CC BY
221
ББК 63.3(2)51 YAK 947.066.22:304.3
В.Я. МАУЛЬ
V.Y. MAUL
ПУГАЧЁВ/«ПЁТР III» И ЕГО ПЕРВЫЕ СТОРОННИКИ (ДИСКУССИОННЫЙ ВОПРОС ИЗ ИСТОРИИ РОССИЙСКИХ САМОЗВАННЕВ)
PUGACHYOV/«PETER III» AND HIS FIRST SUPPORTERS (A DEBATABLE QUESTION FROM HISTORY OF RUSSIAN IMPOSTORS)
В статье рассматриваются малоизученные аспекты истории Пугачёвского бунта 1773-1775 годов. Анализ следственных материалов ставит под сомнение точку зрения об осведомлённости казаков в самозванстве Пугачёва.
The article deals with the little-studied aspects of Pugachev's revolt history in 17731775. The analysis of evidences arouse the doubt in the opinion that Cossacks knew about imposture of Pugachev.
Ключевые слова: самозванец, самозванство, царь, Пугачёвский бунт, казаки, историография.
Key words: a pretenders, imposture, tsar, Pugachev's revolt, Cossacks, historiography.
Российские самозванцы заслуженно считаются одним из наиболее ярких и малоизученных феноменов отечественной истории на протяжении прежде всего ХУП-ХУШ вв. Из 147 ложных претендентов монархического типа, которых скрупулёзно насчитал О.Г. Усенко, только единицам повезло быть упомянутыми на страницах специальных исследований. В основном мы знаем о тех из них, которые были связаны с движениями социального протеста, причём больше всего известны первые два Лжедмитрия и Е. Пугачёв. Историки как правило «предпочитают не замечать лжемонархов, остававшихся в стороне от волнений, бунтов и восстаний» [31, с. 17-18].
По этим причинам эвристические достижения в названной области надо признать достаточно скромными. Отсутствуют и комплексные монографические исследования. Реализуя накопленный в последние десятилетия методологический ресурс, обратимся к одному из спорных вопросов истории самозванцев. В литературе он формулируется примерно в таком виде: «Неужели те казаки пребывали в таком невежестве, что так вот, сразу, не сомневаясь, поверили в неожиданно явившегося «ампиратора», не разгадали в нем своего брата-мужика и готовы были идти за ним в огонь и воду, даже на смерть?» [6, с. 141].
Обычно подразумевается, что сторонники всегда были в курсе реальной ипостаси объявлявшихся «государей» или кого-либо из их «родни». Ещё в XIX веке историк А.Г. Брикнер утверждал: «Не должно думать, чтобы приверженцы мнимых царевичей, царей и императоров верили в подлинность претендентов» [3, с. 204]. Аналогичного мнения о самозванцах придерживалась советская историография, известный представитель которой М.Н. Тихомиров совершенно определённо заявлял: «Наглый обман поддерживался такими же наглыми людьми» [28, с. 116]. Современный историк Д. Свак определяет самозванчество как «продукт грубого, склоняющегося к цинизму прагматизма», «будучи первоначально неприкрытым мошенничеством, -пишет он - самозванчество и позже неизменно пользовалось средствами сознательного обмана» [26, с. 52-53]. Так же считают и многие другие исследователи, изучающие историю тех или иных самозванцев.
Особняком стоит обоснованная в последние годы позиция, согласно которой «наивный монархизм» трудящихся был не базой, а препятствием для поддержки заведомых самозванцев; даже ближайшее окружение самозваного претендента на царский трон должно было пребывать в уверенности, что служит «подлинному» государю» [32, с. 86]. Как видим, это эксклюзивное и перспективное мнение, хотя и с противоположной оценочной маркировкой, выдержано в столь же бескомпромиссной и обобщающей тональности.
Однако и та, и другая категоричность представляются неуместными в освещении исторических событий вообще, в том числе такого загадочного явления, как российские самозванцы. Среди них были личности разного масштаба, а потому единый аксиологический шаблон здесь едва ли применим. Полагаю, что к названной проблематике надо подходить более взвешенно и дифференцированно.
Конечно, когда речь идёт об откровенных авантюристах типа Н. Крето-ва, то здоровый скепсис учёных будет вполне понятным и оправданным. Известно, что этому пропившемуся офицеру одного из батальонов Оренбургского гарнизона в поисках необходимых денег пришла в голову заманчивая мысль, о которой он и сообщил своему денщику Лаврентьеву: «Я, брат, вот что вздумал, мне кажется, оно лутче всево будет: я хочу сказываться государем Петром Фёдоровичем, так все служить будут». На возражения и сомнения Лаврентьева он отвечал: «А, может иной дурак и поверит! Ведь де простые люди многие прежде о ево сумневались и говорили, что будто бы он не умер» [27, с. 119].
