по неожиданному капризу Павла был удалён со своего поста и лишён всех своих имений в России, Ростопчин писал ему по этому поводу: «Вы видите, что я должен был подтвердить своей подписью. Могу ли я после этого оставаться на своём посту? Если с вами так поступили, то какая же участь ждёт меня? Моё сердце обливается кровью; я оплакиваю ваше горе. Я готов оросить своими слезами ваши руки. Нам обоим нужно плакать! Ничего больше не остаётся делать».
Через несколько недель Ростопчин пишет Воронцову: «Бог знает, куда это всё приведет, трудно даже и предвидеть. Будьте счастливы там, где вы живёте, и если вы плачете, то будьте уверены, что вы не одиноки. Уничтожьте это письмо». Вот что пишет Кочубей в письме к Воронцову от того же времени: «Трудно описать вам, в каком вечном страхе мы все живём. Боишься своей собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключёнными. Какой-то ужасный кошмар душит всех. Об удовольствиях никто и не помышляет теперь... Тот, кто получает какую-нибудь должность, не рассчитывает оставаться при ней больше трёх или четырёх дней и поэтому всячески старается немедленно же получить крестьян в подарок. Теперь появилось распоряжение, чтобы всякая корреспонденция шла только через почту. Отправлять письма через курьеров, слуг или оказией воспрещается. Император думает, что каждый почтмейстер может вскрыть и прочесть любое письмо. Хотят раскрыть заговор, но ничего подобного не существует. Ради Бога, обращайте внимание на всё, что вы пишите. Я не сохраняю писем, я их жгу. Я не знаю, куда это нас приведёт. Всех нас это невероятно мучает. Нужно бояться, что доверенные лица, на головы которых обрушиваются самые жестокие кары, готовятся к какому-нибудь отчаянному шагу. Никто даже не смеет и представления составить себе об этом. Для меня, как и для всех других, не исключая Ростопчина, заготовлена на всякий случай карета, чтобы при первом же сигнале можно было бежать. не подумайте, что я преувеличиваю. Напротив, я ещё умолчал обо многом, что вам показалось бы невероятным. Если у вас имеются какие-нибудь секреты для меня, то воспользуйтесь услугами английских курьеров и пишите лимонным соком».
Государственные люди, частную переписку которых мы находим в «Архиве князя Воронцова», очень часто уже после катастрофы возвращаются к вопросу об ужасах этого четырёхлетнего царствования. По тому возмущению, которое вызывают у них эти воспоминания, мы можем судить о политическом бедствии, которое пережила тогда Россия, и о всеобщей деморализации в то время.
Адмирал Чичагов писал Воронцову, что Россия за эти четыре года как будто была отброшена на четыре столетия назад в эпоху варварства. «Кто не пережил последних лет царствования Павла, — пишет Кочубей, — и не видел, каким источником беспорядков, дезорганизации и хаоса это время было, тот никогда не в состоянии будет определить,
сколько усилий стоило всё это привести в нормальное состояние. Когда я подумаю об этом, то должен прийти к заключению, что всякая другая страна в подобном положении пришла бы к неминуемой гибели». В другом письме Кочубей говорит о «безумии», которое проявил Павел в своих отношениях к Англии и которое теперь должно было быть исправлено. «Мы нуждаемся в спокойствии, чтобы залечить ужасные раны, нанесённые стране», — замечает граф. В другом месте он прибавляет: «У нас нет больше сумасшедших» и т.д. Барон Гримм пишет Воронцову, что нужно постараться забыть страшные годы царствования Павла. Они встают в памяти как тяжёлый сон, как ужасный кошмар. С каждым днём прибавлялись всё новые бедствия. Не говоря уже о неисчислимых несчастьях, которые являлись следствием ложных политических мероприятий и угрожали дальнейшему существованию государства, один вид преследуемых жертв действовал удручающим образом на всех; можно было с ума сойти и т.д.
