CC BY
449
УДК 82-3 + 237.2
Э.И. Коптева
Омский государственный педагогический университет
ПРОСВЕТИТЕЛЬСКИЕ ТРАДИЦИИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ ХУШ-Х1Х вв. (об одном из источников «Сна смешного человека» Ф.М. Достоевского)
К 270-летию Н.И. Новикова
В данной статье представлен сопоставительный анализ «фантастического рассказа» Ф.М. Достоевского «Сон смешного человека» (1877) и одного из его литературных источников - вольного перевода Д.И. Фонвизина «Из Кригеровых снов» (1762-1773). Особое внимание уделено художественному своеобразию указанных произведений, в том числе формированию условно-биографического «я», концепции жизнетворчества, а также проблеме трансформации просветительского «лукиановского диалога» в синтетическую форму философской прозы Достоевского. Ключевые слова: русская проза, традиции эпохи Просвещения, синтез жанров, философская проза, повествователь, концепция жизнетворчества, условно-биографическое «я».
Ф.М. Достоевский часто обращался к наследию русского XVIII в. и как читатель, и как писатель. Творчество русских авторов, Д.И. Фонвизина, И.А. Крылова, Н.М. Карамзина и других, не только вызывало интерес, но и побуждало Достоевского к поискам новых форм выражения, стилевым и жанровым новациям [1-3].
Вместе с тем, писатель обращался и к сатирическим опытам авторов XVIII в., высказав к ним свое отношение в «Ряде статей о русской литературе» («Время», 1861 г.): «Цивилизация принесла плоды, и мы начали кое-как понимать, что такое человек, его достоинство и значение, - разумеется, по тем понятиям, которые выработала Европа. Мы поняли, что и мы можем быть европейцами не по одним только кафтанам и напудренным головам. Поняли и -не знали, что делать? Мало-помалу мы стали понимать, что нам и нечего делать. Самодеятельности для нас не оставалось никакой, и мы бросились с горя в скептическое саморассматривание, саморазглядывание. Это уже не был холодный, наружный, кантемировский или фонвизинский скептицизм. <...> мы говорили на всех языках, праздно ездили по Европе, скучали в России и в то же время сознавали, что мы совсем не похожи на французов, немцев, англичан, что тем есть дело, а нам никакого, они у себя, а мы - нигде» [4]. Поиск действенных путей преобразования мира и человека вел авторов русского Просвещения к сатире и пародии, авторов XIX в. - к философской рефлексии.
В данной статье мы обратились лишь к одному аспекту указанной связи сатирических форм ранней русской прозы XVIII в. и философско-художественного осмысления человеческого бытия в «фантастическом рассказе» Достоевского «Сон смешного человека» (1877), где просветительский скепсис снимается и замещается христианским гуманизмом русского писателя.
На наш взгляд, одним из источников работы Достоевского становятся публикации вековой давности в журналах Н.И. Новикова. Поясним: наряду с записками, письмами, путешествиями в новиковских журналах выделяется сатирический диалог - одна из важнейших форм, особенно популярная в русских изданиях Ф.А. Эмина и И.А. Крылова. Так, в части II «Живописца» за 1773 г. появляется переработанный перевод Д. И. Фонвизина1 «Торг семи муз. Из Кригеровых снов»2 (лист 2). Интересно, что этот текст будет иметь вымышленное фантастическое продолжение (лист 11).
«Юпитер предложил некогда во всеобщем собрании богов, что он человеков больше нежели всех зверей любит и для того намеряется сделать всех их благополучными. <.> Для произведения сего в действо послал Аполлон семь муз, а двух из них оставил при себе, дабы не вовсе остаться во одиночестве. Каждая из сих семи муз имела у себя на плечах ящик, в котором находились средства для человеческого благополучия. Первая несла разум, другая -
добродетель, третия - здравие, четвертая - долгоденствие, пятая - чувственное увеселение, шестая - честь, а последняя - наполнила свой ящик златом» [5]. Начало рассказа напоминает «перевернутый» миф о Пандоре. Дары богов должны улучшить нравы людей, приведя их к определенной иерархии ценностей, однако разум оказывается «запрещенным товаром», добродетель и истинное здравие вовсе никому не нужны3, долгоденствие без иных даров оказалось бессмысленным, увеселения «испорчены», честь обернулась пустыми «титлами». Муза, несущая злато, брошена бездыханна и мертва [5, с. 132-136]. Человеческий мир здесь уподоблен аду, где истинные ценности не взыскуются. Аллегории и гиперболы сна-диалога словно «прорисовывают» силуэты нравов. Конкретное и бытовое не обладают собственной значительностью. Повествование ведет лишь к двум возможным ответам: «истинно» или «ложно». Суждение становится главным центром рассказывания, сама поучительная «сказка» затеивается только ради него. Риторическое задание в первых русских журналах с готовностью «выпячивает» себя; очерковый элемент, портретные зарисовки, пародии, описания чувств - всё служит прагматике.