Иначе говоря, с Н. Кретовым и иже с ним всё достаточно очевидно, но когда рассуждения историков абсолютизируются в качестве истины в последней инстанции и экстраполируются на всех самозванцев без исключения, то согласиться с ними становится сложнее.
В качестве примера обратимся к истории одного из самых известных российских лжемонархов Пугачёва/«Петра III». Надо признать, что сегодня Пугачёвский бунт находится на периферии учёного интереса, но не так давно он считался одной из наиболее ангажированных тем, хотя мнения на его счёт и по поводу его предводителя претерпевали заметную эволюцию. Так, первый русский историк-марксист М.Н. Покровский, недалеко уйдя от оценок своих дореволюционных коллег, давал ещё вполне уничижительную характеристику Пугачёва и всей его затеи [13, с. 132-133]. Постепенно отношение к вождю бунтовщиков менялось на более комплиментарное, его уже считали не «атаманом разбойников», а выдающимся предводителем восставшего народа. Однако, по мнению советских историков, серьёзного идеологического упрёка лидеры так называемой «крестьянской войны» заслуживали за то, что намеренно эксплуатировали неразвитое политическое сознание трудящихся, их «царистские иллюзии», хотя и делали это ради благих целей. В унисон звучат разделённые во времени типовые высказывания С.М. Троицкого и Р.В. Овчинникова. Первый из них полагал, что «ближайшие сподвижники прекрасно знали, что Пугачёв не «Пётр III», а донской казак, и вместе с ним совершенно сознательно использовали идею самозванства, чтобы поднять народ на борьбу с крепостным гнетом» [30, с. 143]. Второй также безапелляционно подтверждал: «Казаки-заговорщики после некоторых колебаний согласились признать Пугачёва «императором Петром III». Они усматривали в самозванстве Пугачёва несомненные выгоды для дела восстания» [8, с. 23].
Уверенность, будто «уже в период подготовки восстания [Пугачёв] открыл некоторым наиболее доверенным казакам своё подлинное имя» [1, с. 30], основывается на показаниях нескольких человек, непосредственно стоявших у истоков самозванческой интриги. «Расспросные речи» многочисленных других повстанцев за редким исключением (М. Горшков, И. Ульянов) к сути разбираемого нами вопроса прямого отношения не имеют.
Назовём имена главных «фигурантов»: отставной солдат С. Оболяев, яицкие казаки Д. Пьянов, Г. Закладнов, С. Кунишников, И. Чика-Зарубин, Т. Мясников, Д. Караваев, М. Шигаев, беглый крестьянин А. Чучков и некоторые иные персонажи. Чаще всего историки обращаются к протоколам допросов И. Зарубина и секретаря повстанческой Военной коллегии илецкого казака М. Горшкова, в которых подтверждается мнение о будто бы вполне осведомлённых застрельщиках самозванства. Выяснение его обоснованности требует внимательного компаративного анализа комплекса следственных материалов по делам инициаторов Пугачёвского бунта.
Например, из слов И. Чики-Зарубина можно понять, что у него изначально возникли определённые подозрения («по лицу и образу счёл, что ему государем быть нельзя»), которые он решил проверить, беседуя с другим свидетелем появления долгожданного «императора» на Яике: «Приехав он, Зарубин, пришёл к Короваеву и стал ему говорить, чтоб он сказал правду, что, дескать, это за человек, котораго они за государя почитают». На что после некоторых раздумий и отговорок последовал ответ: «Ето де не государь, а донской казак, и вместо государя за нас заступит, нам де все равно, лишь быть в добре» [19, с. 130].
Далее И. Зарубин сообщил о приватном разговоре с самим самозванцем: «Как де, батюшка, скажи де сущую правду про себя, точно ли де ты государь». Самозванец отвечал: «Точьной я де вам государь». А Зарубин на то говорил: «Вить де нас, батюшка, не сколько теперь, только двоечька; мне де вить Короваев росказал о тебе все точьно, какой ты человек». На то Пугачёв и спросил: «Что же де тебе Короваев-ат о мне сказал?» Зарубин и начал говорить: «От людей де утаишь, а от Бога вить не утаишь, - ты де донской казак!» На это Пугачёв сказал: «Врёшь де, дурак». То Зарубин говорил: «Я де в том Караваеву дал клятву, чтоб никому о том не сказывать, так теперь и тебе де, батюшка, даю, - вит де мне в том нужды нет: хоша де ты и донской козак, только де мы уже за государя тебя принели, так тому де и быть». Выслушав сие, злодей ответствовал: «Ну, кали так, то смотри же, держи вътайне: я де подлинно донской козак Емельян Иванов. Не потаил де я о себе и сказывал Короваеву и Шыгаеву, такъже Пьянову» [19, с. 131].
