CC BY
87
Центр изучения творчества Ф.М. Достоевского
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 1. С. 257-262.
УДК 82-92 Э.И. Коптева
ТРАДИЦИИ МАЛЫХ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ ФОРМ РУССКОЙ ПРОЗЫ XVIII В.
В «ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Рассматривается традиция риторических форм русской публицистики XVIII в. в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского. Осмысляются основные типы прозаического слова, повествовательные «маски», сложившиеся в период конца XVIII - начала XIX в. в отечественной литературе и оказавшие воздействие на генезис философской прозы XIX в.
Ключевые слова: русская проза, традиции эпохи Просвещения, «невымышленная» проза, «первичные» и «вторичные» речевые жанры.
Проблема «Творчество Ф.М. Достоевского и русская просветительская проза XVIII в.» была поставлена еще несколько десятков лет назад Г. М. Фридлендером [1]. Однако вопрос о трансформации малых жанров прозы XVIII в. в публицистике писателя не рассматривался. Чаще исследователи обращались к содержательным сопоставлениям позиции Достоевского и авторов XVП-XVШ вв. Так, например, назовем работы М. Чеслава, Н.Г. Михновец [2]. В последнее десятилетие появились исследования О.О. Рогинской, С.А. Шульца, Н.В. Шевцовой, рассматривающие жанровые традиции творчества писателя в свете исторической поэтики [3]. Проблема жанра актуализируется и в работах, посвященных «Дневнику писателя», например, в исследовании Л. Р. Бакировой [4]. Вместе с тем аналитический материал, позволяющий изучать определенные закономерности историко-литературной традиции XVIII в. и ее отражения в публицистике Достоевского, еще не собран. В нашей статье мы наметим основные направления возможного исследования этой темы.
Комментаторы полного собрания сочинений Достоевского (в 30 т.) отмечали, что «отдаленными предшественниками» формы «Дневника писателя» были «единоличные журналы» XVIII в., противопоставляя образу автора, созданному Достоевским, «разрозненные» заметки морально-дидактического характера в публицистике XVII-XVIII вв. [5; 6]. Обращаясь к «дневнику», Достоевский учитывает уже сложившуюся в конце XIX в. эпистолярную традицию в ее различных модификациях. Русские просветители вынуждены были создавать определенные жанровые модели, формы общения автора и читателя. Однако сближают Достоевского с Н.И. Новиковым, Д.И. Фонвизиным, И.А. Крыловым не только темы, сближает их стремление создать действенную форму диалога с читателем, живого разговора, побуждающего обратиться и к размышлениям, и к чувствам, и к переоценке мироотношения - к внутренней работе души.
Интересно, что М.М. Бахтин, анализируя жанровую природу произведений Достоевского, обращал внимание в первую очередь на западную традицию: «Сочетание авантюрности с острой проблемно-стью, диалогичностью, исповедью, житием и проповедью вовсе не является чем-то абсолютно новым и никогда раньше не бывшим. Новым было только полифоническое использование и осмысление этого жан-
© Э.И. Коптева, 2012
рового сочетания Достоевским» [7]. Раскрывая генезис серьезно-смеховых форм, ученый говорит об их истоках, вполне проявившихся в эллинистическую эпоху. Вместе с тем уместно вспомнить, что европейская литература воздействовала на писателя не только прямо, но и опосредованно. Русские произведения XVIII в. и жанровые эксперименты русских авторов были ему известны. К тому же основные типы прозаического слова в русской литературе начали складываться в конце
XVIII в. - это монологическое и пародийное слово. Так, Бахтин, разграничивая «прямое» и «условное» типы слова, приходит к выводу: «Если есть в распоряжении данной эпохи сколько-нибудь авторитетная и отстоявшаяся среда преломления, то будет господствовать условное слово <...>. Если же такой среды нет, то будет господствовать разнонаправленное двуголосое слово, то есть пародийное слово во всех его разновидностях, или особый тип полусловного полуиронического слова» [8].
Проблема типов риторического слова по отношению к «Дневнику писателя» осмыслялась в известной работе В. В. Виноградова «О языке художественной прозы». Ученый считал, что автор противопоставляет «фальшь» риторики непосредственному, наивному сознанию [9]. Однако, по нашему мнению, так называемое «наивное» у Достоевского - это «маска», речевая традиция, отводящая к экспериментам Новикова со словом и жанровой традицией.