Сам принцип создания «я» писателя, беседующего с читателем, напоминает фантастику утопических произведений Вольтера («Микромегас», «Кандид» и др.) и Свифта: «... прелетаю я земной шар и все поднебесные области, преселяюсь в жилище бессмертных, коего величество и небесный блеск восхищают дух мой; но оставшееся еще во мне чувствование человечества вселяет в меня сердечное сожаление о бывшем моем смертном жребии» [5, с. 148]. Изменение масштаба в изображении человеческого мира (уменьшение, увеличение, градация существующих миров, бесконечное / конечное, пустое / наполненное и т.д.) становится ключевым приемом в повествовательной традиции XVIII в. Таким образом ставится эксперимент по проверке человечности.
Упомянутый сатирический сон (лист 2) перерастает в философский сон (лист 11). Подобная тенденция перехода сатирического в утопическое, характерная для секулярной литературы в целом, в русской традиции найдет свое выражение не только в веке XVIII. Симптоматично, что сама ситуация философского выбора и ее утопическое разрешение в цитируемом листе 11 отзовется в одном из важнейших произведений Достоевского «Сне смешного человека». Великий писатель трансформирует трагический условный сюжет сна, вымышленного Фонвизиным, оставив в стороне сатирическую подоплеку. Сопоставим.
Фонвизин:
«... великий Боже, что есть благороднее человека в его творении, но что и ужаснее быть может его обхождения с нами? <.> Но лишь чуть только в нем маленькая искра неудовольствия воспламенилась, вдруг затмевается имя твое; ты делаешься ненавистным ему предметом, и он не видит уже в тебе ничего хорошего, как будто бы возможно было, чтобы человеческие добродетели в одном мгновении и по воле недоброхотства превращались в пороки или в самое ничтожество. О суетная жизнь! <...> Стремлению таковых размышлений дал я на несколько времени свободу и переходил из одной мысли в другую до тех пор, пока нашел для себя во оных некое душевное спокойствие. Тогда бросился немедленно в постелю и едва только сомкнул глаза, как нечаянно приятный и необычайный сон овладел слабыми моими членами» [5, с. 147].
Достоевский:
«.в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству. это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде всё равно. <...> Сижу и даже не думаю, а так, какие-то мысли бродят, а я их пускаю на волю. <.> Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не случалось прежде, за столом в креслах. Я заснул совершенно мне неприметно. Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время» [6].
В отрывке из сна, сочиненного Фонвизиным, обострена экзистенциальная проблема взаимоотношений человека и Высшей Силы Творения. Рефлексия «я» стилистически напоминает научные трактаты XVII-XVIII вв. о природе души человека (Паскаль, Сведенборг и др.). Афористичная речь, развернутые риторические вопросы и восклицания, тенденция к созданию условного «я», совмещающего в себе не личностные индивидуальные свойства, а типично человеческие, всеобщие - всё это ведет к тому, что пафосность, эмоциональность речи становится нарочитой, искусственной. Автор следит за движением человеческой мысли вообще, рассматривая закономерности жизни самой мысли. Оказывается, что гармония человеческого существования нарушается не извне, а изнутри, из-за «неудовольствия». Автора интересует эксперимент над мыслью, которой дана определенная «свобода». Читателю неизвестно, как удается «я» обрести «душевное спокойствие». Здесь заложено противоречие, поскольку глубина и сложность мысли о существовании человека на земле вдруг редуцируется и в дальнейшем не разворачивается. Следующий за этим долгожданный сон («бросился немедленно в постелю»), граница которого сознательно отмечена, становится тем фантастическим пространством, в котором возможно разрешить вопрос о смысле жизни.
Отметим, что герой Фонвизина не хочет умирать, протестует против смерти: «.. .весьма я отдален был от того, чтобы желал умереть. немилосердая Парка против воли и чаяния пресекла нить дней моих» [5, с. 147]. Герой Достоевского, напротив, решил умереть. Вместе с тем суетность, бессмысленность, абсурдность жизни для обоих героев являются толчком для поиска смысла. Интересно, что о переменах в своем отношении к земному миру говорит и «я» во «сне» Фонвизина: «.начал было я, как казалось, с холодностию и равнодушием взирать на земное величие, чины, достоинства и на все оного ветшающие красоты» [5, с. 148].