Получается, что трое вышеназванных казаков к этому времени уже знали настоящее имя Е. Пугачёва и теперь открыли его И. Зарубину. Однако имеющиеся источники не дают ответа на вопрос, когда и от кого они успели получить столь важную информацию. Таких сведений нет ни в их показаниях, ни в пугачёвских, ни у других очевидцев происходящего.
Вполне буднично, как будто это совершенно заурядное дело, объяснил И. Чика-Зарубин мотивы своего решения поддержать самозванца: «И он, ... положил о том, что так тому и быть, ибо всему войсковому народу то было надобно»; «Имея намерение уже признать его за государя, стараться утвердить его на царство, а потому, хотя и получили они публикованные манифесты, то, зная и бес того о самозванце, не помышляли отстать от него, лстяся тем, что завладеет он, злодей, царством» [19, с. 131-132].
Казалось бы, в распоряжении историков вполне убедительные аргументы, прозвучавшие из уст человека, не понаслышке знакомого с ситуацией. Тем не менее их достоверность можно поставить под сомнение. Как правило, не уделяется должного внимания обстоятельствам, при которых даны эти признательные показания. О них сообщается в первых же строках протокола: «Сей допрос показателю яицкому козаку Зарубину . был в присуд-ствии читан, в чем он по двенатцетикратном увещевании утвердился, но под наказанием» [19, с. 128].
По похожему поводу (речь шла о самозваном «сыне» английского короля и императрицы Елизаветы корнете И. Опочинине) историк А.П. Барсуков писал: «Нужно ли пояснять читателю, что означало в те крутыя времена кроткое с виду выражение: увещевания следователя. После этих увещеваний даже самые крепкие люди бледнели, тряслись как в лихорадке и падали в обморок. при настоящих дознаниях были в ходу пытки» [2, с. 210].
Надо полагать, как одного из самых выдающихся бунтовщиков И. Чику-Зарубина «увещевали» с особым пристрастием. Не лишено смысла предположение, что заплечных дел мастера были настроены добиться от него именно и только того, что хотели услышать следователи, направляемые «чуткими» указаниями императрицы, внимательно следившей за ходом дознания. Убеждая в необходимости подтвердить официальную трактовку самозванческой интриги, его соблазняли обещаниями, «что чрез это я себе зделаю легкость, но мне де не верилось» [19, с. 136]. Когда же уговоры не помогли, в ход пошли двенадцатикратные «увещевания».
И тем не менее в ситуации с И. Зарубиным не всё согласуется с привычными историографическими оценками. Во-первых, он отнюдь не сразу дал необходимые показания, поначалу «не признался, что ведал прямо о злодее Емельке Пугачёве» [19, с. 136]. Во-вторых, руководивший дознанием генерал-майор П.С. Потёмкин в итоге вынужден был сообщить императрице о своей неудаче: несмотря на все «увещевания», И. Зарубин так и не раскаялся, а «дерзновенно» заявлял, что все его помыслы и деяния «есть истинное служение Отечеству», направленное на защиту «нещастного государя». Выходит, для него вопреки настойчивости следствия Е. Пугачёв от начала до конца оставался «несчастным государем», а не «известным злодеем-самозванцем».
Насквозь надуманная версия была выдвинута в часто цитируемом протоколе допроса М. Горшкова. Он не присутствовал среди тех, кто первыми обнаружили объявившегося «императора», однако на масленицу 1774 г. якобы узнал все подробности из откровений изрядно подвыпившего Т. Мясни-кова - командира пугачёвской гвардии. Вот как развивались события в изложении М. Горшкова: яицкие казаки (Мясников, Зарубин, Шигаев и Караваев) поехали «на охоту на речку Таловую», увидели там, «стоящую на берегу раскинутую полатку и подле неё лошадь с телегою», поинтересовались, «что тут за люди стоят». В ответ «не ведомо какой то человек в посконной рубахе и в крестьянском платье» сразу же признался им, «что он донской казак Еме-льян Пугачёв», находящийся в бегах. И вдруг без каких-либо веских оснований («приметили в нем проворство и способность») казаки «вздумали взять ево под своё защищенье, и... назвать сего Пугачёва покойным государем Петром Фёдоровичем, дабы он нам возстановил все наши прежния обряды, какия до сего были, а бояр, которыя больше всего в сем деле умничают и нас разоряют всех истребить» [12, л. 1об.-2об.].
