CC BY
47
УДК 81'373
РОЛЬ ОБРЯДОВОЙ ЛЕКСИКИ В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТАХ
Егорова О.Н., Манукян Д.Д.
Обряды сопутствуют многим событиям жизни человека. Они фиксируют миропорядок, отражают многообразные связи и взаимоотношения людей в обществе. При этом всякий обряд, включенный в художественную канву, может способствовать как воссозданию исторической эпохи, так и более образному восприятию национального характера. Ключевые слова: обряд, текст, фольклор, цитация, магический ритуал.
THE ROLE OF CEREMONY LEXIS IN FICTION Egorova O.N., Manukyan D.D.
Ceremonies accompany many of the events of human life. They manifest world order, reflect multiform links and relations of people in the society. So, any ceremony in fiction can serve both the creation of corresponding historical epoch and more imaginative perception of national character. Keywords: Ceremony, text, folklore, citation, magic ritual.
Язык является системой знаков передающих информацию. Рассматривая и анализируя художественные произведения, мы анализируем, прежде всего, язык, т.е. лексические средства, при помощи которых писатель воссоздает окружающий мир. Именно слово позволяет писателю воздействовать на читателя и воссоздать в его воображении незабываемые образы.
«В самую сию минуту вижу необыкновенный свет в темном моем коридоре, вижу огненные круги, которые вертятся с блеском и с треском и, наконец, - о чуда! - являют мне твой образ, образ неописанной красоты, неописанного величества! Очи твои сияют, как солнцы; уста твои алеют, как заря утренняя, как вершины снежных гор при восходе дневного светила, - ты улыбаешься, как юное творение в первый день бытия своего улыбалось, и в восторге слышу я сладко-гремящие слова твои...» [1].
У каждого народа существуют неповторимые ассоциации образного мышления, обусловленные своеобразным наполнением каждого слова, особенностями языка, которые закрепляются в языковой системе и составляют национальную специфику.
В.А. Маслова, И.Г. Яковенко считают, что для выяснения сущности языка и его роли в формировании национального менталитета нужно подходить к языку не только как к средству коммуникации, но и как к неотъемлемому составному компоненту культуры, ибо язык и культура связаны между собой. Система образов, обрядов, традиций, существующие в человеческом сознании, выражаются в языке.
Обрядовый фольклор - это произведения устного народного творчества, которые, в отличие от фольклора внеобрядового, являлись органической частью традиционных народных обрядов [2]. В жизни любого народа обряды занимали важное
место: они складывались из века в век, передавались из поколения в поколение, постепенно накапливая разнообразный опыт.
Обряды сопутствовали многим событиям жизни человека, среди которых важнейшие -рождение, вступление в брак, смерть, исцеление и др. Жанровый состав обрядового фольклора разнообразен и расшифровка семантики лексических единиц обрядовых текстов дает не только информацию об общей структуре обряда, символике предметов, но и о мировосприятии той или иной общности производящей этот обряд.
Основополагающим в обрядовом тексте является действенный код. А при анализе обрядового текста необходимо говорить о значимости семантики расшифровки этого кода. Выделение семантической периферии каждой лексической единицы обрядового текста позволяет составить более полное представление о духовных ценностях народа. В предметном коде обряд высвечивает ту сторону вещей, действий, явлений, которые в обыденной жизни затемнены, не видны, но на самом деле определяют их истинную суть и назначение.
В системе обряда за многими предметами закреплена определенная магическая функция: охранительная, замещения, исцеления, очищения и др. На второй план уходят инструментальная, конструктивная, характеризующая функции, и возникает либо вещеобразность частей тела, либо псевдотелесность вещей.
Народные обряды и обрядовый фольклор получили глубокое и многогранное отображение в художественной литературе. В русской литературе фольклорные элементы можно встретить у А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, А.Н. Островского, Л.Н. Толстого и т.д.
В русских исторических романах использование фольклорных элементов для создания
исторического колорита широко наблюдалось уже в повестях и романах 20-30-х XIX столетия.
«Через две недели была и свадьба. Гостей съехалось тьма-тьмущая, ведь и тогда охотников пировать на чужой счет было вдоволь. Только столом тряхни, так то и дело гляди в окошко: поезда поездом к рыльцу по них клич кликали. Ну, ведь у прежних бар не пиво варить, не вино курить; хлеб, соль не купленные. Особенно у барона лавливались в море золоточешуйные рыбы с русскими клеймами, а на суши зверки на колесках. Вот повели жениха с невестой со всеми немецкими причудами в церковь. Барон под венцом стоял, охорашивая свою бороду, переступал с ноги на ногу, словно часовой журавль, и покрякивал очень гордо; зато бледная Луиза, бледная как фламское полотно, была ни жива ни мертва и сказала да так невнятно, так невольно, что оно девяноста шести нет стоило. Между тем кой-кто из гостей, особенно дамы в огромных своих фишбейнах, как цветки в корзинах, из-под вееров, словно из-за ширм, подсмеивались над неровнею.