За гранью человеческого мира героев обоих авторов встречают невидимые и неведомые силы. Проводники из «сна» Фонвизина скоро становятся узнаваемыми - это музы, «одетые в белое женское одеяние», которые выслушивают сетования героя о том, чего он еще не успел создать. Трагическое здесь перерастает в смешное, философский ракурс постепенно исчезает: «.я твердо было положился написать, по крайней мере, несколько сатирических книг и посредством оных изгнать все пороки из отечества моего <...> никак не могли они удержаться от смеха, потом ласково мне сказали: "из всех твоих желаний видно, что ты и поныне ещё смертный, поверь нам, что ты ещё не умер. ты жив и будешь жив надолго"» [ 5, с. 149]. Сатирическое лукиановское «одерживает верх» в финале рассказа, завершающегося многоточием: «Ну. сколько нашел Лукреций? Извините, сударыня, я право здесь.» [5, с. 150]. Обещанное продолжение «сна» так и не появится.
«Существо», встречающее за пределами земной жизни героя Достоевского, так и остается невидимым сочувствующим «спутником», духом, с которым сливается «я» героя, потому в повествовании это единство обозначено словом «мы»: «мы очутились в пространстве», «мы неслись», «мы быстро приближались к планете»4. Так же, как во «сне» Фонвизина, гармония новой жизни на любимой планете разрушается самим человеком. Если автор русского Просвещения выбирает для разворачивания своей мысли путь сатиры, то Достоевский - путь исповеди. Так несколько древних форм (сон, видение, философский диалог, исповедь) сращиваются в повествовании. Умозрительный, нарочито выдуманный «сон» Фонвизина, тем не менее, содержит потенции, нашедшие своё выражение в преображающем «сне» Достоевского. В какой-то момент в рассказе Фонвизина вдруг появляется интимно-искреннее обращение к человеческим душам. Именно пробуждение сочувствия и любви ведет к исчезновению раздвоенности человеческого существа:
Фонвизин:
«Итак, говорил я сам себе, итак, конечно, ты уже навсегда расстался с земными жителями! Ты не будешь иметь того нежнейшего удовольствия, чтобы друзьям и врагам твоим ска-
зать в последний раз: прости. <...> Прости, говорил я, дражайшее человечество! Прости на веки и прими сей плач, яко чистейшую дань, приносимую тебе от меня в последний раз. Потом будучи некоею невидимою силою ободрен, вдруг почувствовал в себе, якобы со слезами моими купно и все слабости человечества во мне померкли» [5, с. 148; выделено нами. - Э. К.].
Достоевский:
«Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, еще больше, чем прежде, когда на лицах их еще не было страдания <...> Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось и я почувствовал, что умру, и тут. ну, вот тут я и проснулся» [6, с. 117].
В приведенных фрагментах плач по человеческому страданию обладает не только очистительной, но и мирозиждительной силой. Чувство, переживаемое «я», сближает обоих героев. Важно, что здесь граница между автором - героем - читателем становится зыбкой и прозрачной. Читатель переживает слияние с чистой искренностью высказанного слова-чувства. Эта черта исповеди, намеченная в русской повествовательной литературе Д.И. Фонвизиным, а затем продолженная А.Н. Радищевым и Н.М. Карамзиным, найдет свое выражение в синтетической прозе Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского.
М.М. Бахтин писал: «Сновидения, мечты, безумие разрушают эпическую и трагическую целостность человека и его судьбы: в нем раскрываются возможности иного человека и иной жизни, он утрачивает свою завершенность и однозначность, он перестает совпадать с самим собой» [7]. Эта «незавершенность» человека между тем в «фантастическом рассказе» Достоевского служит залогом его целостности, его саморазвития и самовосстановления в единстве бытия. Фантастика соединяется здесь с философским универсализмом, онтологической и экзистенциальной проблематикой, при этом снимается какая-либо аргументация, характерная для сократического диалога. Так «встречаются» «формы времени» - финал XVIII и конец XIX в. - «лукиановский диалог» и философская проза Достоевского, спустя столетие осуществляющая синтез идей и их художественного воплощения.
Примечания
1 Впервые перевод опубликован в журнале Московского университета «Собрание лучших сочинений к распространению знаний и к произведению удовольствий» (1762).
2 Имеются в виду «Сны» И.Х. Крюгера (1722-1750).
3 Отметим, что указанная фабула разворачивается и в других произведениях XVIII в.: «Аполлон и Минерва» (басня А.П. Сумарокова, 1781 г.), «Меркурий и Аполлон, согнанные с небес» (сказка Я.Б. Княжнина, 1787 г.).
4 В научных комментариях, составленных А.В. Архиповой, А.И. Батюто, И.А. Битюговой, В. Д. Рак и др., отмечается эта стилевая особенность: «Герой Достоевского думает и говорит во сне после "самоубийства", но это не человеческая речь, а нечто иное: "И я вдруг воззвал, не голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим."» [14].