Вполне допустимо, что обойдённый пугачёвскими «милостями» Т. Мясников в процессе трапезы «гораздо зделался пьян» [12, л. 1] и в самом деле мог завести с собеседником разговор о самозванстве. Его обиды на невнимание со стороны «государя» были хорошо известны. Но к этому обстоятельству вернёмся чуть позже, к тому же оно не делает предложенную М. Горшковым интерпретацию более реалистичной. В ней важно обратить внимание на перестановку ролевых коллизий первой встречи. Оказывается, не Е. Пугачёв неудачно попытался выдать себя за Петра III, надеясь обманным путём заручиться поддержкой казаков, а наоборот, они сами, случайно встретившись и узнав, что перед ними беглый донской казак Е. Пугачёв, внезапно решили назвать его высочайшим именем, «зделать над собою атаманом и возстано-вителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев» [12, л. 2].
Кроме того, согласно словам М. Горшкова получается, что группа яиц-ких казаков поехала в степь с целью просто поохотиться, а там уж и произошла эта нежданная встреча, затем вылившаяся в грандиозную самозванческую затею. Однако из расспросов всех других очевидцев явствует, что «охотники» заранее знали о пребывании «государя» на постоялом дворе Оболяева и под видом «стреляния сайгаков» целенаправленно отправились к нему: «Мы де слышали, что здесь обретается царь Пётр Фёдорович, так приехали сюда его посмотреть» [22, л. 120об.] и предложить свои услуги. Добавим ещё, что никто из них никогда не утверждал, будто Пугачёв сразу назвался настоящим именем, такой явный вымысел встречается только в допросе М. Горшкова.
Кстати о том, что, находясь «под шафе», первые заговорщики не прочь были раскрыть окружающим генеалогическую тайну «надежи-государя», свидетельствовал ещё один видный бунтовщик И. Ульянов. Он слышал «от Зарубина, от Шигаева и от протчих яицких казаков неоднократно между разговорами, бывши пьяные, что самозванец есть донской казак и был, ещё прежде содержания под караулом, у них на Яике, у Пьянова - казака в доме, и прославить себя государем совет имел, а потом поиман и содержался в Казане, из Казани ж ушёл и по прежним советам принял на себя имя государя. Почему он, Ульянов, уже знал, что он, самозванец» [18, с. 127].
Не исключено, что автор этого разоблачения припомнил действительно услышанные от загулявших сотоварищей слова, насколько они сохранились в его памяти, в момент разговора одурманенной алкогольными парами. Удивляться принципиальной возможности подобных речей не приходится. Под влиянием многих факторов - разоблачительной агитации правительства, всеобщего уныния от частых поражений и, главное, допущенных пугачёвских промашек - даже у ближайшего окружения могли возникнуть подозрения в отношении «царя-батюшки». Такую реакцию вызвала, например, его свадьба с казачкой Устиньей Кузнецовой, состоявшаяся за две недели до масленицы: «Навела на некоторых сия его женидьба сумнение такое, что государи на простых никогда не женятся, а всегда берут за себя из иных государств царскую или королевскую дочь» [21, с. 101].
В связи с подобными обстоятельствами Е. Пугачёв на допросе высказал предположение, что яицкие казаки, «хотя сперва и были несколько уверены, что он государь, но после, уповает, приметили ево невежество» [24, с. 131]. Нет ничего невероятного, что теперь, задним числом, они пытались виртуально править ситуацию, пересматривая своё мнение о самозванце. Само собой, что легче всего это было сделать «под пьяную лавочку», когда крик отчаяния и разочарования от несбывшихся и обманутых надежд сам рвался наружу. Однако от сомнений до уверенности в самозванстве большая дистанция.
Обратим внимание, что в двух последних случаях (у М. Горшкова и И. Ульянова) мы узнаём о мыслях и словах главных заговорщиков, пересказанных из вторых уст. Рассмотрим, насколько они аутентичны, например, показаниям самого Т. Мясникова.
Известно, что его допрашивали трижды, но каждый раз он заявлял об искренней убеждённости в том, что имел дело с подлинным государем. 9 мая 1774 г., когда Т. Мясников впервые предстал перед следователем, на вопрос «каким он теперь Пугачёва почитает: государем или самозванцем, на то он отвечал: «Бог ста ево знает, я и сам не знаю, за какого его почесть. Вить вот вы де называете ево Пугачёвым, а он так называет себя государем, и мы за такого ево и почитали» [21, с. 100].