«Муж не бобер, - сказала одна баронесса своей соседке, - проседь только меху цены придает».
«Морщины - такие борозды, на которых всходят плохие растения», - прибавил какой-то забавник.
«Поглядим, - рассуждали иные, - голубка ли выклюет глаза этому старому ворону, или он ощиплет ей перушки!» [3].
В середине XIX века фольклор широко использовался и в драмах, например, Мея «Царская невеста» и «Псковитянка», Чаева «Грозный царь Иван Васильевич. Народная песня в лицах». Стилизация под фольклор составляет в них основу речевого колорита. Чаев в подзаголовках к драмам сам указывает на фольклор как на жанрово-стилистическую особенность своих произведений, на имитацию в них стиля народных исторических песен.
Использование фольклорных элементов в художественных текстах применяется и для характеристики персонажей, и для воссоздания исторического колорита.
Наиболее ярким и умелым примером использования народно-поэтических средств, органически вплетенных в канву повествования, может служить роман А.К. Толстого «Князь Серебряный», в котором наблюдается широкое использование фольклорных элементов как для описания эпохи, создания исторического колорита, так и для характеристики героев.
Ритуал и традиция - тайные рычаги всех интеллектуальных сил народа. Это чудеса преданий и роскошь поэзии, прелесть эмблем, господство над умами в любопытстве и страхе.
В каждый обряд вкладывается свое содержание, но он всегда представляет собой
условное действие, цель которого - выразить в символической форме конкретные представления и определенные идеи.
В романе «Князь Серебряный» мы встречаем элементы народных сказаний, былин, заговоров, заклинаний, гаданий, поверий при помощи которых отображается мировосприятие того времени.
«Месяц взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница и шумящее колесо были озарены серебряным блеском. Вдруг раздался конский топот, и вскоре повелительный голос закричал под самой мельницей:
- Эй, колдун!
Казалось, новый приезжий не привык дожидаться, ибо, не слыша ответа, он закричал еще громче:
- Эй, колдун! Выходи, не то в куски изрублю!
Послышался голос мельника:
- Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а вот я сейчас к тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.
- Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! -закричал тот, которого мельник назвал князем, -разве ты не знал, что я буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
- Батюшка, не кричи, бога ради, не кричи, все испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится шума, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил их!
- Ну, добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бы тебе на свет не родиться. Еще не выдумано, не придумано такой казни, какую я найду тебе!
- Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу; что после случится, в том один бог властен. А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну!
- Ну, ну, старик, не бойся, я пошутил.
Проезжий привязал лошадь к дереву. Он был
высокого роста и, казалось, молод. Месяц играл на запонках его однорядки. Золотые кисти мурмолки болтались по плечам.
- Что ж, князь, - сказал мельник, - выучил ты
слова?
- И слова выучил, и ласточкино сердце ношу
на шее.
- Что ж, боярин, и это не помогает?
- Нет, - отвечал с досадой князь, - ничего не помогает! Намедни я увидел ее в саду. Лишь узнала она меня, побледнела, отвернулась, убежала в светлицу!
- Не прогневись, боярин, не руби невинной головы, а дозволь тебе слово молвить.
- Говори, старик.
- Слушай, боярин, только я боюсь говорить...
- Говори! - закричал князь и топнул ногой.
- Слушай же, батюшка, уж не любит ли она другого?
- Другого? Кого ж другого? мужа? старика?
- А если... - продолжал мельник, запинаясь, -если она любит не мужа?..
- Ах ты леший! - вскричал князь, - да как это тебе на ум взбрело? Да если б я только подумал про кого, я б у них у обоих своими руками сердце вырвал!
Мельник отшатнулся в страхе.
- Колдун, - продолжал князь, смягчая свой голос, - помоги мне! Одолела меня любовь, змея лютая! Уж чего я не делал! Целые ночи перед иконами молился! Не вымолил себе покою. Бросил молиться, стал скакать и рыскать по полям с утра до ночи, не одного доброго коня заморил, а покоя не выездил! Стал гулять по ночам, выпивал ковши вина крепкого, не запил тоски, не нашел себе покоя в похмелье! Махнул на все рукой и пошел в опричники. Стал гулять за царским столом вместе со страдниками, с Грязными, с Басмановыми! Сам хуже их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а не залил кровью тоски моей! Боятся меня и земские и опричники, жалует царь за молодечество, проклинает народ православный. Имя князя Афанасья Вяземского стало так же страшно, как имя Малюты Скуратова! Вот до чего довела меня любовь, погубил я душу мою! Да что мне до нее! Во дне адовом не будет хуже здешнего! Ну, старик, чего смотришь мне в глаза? Али думаешь, я помешался? Не помешался Афанасий Иванович; крепка голова, крепко тело его! Тем-то и ужасна моя мука, что не может извести меня!