Библиографический список
1. Коптева, Э.И. Литературно-биографический анекдот в «Письмах из Франции» Д.И. Фонвизина и «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина / Э.И. Коптева // Научно-технические ведомости СПбГПУ. - 2011. - № 2. - С. 273-279.
2. Коптева, Э.И. «Письма из Франции» Д.И. Фонвизина и «Зимние заметки о летних впечатлениях» Ф.М. Достоевского: своеобразие повествовательной традиции / Э.И. Коптева // Вопросы фольклора и литературы : ежегодная науч. конф. с международным участием. К 190-летию со дня рождения и 130-летию со дня смерти Ф.М. Достоевского / отв. ред. О.Л. Гиль, Э.И. Коптева. - Омск : Изд-во ОмГПУ, 2012. - С. 80-89.
3. Коптева, Э.И. Традиции малых повествовательных форм русской прозы XVIII в. в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского / Э.И. Коптева // Вестник Омского университета. - 2012. - № 1. - С. 257-262.
4. Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений : в 30 т. - Т. XIX / Ф.М. Достоевский. - Л. : Наука, 1979. - С. 10-11.
5. Новиков, Н.И. Новиков Н.И. и его современники : избранные сочинения / Н.И. Новиков ; под ред. И.В. Малышева ; подбор текстов и примеч. Л.Б. Светлова. - М. : Изд-во АН СССР, 1961. - С. 131-132.
6. Достоевский, Ф.М. Сон смешного человека / Ф.М. Достоевский // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. - Т. XXV. - Л. : Наука, 1983. - С. 105, 107-108.
7. Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. - М. : Художественная литература, 1972. - С. 197.
E.J. Kopteva Omsk State Pedagogical University EDUCATIONAL TRADITIONS IN THE RUSSIAN PROSE OF XVIII-XIX CENTURIES (about one of sources of F.M. Dostoyevsky's "The Dream of the Ridiculous Person")
The comparative analysis is presented in this article "the fantastic story" F.M. Dostoyevsky's "The dream of the ridiculous person" (1877) and one of its references - D.I. Fonvizin's free translation "From Krigerov's dreams" (17621773). The special attention is paid to an originality of an art form of the specified works, including formation conditional-biographic "I", the concept of "the creature of existence", and also a problem of transformation educational the "Lucian's dialogue" in a synthetic form of philosophical prose of Dostoyevsky.
Keywords: the Russian prose, the traditions of an era of Education, the synthesis of genres, philosophical prose, the storyteller, the concept of "the creature of existence", conditional-biographic "I".
References
1. Kopteva E.J. The literary-biographic anecdote in D.I. Fonvizin's "Letters from France" and N.M. Karamzin's "Letters of the Russian traveler". Nauchno-tehnicheskie vedomosti St. Petersburgskogo gosudarstvennogo politehnicheskogo universiteta, 2011, no. 2, pp. 273-279.
2. Kopteva E.J. "Letters from France" of D.I. Fonvizin and "Winter notes about summer impressions" of F.M. Dostoyevsky: originality of narrative tradition. Voprosu folklora i literaturu, Omsk, 2012, pp. 80-89.
3. Kopteva E.J. Traditions of small narrative forms of the Russian prose of the XVIII century in "The diary of the writer" of F.M. Dostoyevsky. Vestnik Omskogo universiteta, 2012, no. 1, pp. 257-262.
4. Dostoyevsky F.M. Polnoe sobranie sochinenij v 30 tomah [Complete works in 30 volumes]. Leningrad, Nauka Publ., 1979, vol. XIX, 360 p.
5. Novikov N.I. i ego sovremenniki: Izbrannue sochinenija [Novikov N.I. and his contemporaries: Chosen compositions]. Moscow, Academia nauk, 1961, 536 p.
6. Dostoyevsky F.M. Polnoe sobranie sochinenij v 30 tomah [Complete works in 30 volumes]. Leningrad, Nauka Publ., 1983, vol. XXV, 472 p.
7. Bahtin M.M. Problemu poetiki Dostoevskogo [Problems of poetics of Dostoyevsky]. Moscow, Hudozestvennaja literatura Publ., 1972, 472 p.
© Коптева Э.И., 2013
Автор статьи - Элеонора Ивановна Коптева, доктор филологических наук, доцент, Омский государственный педагогический университет, e-mail: eleonora_kopteva@mail.ru.
Рецензенты:
Е.А. Акелькина, доктор филологических наук, профессор, руководитель Омского регионального научно-исследовательского Центра изучения творчества Ф.М. Достоевского, Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского;
Е.В. Киричук, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского.