Вот как об этом пишет Бутурлин своему дяде князю Воронцову: «Беспрерывный ряд безумных ошибок, которые будут отмечены в истории именем только что минувшего царствования, пустил такие глубокие корни, что я не знаю, как долго нам придётся ещё опасаться рецидивов. Духовная жизнь общества ещё не освободилась от заразы (gangrenйe). Люди, которые в царствование Павла постоянно как бы висели в воздухе между двумя крайностями, между опасностью заточения или ссылкой в Сибирь и надеждой на высшие ордена и на подарки в несколько тысяч крепостных, только постепенно могут привыкнуть к спокойствию и порядку». «Последнее царствование, — пишет он же в 1803году, — до такой степени расшатало все государственные устои, что едва можно найти десяток людей, которые бы годились для занятия высоких служебных постов». Много раз жалуется Бутурлин на ужасные последствия царствования этого «feu Paul de turbulenfe memoire» и на «folies du mgne de Paul», которые показали миру, на что способны русские и т.д.
Очень ясно и резко высказывался о царствовании Павла С.Р.Воронцов. В письме к Панину вскоре после катастрофы он пишет по поводу конфискации его имений: «Такие выходки вполне соответствуют сумасбродству Павла, который был душевно болен и в своих действиях подражал мароккскому царю и персидскому шаху». При жизни Павла он, Воронцов, не мог и думать о том, чтобы отправить в Россию своего сына, который хотел посвятить себя военной службе; он мог это сделать только после восшествия на престол Александра. «В ужасное царствование Павла, — писал Воронцов своему сыну, — все, дорожившие своей честью и достоинством, принуждены были уйти с военной службы. Теперь можно служить, не боясь оскорблений, унижений, изгнания и всяких других невзгод». Воронцов жалуется в своих письмах на разрушительную деятельность Павла, на беспримерную тиранию, воспоминание о которой никогда не исчезнет в русском народе до тех пор, пока он только будет существовать, на неистовую свирепость и несправедливость Павла, который, не задумываясь, мог лишить его, Воронцова, всего состояния, на гибельное влияние «деспота Павла» и его «mgne atroce» и т.д.
Воронцов был склонен приписать некоторые неудачные шаги Павла в области иностранной политики влиянию Безбородко, Кутаисова и Ростопчина. Но он отказывается подыскать достаточно сильные выражения, когда начинает бичевать безрассудные мероприятия самого императора. В изданном Александром манифесте, который был составлен Паниным, упоминалось в обычных выражениях о «славной памяти» царствования Павла. В резкой критике, направленной против этого манифеста и предназначенной для императора Александра, Воронцов в полных возмущения выражениях, между прочим, пишет: «Как может Александр! который уже вышел из детского возраста, может уже иметь свое собственное мнение и высоко ценить
добродетель, как он может не видеть, что его отец извратил право, подорвал финансы, уничтожил торговлю и держал свою несчастную страну под гнётом беспримерного деспотизма? Имеется ли вообще чего-нибудь достойное славы в таком образе правления? Не заявляет ли монарх о своей солидарности с принципами такого правления, если он выставляет его пред своими подданными, как достославное? Не говорит ли он этим, что и сам намерен идти по тем же стопам? Если же такой образ правления является полной противоположностью «славной памяти», то употребление таких эпитетов есть одно только лицемерие» и т.д. Такой же строгий приговор царствованию Павла выносит и брат Воронцова, канцлер, [ВоронцовА.Р.] в записке, составленной для Александра. «Многие учреждения Екатерины, — говорится там, — были отменены, налоги увеличены, торговля подорвана, обмен затруднён; одним словом, это был настоящий хаос, от которого мы освободились только после воцарения Александра!».
Но, указывая на бедствия, причинённые царствованием Павла и жалуясь на «грубое, жестокое варварство, от которого стонала Россия», Воронцовы находили объяснение и этим несчастьям. Николаи писал Воронцову, что характер Павла представляет странную смесь очень хороших качеств с самым грубым произволом, и что склонность к жестокости с течением времени затушевала все другие черты. Граф Воронцов на это отвечает: «Это верно, но вы должны были прибавить, что эти зверские инстинкты выродились в настоящую манию. Ненормальность умственных способностей Павла в последние восемь или десять месяцев его жизни бросалась в глаза. Его поведение по отношению к другим державам и монархам показывает, что его ум помутился. Я даже не склонен приписывать его злому сердцу тираническую жестокость, которая омрачила конец его царствования. Я его больше жалею, чем порицаю» и т.д. В таком же смысле пишет С.Р.Воронцов своему брату: «Я убеждён, — гласит его письмо, — что почивший император имел несчастье быть душевнобольным. По моему мнению, он так же не ответственен за свои действия, как и ребёнок, который ранит бритвой себя и других только потому, что никогда не видел этого орудия и не знает, как им нужно пользоваться. У меня имеются письма Панина, написанные им еще при жизни Павла, и здесь речь идет о тирании, всяких ужасах и о ненормальности Павла». «Панин, — читаем мы в другом письме, — считал тирана сумасшедшим».