Примерно через месяц, будучи расспрошен вторично, он привёл новые обоснования высочайшей вере: «Самозванец, остановясь у Сластиных зимо-вей, повесил тут пойманнаго с послушной стороны казака Алексея Скворки-на... Чем и навёл он на всех приставших к нему казаков страх, да и уверились после учиненной им казни, что он истинной царь» [22, л. 135].
И даже оказавшись в Московской экспедиции Сената, Т. Мясников не изменил показаний, лишь скорректировал мотивировку: «О злодее, видя его на умете, и на хуторах, и на Усихе, не донёс и верно ему служил по простоте своей, не зная, что оной злодей донской казак, а считал его, смотря на других старших казаков, подлинно государем» [23, л. 257].
Получается, что М. Горшков просто-напросто оговорил Т. Мясникова, сам или по чьей-то подсказке приписал ему точку зрения и слова, которые тот скорее всего не произносил и не разделял. Примеры казанского архиепископа Вениамина, солдата И. Мамаева и других подтверждают, что ложные изветы в ходе следствия не раз имели место [9, с. 22; 14, с. 53-65]. В литературе было отмечено, что относительно достоверности «материалов допро-
сов» «на представителей администрации полностью положиться нельзя - их интерпретация фактов зависела от разных обстоятельств; и излишнее служебное рвение, и возможность получения взятки играли здесь немаловажную роль» [7, с. 258].
Ещё одним доводом на чаше весов сторонников версии сознательного обмана является утверждение Е. Пугачёва, будто яицкие казаки «точно знали, что он не государь, а донской казак, но они желали сим ево злодеянием получить себе помочь, ибо он сам от Шигаева настоящего своего имяни не таил» [17, с. 233].
Красноречивая на первый взгляд реплика измученного многократными продолжительными «увещеваниями» пленника также требует осторожного к себе отношения. Известно, что она была озвучена практически на последнем следственном мероприятии 5 декабря 1774 г. во время очной ставки с ближайшими сообщниками. Ни в одном из четырнадцати протоколов предыдущих его допросов подобных сведений нет, более того, регулярно приводимые им ранее свидетельства носят прямо противоположный характер.
Сравним с тем, что сообщал Е. Пугачёв следователям прежде: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: «Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки», то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: «На вот, кали вы не верите, щто я - государь, так смотрите - вот вам царской знак». И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске. Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря те знаки, сказали: «Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем» [16, с. 161-162].
До злополучной очной ставки Е. Пугачёв неизменно рассказывал с небольшими вариациями именно эту историю, которая, кстати, полностью согласуется со свидетельствами многих «фигурантов» дела. Отставной солдат С. Оболяев подчёркивал, как на просьбу Е. Пугачева: «Ну, детушки, не покиньте вы меня, соколы ясныя. Теперь-де я у вас пешей сизой орёл, подправьте-де мне сизому орлу крылья» казаки Д. Караваев и С. Кунишни-ков отвечали ему со слезами: «Только-де не оставь нас, надежа-государь, а за то мы все с Яицким войском, - что ни прикажете и не потребуете, - зделаем» [20, л. 44об.]. Аналогичным образом вспоминал судьбоносную первую встречу Т. Мясников, отметивший, как после предъявления «царских знаков» его «великой страх обуял, так что руки и ноги затряслись» [21, с. 98]. Крестьянин А. Чучков, также присутствовавший при этой беседе, уточнил, что на просьбу Д. Караваева показать «царские знаки» Е. Пугачёв сначала праведно вознегодовал: «Раб ты мой, а повелеваешь мной», но потом, разрезав рубаху, всё-таки предъявил им визуальные «доказательства» своей избранности [15, л. 148об.]. Одним словом, всё «происходило таким образом, как помянутый мужик [Чучков. - В.М.] и казак Караваев в допросах своих показывают». Точно также «и свидетельство знаков самозванцовых происходило, как в допросе Караваева показано» [22, л. 121, 121об.].
Почему же теперь, когда расследование приближалось к окончанию, Е. Пугачёв внезапно решил изменить показания, переложить ответственность на яицких казаков, заявив об их изначальной осведомлённости в его самозванстве? Стоит ли доверять ему или же правда содержится в окончательных словах М. Шигаева, который «в очной ставке с злодеем говорил, что он о Пугачёве, что он - донской казак, не знал и злодею о сем не говорил» [17, с. 234]?