Мельник слушал князя и боялся. Он опасался его буйного нрава, опасался за жизнь свою.
- Что ж ты молчишь, старик? али нет у тебя зелья, али нет корня какого приворотить ее? Говори, высчитывай, какие есть чародейные травы? Да говори же, колдун!
- Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!
Вяземский горько усмехнулся.
- Меня уж и так боятся, - сказал он, - не надо мне плакуна твоего. Называй другие травы.
- Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет. Есть
ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не утонешь.
- А боле нет других?
- Как не быть, батюшка, есть еще кочедыжник, или папоротник; кому удастся сорвать цвет его, тот всеми кладами владеет. Есть иван-да-марья; кто знает, как за нее взяться, тот на первой кляче от лучшего скакуна удерет.
- А такой травы, чтобы молодушка полюбила постылого, не знаешь?
Мельник замялся.
- Не знаю, батюшка, не гневайся, родимый, видит бог, не знаю!
- А такой, чтобы свою любовь перемочь, не знаешь?
- И такой не знаю, батюшка; а вот есть разрыв-трава; когда дотронешься ею до замка али до двери железной, так и разорвет на куски!
- Пропадай ты с своими травами! - сказал гневно Вяземский и устремил мрачный взор свой на мельника.
Мельник опустил глаза и молчал.
- Старик! - вскричал вдруг Вяземский, хватая его за ворот, - подавай мне ее! Слышишь? Подавай ее, подавай ее, леший! Сейчас подавай!
И он тряс мельника за ворот обеими руками. Мельник подумал, что настал последний час его. Вдруг Вяземский выпустил старика и повалился ему в ноги.
- Сжалься надо мной! - зарыдал он, - излечи меня! Я задарю тебя, озолочу тебя, пойду в кабалу к тебе! Сжалься надо мной, старик!
Мельник еще более испугался.
- Князь, боярин! Что с тобой? Опомнись! Это я, Давыдыч, мельник!.. Опомнись, князь!
- Не встану, пока не излечишь!
- Князь! князь! - сказал дрожащим голосом мельник, - пора за дело. Время уходит, вставай! Теперь темно, не видал я тебя, не знаю, где ты! Скорей, скорей за дело!
Князь встал.
- Начинай, - сказал он, - я готов.
Оба замолчали. Все было тихо. Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь и вертеться. Где-то в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала порой в гущине леса.
Старик и князь подошли к мельнице.
- Смотри, князь, под колесо, а я стану нашептывать. Старик прилег к земле и, еще задыхаясь от страха, стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.
- Что видишь, князь?
- Вижу, будто жемчуг сыплется, будто червонцы играют.
- Будешь ты богат, князь, будешь всех на Руси
богаче!
Вяземский вздохнул.
- Смотри еще, князь, что видишь?
- Вижу, будто сабли трутся одна о другую, а промеж них как золотые гривны!
- Будет тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще, говори, что видишь?
- Теперь сделалось темно, вода помутилась. А вот стала краснеть вода, вот почервонела, словно кровь. Что это значит?
Мельник молчал.
- Что это значит, старик?
- Довольно, князь. Долго смотреть не годится, пойдем!
- Вот потянулись багровые нитки, словно жилы кровавые; вот будто клещи растворяются и замыкаются, вот...
- Пойдем, князь, пойдем, будет с тебя!
- Постой, - сказал Вяземский, отталкивая мельника, - вот, словно пила зубчатая ходит взад и вперед, а из-под нее словно кровь брызжет!
Мельник хотел оттащить князя.
- Постой, старик, мне дурно, мне больно в составах... Ох, больно!
Князь сам отскочил. Казалось, он понял свое видение. Долго оба молчали. Наконец Вяземский сказал:
- Хочу знать, любит ли она другого!
- А есть ли у тебя боярин, какая вещица от
нее?
- Вот что нашел я у калитки! Князь показал голубую ленту.
- Брось под колесо! Князь бросил.
Мельник вынул из-за пазухи глиняную сулею.
- Хлебни! - сказал он, подавая сулею князю. Князь хлебнул. Голова его стала ходить кругом, в очах помутилось.
- Смотри теперь, что видишь?
- Ее, ее!
- Одною?
- Нет, не одну! Их двое: с ней русый молодец в кармазинном кафтане, только лица его не видно. Постой! Вот они сплываются... все ближе, ближе... Анафема! они целуются! Анафема! Будь ты проклят, колдун, будь проклят, проклят!
Князь бросил мельнику горсть денег, оторвал от дерева узду коня своего, вскочил в седло, и застучали в лесу конские подковы. Потом топот замер в отдаленье, и лишь колесо в ночи тиши продолжало шуметь и вертеться» [4].