Но раз все были убеждены, что имеют дело с душевнобольным, то раньше или позже должна была явиться мысль об удалении его с трона, так как опасность злоупотребления неограниченной властью с его стороны возросла до необычайных размеров. Ожидания кончились, и прекращены были расчеты как далеко ещё могут идти патологические причуды деспота. Дальнейшее промедление было опасно. Все стояли пред лицом грубой силы, и ничего не оставалось делать, как освободиться от этого злого гения, как обезвредить опасного психопата. Не было надобности в оппозиционной партии, которая из вражды к господствовавшим тогда в России политическим традициям предприняла бы какие-нибудь шаги против Павла. Не было даже достаточно авторитетного врача, который мог бы констатировать неспособность императора управлять государством. К тому же, и психиатрия тогда не настолько еще была развита, чтобы определить размеры душевной болезни монарха по его сумасбродным распоряжениям в государственных делах. С другой стороны, и мало развитым в то время русским государственным правом не было предусмотрено, как нужно поступить в случае расстройства умственных способностей у монарха. Высшие органы государственной власти никакого или почти никакого значения не имели и не могли поэтому проявить инициативу при таких обстоятельствах. Малейшее сомнение в умственных способностях императора было равносильно государственной измене, поэтому никто из сановников даже намекнуть не мог о необходимости заместительства. Оставался таким образом один путь заговора отдельных лиц.
Исключительные условия вызывали исключительные меры. Приходилось действовать тайно, чтобы силе противопоставить силу.
Такие дальнозоркие и осторожные политики, как граф Воронцов, Панин и другие современники, были проникнуты убеждением, что что-нибудь должно произойти для спасения России, и это очень характерно для тогдашнего положения, в особенности, если принять во внимание, что это были люди благородные, бескорыстные, к тому же консерваторы, ничего общего с господствовавшим либерализмом французской революции не имевшие.
В феврале 1801года, т.е. за несколько дней до катастрофы, граф С.Р.Воронцов писал симпатическими чернилами из Соутгемтона Новосильцеву, который также находился в это время в Англии, следующее: «Вы говорите, что не следует слишком строго осуждать очень интересующую нас особу, так как подневольная жизнь развратила её характер. Вы полагаете, что не следует терять надежды, так как это лишает нас энергии в несчастии. Это было бы до известной степени верно, если бы только существовали хоть какие-нибудь основания ожидать перемены. Такая перемена неминуема и естественна, утверждаете вы. А если, вопреки необходимости и возможности, эта перемена всё-таки не наступает, то должно же существовать основное препятствие, которое её задерживает. Что же касается подневольной жизни, которая испортила характер известной особы, то я вам скажу, мой милый друг, что слабость и твёрдость души можно сравнить с физическими талантами. Существуют мягкие тела, лишённые упругости, прежней формы, как, например, бумага, воск, свинец, олово и т.п.; слоновая кость и сталь или ломаются, или быстро принимают первоначальное положение, когда их сдавливают или сгибают. А об упругости воздуха и пара вы лучше меня знаете, что они разрушают всё, что производит слишком сильное давление на них. К нашему несчастью, мы до сих пор имели возможность наблюдать только воск и олово. В таком случае всё потеряно. При всём своём старании я никакого утешения в будущем найти не могу. Как будто мы с вами находимся на корабле, на котором кормчий и весь экипаж говорят на непонятном нам языке. Я страдаю морской болезнью и никак не могу излечиться от неё. Вы мне сообщаете, что поднялась буря и корабль должен пойти ко дну, потому что капитан сошёл с ума и избивает свой экипаж. И экипаж, состоящий более чем из тридцати человек, не смеет оказать сопротивление такой расправе с ним, потому что капитан одного матроса уже выбросил за борт, а другого убил. Мне остаётся в таком случае только ждать, что корабль наш погибнет. Между тем вы уверяете, что ещё есть надежда на спасение, потому что второй капитан умный и симпатичный молодой человек, пользующийся доверием экипажа. В таком случае я заклинаю вас вернуться на палубу и убедить молодого человека и экипаж спасти корабль и груз, которые частью принадлежат этому юноше; их тридцать человек против одного и было бы смешно бояться быть убитым сумасшедшим капитаном только потому, что, распоряжаясь с каждым отдельно, этот душевнобольной мог бы в короткое время выбросить за борт всех матросов и самого молодого человека. Вы говорите, что не понимаете языка и не умеете с этими людьми объясняться, но пойдёте всё-таки на палубу, чтобы посмотреть, что там произойдёт. Вы возвращаетесь ко мне и заявляете, что опасность увеличивается, так как сумасшедший всё ещё правит кораблем. И, несмотря на это, вы всё ещё не теряете надежды. Будьте здоровы, мой друг! Вы счастливее меня, потому что у меня уже нет никаких надежд».