Возможно, дознавателям удалось «освежить» воспоминания Е. Пугачёва не без настоятельных требований со стороны императрицы, высказывавшей явное неудовольствие ходом разбирательства вопроса, «кто выдумал самозванство Пугачёва, .когда в него мысль сия поселилась, и от котора-го времяни он имя сие на себя принял, и с кем, во-первых, о сем у него речь была» [4, с. 102]. Потому-то для ускорения следствия к нему был подключён
известный в стране «кнутобоец», обер-секретарь С.И. Шешковский, одно имя которого наводило страх на любого арестанта, т. к. он «особливой дар имеет с простыми людьми, и всегда весьма удачно разбирал» [25, с. 93].
Источниковеды полагают, что протоколам допросов «присуща враждебная тенденциозность по отношению к Пугачёву, его соратникам и возглавленному ими восстанию»: «Они создавались в ходе следствия, в обстановке неравной психологической борьбы между следователем и подследственным». Представитель власти, «используя весь арсенал устрашения, вплоть до истязания и пыток, стремился, часто в ущерб истине, добиться показаний, усугубляющих вину и участь подследственного» [10, с. 98].
Возможно, так произошло и в нашем случае. Тщательно изучивший пугачёвские документы В.Г. Короленко считал несчастьем «для последующей истории», что «первоначальное следствие» попало в руки екатерининской креатуры - П.С. Потёмкина, «ничтожного и совершенно бездарного человека... А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему. застенки и пытки, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный образ живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов» [5, с. 20-21].
В этой связи Р.В. Овчинников имел все основания негативно оценить итоги следственного процесса: «Как ни старался Потёмкин, но не имел он успеха в исполнении важнейшего поручения Екатерины II - расследовании первопричин восстания Пугачёва и происхождения его самозванства» [9, с. 22].
Проведённый в статье ретроспективный анализ свидетельствует о неудаче и всего масштабного дознания в целом. Его вдохновителям и исполнителям так и не удалось привести к общему знаменателю показания даже главных обвиняемых, не все фрагменты складываются в единую картину, противоречия оказываются слишком заметными. В результате получилась не одна, а несколько различных версий встречи казаков и «третьего императора», но предпочтение было отдано той, которая изображала Е. Пугачёва и стоявших у истоков бунта яицких казаков людьми, осведомлёнными о самозванстве и прибегнувшими к мистификации от имени царя для достижения своих целей.
Оценивая познавательный потенциал следственных материалов по делам о государственных преступлениях, О.Г. Усенко предостерегает против излишне упрощённого подхода «к выявлению и осмыслению содержащейся в них информации», «многие историки страдают излишней «доверчивостью» к нередко встречающимся ложным показаниям». Учёным не следует забывать, «что большинство источников являются продуктами взаимодействия двух сознаний - следователей и подследственных. Если последние - выходцы из низших слоёв общества, то речь уже идёт о взаимодействии двух культур -«письменной» и «устной», «элитарной» и «народной» [33, с. 366-367, 369].
Имея в виду самозванство Е. Пугачёва, полностью солидарен с мнением, оспаривающим устоявшийся стереотип, «будто народ поддерживал самозванцев главным образом потому, что те обещали ему освобождение от крепостного гнёта, сытую жизнь и повышение социального статуса. При этом допускается возможность того, что трудящиеся (по крайней мере, их часть) могли идти за самозванцами, не веря в их царское происхождение, а просто используя их в своих целях. Подразумевается, что «толпе» все равно, кто взойдёт с её помощью на престол, - главное, чтобы новый царь был «мужицким», «хорошим», чтобы он защищал интересы народа» [34, с. 54].
Такой меркантильный взгляд на высокую особу («служил ему верно, надеясь, что завладеет он государством, и он, Ульянов, будет великим человеком» [18, с. 127]), вполне присущий нашим современникам, не подойдёт, однако, для понимания мотивации яицких казаков последней трети XVIII века. Картина мира «как самого Е. Пугачёва, так и участников восстания
тяготела к традиционным ценностям. Легенда о спасшемся царе-избавителе и вера в неё убедительно свидетельствует о господстве средневековых представлений о мире среди простонародья» [29, с. 530].
В той же прагматичной версии, которую предложило официальное следствие и подхватила последующая историография, пугачёвцы ведут себя неестественным для людей своего времени образом. Казалось бы, простые казаки православного вероисповедания, убедившись, что перед ними лжемонарх, должны были бежать от него, как от чумы. В религиозном мировосприятии самозванец - ставленник дьявола, служба ему - это прямая погибель для нетленной души. Но, почему-то игнорируя культурное вето традиции, первые сторонники Е. Пугачёва намеренно пытаются ввести в заблуждение своих товарищей по войсковому братству, выдавая исчадие ада, т. е. самозванца, за третьего императора: «Но он, Зарубин, и другие, которые знали, что он - козак, как уже положили в сердце своём произвесть злодейство, то оному и следовали, говоря для прославления наиболея Пугачёва государем: «Как де козаку принятца за такое великое дело?» [19, с. 133]. Подобное кощунство и святотатство кажутся, мягко говоря, нетипичными для рядовых простолюдинов прошлого, глубоко убеждённых в высокой сакральной значимости фигуры и власти царя. И даже для социальных маргиналов, к числу которых с оговорками можно отнести казачье сообщество [11].