Воде издавна приписывали волшебные качества. Она, согласно утверждениям, является самым лучшим носителем информации, её легко очищать от негатива и записывать на нее нужные сведения. Она являлась священной стихией и всегда
наделялась благодетельной силой, что и отображено в цитируемом отрывке.
Особую роль ритуал играет во врачевании, когда целью является регенерация человеческого существа. Ритуал возвращает человека ко Времени начала, чтобы он начал новую жизнь, заново родился и исцелился.
Один из эпизодов романа «Князь Серебряный» изображает опричников, которые привезли раненного Вяземского к колдуну-мельнику, чтобы тот заговором остановил кровь:
«- Можно ль унять кровь, старик?
- Трудно, кормилец, трудно. Сабля-то была наговорная!
- Наговорная? Слышите, ребята, я говорил, наговорная. А то как бы ему одному семерых посечь!
- Так, так! - отозвалися опричники, - вестимо, наговорная; куды Серебряному на семерых!
Мельник все слушал и примечал.
- Ишь как руда точится! - продолжал он, - ну как ее унять? Кабы сабля была не наговорная, можно б унять, а то теперь... оно, пожалуй, и теперь можно, только я боюсь. Как стану нашептывать, язык у меня отымется!
- Нужды нет, нашептывай!..
Мельник нагнулся над Вяземским, перевязал ему раны, прочитал «Отче наш», положил руку на голову князя и начал шептать:
«Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!»
По мере того как старик шептал, кровь текла медленнее и с последним словом совсем перестала течь....» [4].
Этот эпизод отображает верования народа о мощной жизненной энергии заключенной в крови человека. И если каким-либо образом воздействовать на кровь, то можно восстановить или повредить жизненную энергию человека.
При переводе текста на другой язык и при воссоздании реалий чужой культуры часто имеет место такое явление, как «социокультурная адаптация». Особенно это свойственно произведениям, которые отличаются яркой национальной окраской, как по форме, так и по содержанию. Не все традиции, свойственные одному народу, имеют яркое отражение в других культурах, а одни и те же образы-символы могут иметь в разных лингвокультурах разную интерпретацию, что позволяет говорить о возможности замены некоторых реалий, свойственных данному языку, эквивалентами, существующими в языке, на который делается
перевод. Тем самым мы говорим о социокультурной адаптации, которая позволяет читать текст, воссозданный в рамках другой культуры.
Например, устойчивое выражение «дремучий лес» переводится на французский «foret profonde» (глубокий лес), «стрельцы» - des gardes royaux (королевские гвардейцы), «змея подколодная» - cette petite vipère (эта маленькая гадюка), maudite vipère (проклятая гадюка), «чаща лесная» - le plus profond de la forêt (самый глубокий лес) и т.д. Подобным образом осуществляется достижение смысловой адаптации и при переводе других терминов, имеющих ярко выраженный национальный характер.
Говоря о воссоздании особенностей национального колорита в художественных текстах мы, прежде всего, говорим о традициях и особенностях мировосприятия представителей разных культур. А при переводе текстов с ярко выраженными национальными особенностями стремимся к достижению смысловой адаптации, что вполне возможно, но требует более тщательной работы с текстом.
Если внешние формы языков лежат на поверхности и бросаются в глаза, то сложнее дело обстоит с их внутренними формами, поскольку семантические отличия между языками не лежат на поверхности, а спрятаны в их глубине.
Таким образом, художественный текст, в который включены фольклорные элементы, имеет сложную, синкретичную структуру. Народнопоэтические языковые средства, органически вписанные в диалогическую и монологическую речь героев, в сочетании с архаическими, разговорно-просторечными, не только усиливают в произведении речевой колорит изображаемой эпохи, способствуют стилистической дифференциации речи героев, ее разнообразию в зависимости от социальной среды, ситуации, индивидуального характера, но и придают языку произведения неповторимую национальную самобытность.
Языкознание
Список литературы
1. Карамзин Н.М. Наталья, боярская дочь / Русская историческая повесть в 2 т. - М.: Художественная литература, Т.1 - 1988. - С. 28
2. Обрядовый фольклор [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.litdic.ru/obryadovyj-йэШог/ (дата обращения: 25.07.2016).
3. Бестужев-Марлинский А.А. Замок Эйзен. / Русская историческая повесть в 2 т. - М.: Художественная литература, Т.1 - 1988. - С. 200-201
4. Толстой А.К. Князь Серебряный. Повесть времен Иоанна Грозного. - М., 1991. - 320 с.
Об авторах
Егорова Ольга Николаевна - кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков и методики их преподавания Армавирского государственного педагогического университета, [email protected]
Манукян Диана Давидовна - кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры иностранных языков и методики их преподавания Армавирского государственного педагогического университета, [email protected]