В этой пространной аллегории нет ни малейшего указания на те способы, какими нужно было бы действовать против стоящего у кормила правления «сумасшедшего капитана». Во всяком случае здесь предусмотрено, что последнего замещает молодой кормчий. Для этого было только два пути: или запереть капитана в его каюте и поставить у кормила молодого человека, или же выбросить за борт капитана. Большую ценность имеет
замечание, что молодой капитан и весь экипаж подвергались огромной опасности «быть выброшенными за борт душевнобольным». Отсюда можно заключить, что Новосильцев, незадолго перед тем прибывший в Англию, упоминал в разговоре с Воронцовым о носившихся тогда слухах, будто Павел намерен лишить Александра права престолонаследия и заключить его в крепость.
Почему Воронцов выдает себя за страдающего морской болезнью и не считает для себя возможным подняться на палубу, чтобы поговорить с молодым капитаном, остаётся непонятным для нас. Он уже не был больше русским послом и мог поэтому свободно приехать в Россию, чтобы побудить Александра предпринять какие-нибудь решительные шаги против отца. Вместо этого Воронцов убеждает Новосильцева взять на себя эту задачу, чтобы спасти второго капитана, экипаж и груз. Отказ Новосильцева, несколько неясно мотивированный незнанием языка, приводит Воронцова в отчаяние.
В это время два других человека из экипажа сговорились с молодым кормчим удалить с руля сумасшедшего капитана и запереть его в каюте.
Продолжение следует
Продолжение. Начало см.: «Воен.-истор. журнал». 2008. №6—7, 9—10.
ИЗ РЕДАКЦИОННОЙ ПОЧТЫ «ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА»
Уважаемая редакция «Военно-исторического журнала»!
Я выписываю «ВИЖ» 23 года и не разочаровалась в своём выборе несмотря на то что подписная цена постоянно меняется. Журнал я использую в своей работе как на уроках литературы, так и на уроках истории. Даю «ВИЖ» для чтения и для работы студентам исторического факультета местного университета, работникам Дворца творчества им.А.А.Алексеевой.
Многие из людей даже не знают о существовании «Военно-исторического журнала». На одном из совещаний учителей истории я задала вопрос, выписывают ли они «Военно-исторический журнал». Ответ был отрицательный.
Ваш журнал натолкнул работников музея Дворца творчества на поисковую работу. В своё время вы неоднократно помещали материалы о Соловецкой школе юнг. Оказалось, что в Череповце в 1944—1947гг. тоже работала школа юнг для подростков 12—14лет (по образцу Соловецкой школы юнг). В ней училось более 80человек. Имена и фамилии 30 из них найдены. После войны школу расформировали, а ребят направили в Рижское морское училище. Многие из выпускников связали свою судьбу с морем, некоторые сделали хорошую карьеру в других направлениях. Например, Доршаков Владимир Александрович своим упорным трудом добился того, что 5лет возглавлял город Петрозаводск, 18лет был Министром бытового обслуживания Карелии. Его девиз: «Упорный труд даёт результаты. Хочешь на работе расти, надо много знать, а чтобы знать, надо учиться». Выпускники школ юнг Семён Малышев и Геннадий Быстров стали капитанами дальнего плавания.