Несомненно, для адекватной расшифровки кодовой символики традиционализма, воплощённой в изучаемых нами текстах культуры (любой источник - это фрагмент культуры, его создавшей), нужен другой контекстуальный ключ, иной эпистемологический ракурс. Под влиянием разного рода историографических поворотов сегодня акцентируется не событийный, а эмотивный дискурс прошлого. Иначе говоря, значимым для исследователей теперь оказывается не столько то, что было «на самом деле», а как происходившее воспринималось современниками, каким оно «разыгрывалось» в их умах. В такой постановке вопроса объективная реальность прошлого выступает перед историками как совокупность множества субъективных смыслов участников и просто свидетелей переживаемых событий. Потребность в их понимании адресует учёных к особенностям социально-психологического облика изучаемых персонажей.
Проникновение в сферу традиционной ментальности, в специфические механизмы её функционирования показывает, что поддержка Е. Пугачёва в образе Петра III была немыслимой без глубокой убеждённости в подлинности объявившегося на Яике «государя», слухи о скором пришествии которого задолго до этого уже будоражили душевный покой казаков: «Мы же де, козаки войсковой стороны, все уже о том думали и дожидались весны; где ни сойдёмся, говорили войсковые все: «Вот будет государь!» И, как приедет, готовились ево принять» [19, с. 129]. Да, самозванцу поверили, потому что хотели верить, но всё-таки поверили, а уже затем беззаветно «служили и хотели служить ему» [21, с. 100], пытаясь помочь вернуть прародительский престол. И логика такого выбора уходит корнями в культурную архаику прошлого, воплощая в поведенческих реакциях архетипические установки народного монархизма: истинный царь - это помазанник божий на земле, олицетворение вселенского добра, гарант социальной справедливости, а, следовательно, вступив на трон, он сумеет защитить поруганную правду и восстановит нарушенные «изменниками» порядки и обычаи. Поэтому поддержка его - это богоугодное дело.
Не учитывать ключевую роль данного обстоятельства как катализатора развития обстановки на Яике осенью 1773 года никак нельзя, ибо в противном случае историки вслед за екатерининскими следователями будут получать искажённую собственными домыслами картину возникновения Пугачёвского бунта и отношений самозваного «императора» с верными его сподвижниками, первыми узнавшими благую весть.
Литература
1. Андрущенко, А.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири [Текст] / А.И. Андрущенко. - М., 1969. - 360 с.
2. Барсуков, А.П. Рассказы из русской истории XVIII века по архивным документам [Текст] / А.П. Барсуков. - СПб., 1885. - 284 с.
3. Брикнер, А.Г. История Екатерины Второй [Текст] / А.Г. Брикнер. - СПб., 1885. - 853 с.
4. Записка Екатерины II главнокомандующему в Москве генерал-аншефу князю М.Н. Волконскому о необходимости установить происхождение самозванства Е.И. Пугачёва от 24 ноября 1774 г. [Текст] // Вопр. ист. - 1966. -№ 3. - С. 102.
5. Короленко, В.Г. Пугачёвская легенда на Урале [Текст] / В.Г. Короленко // Голос минувшего. - 1922. - № 2. - С. 15-26.
6. Лесин, В.И. Мятежная Россия [Текст] / В.И. Лесин. - М., 2000. - 416 с.
7. Майорова, А.С. Материалы допросов участников Пугачёвского восстания как биографический источник [Текст] / А.С. Майорова // Россия в ГХ-ХХ веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. - М., 1999. -С. 256-258.
8. Овчинников, Р.В. Манифесты и указы Е.И. Пугачёва (Источниковедческое исследование) [Текст] / Р.В. Овчинников. - М., 1980. - 281 с.
9. Овчинников, Р.В. Следствие и суд над Е.И. Пугачёвым и его сподвижниками (Источниковедческое исследование) [Текст] / Р.В. Овчинников. - М., 1995. - 272 с.
10. Овчинников, Р.В. Сподвижники Пугачёва свидетельствуют. [Текст] / Р.В. Овчинников // Вопр. ист. - 1973. - № 8. - С. 97-101.
11. Побережников, И.В. Народная монархическая концепция на Урале (XVIII -первая половина XIX в.) [Текст] / И.В. Побережников // Уральский исторический вестник. - 1994. - № 1. - С. 31-40.
12. Показание о Пугачёве секретаря пугачёвской военной коллегии Максима Горшкова и переписка его и других лиц с пугачёвским атаманом Васильем Торновым [Текст] // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 421. Л. 1-14.
13. Покровский, М.Н. Русская история с древнейших времен [Текст] / М.Н. Покровский // Избр. произв. - М., 1965. - Кн. 2. - 664 с.
14. Пособники и сторонники Пугачёва [Текст] // Русская старина. - 1876. -Т. XVII. - С. 53-74.
15. Протокол показаний А.С. Чучкова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 6 июня 1774 г. [Текст] // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 137-155.
16. Протокол показаний Е.И. Пугачёва на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4-14 ноября 1774 г. [Текст] // Емельян Пугачёв на следствии. - М., 1997. - С. 127-215.
17. Протокол показаний Е.И. Пугачёва на очной ставке с И.Н. Зарубиным, М.Г. Шигаевым и Д.К. Караваевым в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 5 декабря 1774 г. [Текст] // Емельян Пугачёв на следствии. -М., 1997. - С. 233-234.
18. Протокол показания И.И. Ульянова в Казанской секретной комиссии в августе 1774 г. [Текст] // Пугачёвщина. - Т. 2 : Из следственных материалов и официальной переписки. - М. ; Л., 1929. - С. 126-127.
19. Протокол показаний И.Н. Зарубина-Чики на допросе в Казанской секретной комиссии в сентябре 1774 г. [Текст] // Пугачёвщина. - М. ; Л., 1929. -Т. 2 : Из следственных материалов и официальной переписки. - С. 128-136.
20. Протокол показаний С.М. Оболяева на допросе в Оренбургской секретной комиссии 11 июня 1774 г. [Текст] // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 38-60.
21. Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года [Текст] // Вопр. ист. - 1980. - № 4. - С. 97-103.
22. Протокол показаний Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 16 июня 1774 г. [Текст] // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 117-136.
23. Протокол показаний Т.Г. Мясникова в следственной комиссии в Москве 17 ноября 1774 г. [Текст] // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 512. Ч. 1. Л. 256-257.
24. Рапорт капитан-поручика С.И. Маврина генерал-майору П.С. Потёмкину о доставлении пленного Е.И. Пугачёва в Яицкий городок и о его предварительном словесном допросе от 15 сентября 1774 г. [Текст] // Вопр. ист. -1966. - № 3. - С. 131-132.
25. Рескрипт Екатерины II генерал-майору П.С. Потёмкину о назначении его в состав комиссии, учреждаемой в Москве под председательством князя М.Н. Волконского, для производства следствия над Е.И. Пугачёвым от 27 сентября 1774 г. [Текст] // Вопр. ист. - 1966. - № 3. - С. 93-94.
26. Свак, Д. Несколько методологических и историографических замечаний о «самозванчестве» [Текст] / Д. Свак // Самозванцы и самозванчество в Московии. - Будапешт, 2010. - С. 38-65.
27. Сивков, К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. [Текст] / К.В. Сивков // Ист. записки. - 1950. - Т. 31. - С. 88-135.
28. Тихомиров, М.Н. Самозванщина [Текст] / М.Н. Тихомиров // Наука и жизнь. -1969. - № 1. - С. 116-121.
29. Трефилов, Е.Н. Элементы традиционного и нового в мышлении простолюдина XVIII в. (по материалам Пугачёвского бунта) [Текст] / Е.Н. Трефилов // Человек в культуре русского барокко. - М., 2007. - С. 519-530.
30. Троицкий, С.М. Самозванцы в России в XVII-XVШ вв. [Текст] / С.М. Троицкий // Вопр. ист. - 1969. - № 3. - С. 134-146.
31. Усенко, О.Г. Изучение российского монархического самозванчества: «ловушки», проблемы, перспективы [Текст] / О.Г. Усенко // Самозванцы и само-званчество в Московии. - Будапешт, 2010. - С. 9-37.
32. Усенко, О.Г. Об отношении народных масс к царю Алексею Михайловичу [Текст] / О.Г. Усенко // Царь и царство в русском общественном сознании. -М., 1999. - С. 70-93.
33. Усенко, О.Г. Примерная стратегия интерпретации следственных материалов по делам о государственных преступлениях в России XVII-XVШ вв. [Текст] / О.Г. Усенко // Народ и власть: исторические источники и методы исследования. - М., 2004. - С. 366-369.
34. Усенко, О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология [Текст] / О.Г. Усенко // Родина. - 1995. - № 1. - С. 53-57.