Риторический дискурс в «Дневнике писателя» представлен различными формами. Приведем «жанровые» определения, данные самим автором: «нечто личное», «полписьма “одного лица”», «маленькие
картинки», «заметки редактора», «одно
слово по поводу моей биографии», «мой парадокс», «запоздавшее нравоучение»,
«злоба дня», «pro et contra», «Вопросы и ответы» и т. д. Подобные «вторичные» (по определению Бахтина) жанры начали осмысляться в русской прозаической традиции последних десятилетий XVIII в. Литераторы века Просвещения искали различные формы общения с читателями. В этом отношении русская публицистика начиная с конца 1760-1770-х гг. не только опиралась на иностранный опыт, но и вырабатывала наиболее действенные тенденции риторической прозы. В творческую лабораторию входили и «первичные», и «вторичные» жанровые модели: обращение к читателю, переписка, пародийные переработки указов, описей, отписок и других канцелярских бумаг, лечебников, словарей, заговоров и т. д. Од-
нако все указанные формы объединялись на единой основе. Это была ориентация на устную речь, ее стилизация. Прагматическая функция стала ведущей и проявилась в стремлении просветителей «подтолкнуть» читателя к собственным размышлениям и выводам, выработке собственного взгляда на живую действительность.
Серьезное и смешное смешалось в этой игре стилями, приемами, жанровыми традициями. Рождалось и несколько образов рассказчиков, корреспондентов, слу-шателей-читателей. Одним из них стал опрощенный, но в то же время плутоватый голос, условное «я», образ собеседника, не столь начитанного, сколько интересующегося всем в жизни. Ему противостоял образ мудреца, философа, имеющего обо всем сложившееся мнение, Стародума, живущего среди читателей, или волшебника Маликульмулька, наблюдающего драмы человеческой жизни со стороны. Впоследствии, в том числе в «Дневнике писателя», две эти маски парадоксально столкнутся в образе повествователя-литератора. В этом смысле заслуживает внимания работа Ф.А. Ермошина [10], где подробно проанализированы образы читателя и «статусы» автора в прозе писателя указанного времени. К сожалению, традиции публицистики XVIII в. здесь также остались за границами исследования.
Сопоставим:
«Мне вовсе не надо ума, если б даже и был; напротив того, несравненно благонадежнее, если его и нет вовсе. У нас говорить с другими - наука, то есть с первого взгляда, пожалуй, так же, как и в Китае; как и там, есть несколько очень упрощенных и чисто научных приемов. Прежде, например, слова “я ничего не понимаю” означали только глупость произносившего их; теперь же приносят великую честь. Стоит лишь произнести с открытым видом и гордостью: “Я не понимаю религии, я ничего не понимаю в России, я ровно ничего не понимаю в искусстве” - и вы тотчас ставите себя на отменную высоту» («Дневник писателя» за 1873 г.) [11].
«К чему ж потребен я в обществе? Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю, сказал славный российский стихотворец. Сие взяв в рассуждение, долго помышлял, чем бы мог я оказать хотя малейшую услугу моему отечеству. Думал иногда услужить каким-нибудь полезным сочинением, но воспитание мое и душевные дарования положили к тому непреоборимые препоны.
Наконец вспало на ум, чтобы хотя изданием чужих трудов принесть пользу моим согражданам. Итак, вознамерился издавать в сем году еженедельное сочинение, под заглавием Трутня, что согласно с моим пороком и намерением, ибо сам я, кроме сего предисловия, писать буду очень мало, а буду издавать все присылаемые ко мне письма, сочинения и переводы в прозе и в стихах, а особливо сатирические, критические и прочие ко исправлению нравов служащие, ибо таковые сочинения исправлением нравов приносят великую пользу, а сие то и есть мое намерение. <...> Предисловие мое
оканчиваю искренним желанием, чтобы издание сие какую-нибудь пользу и увеселение принесло читателям. Причина сему изданию леность. Дай бог, чтобы она хотя одиножды принесла пользу. Прощайте, г. читатели; я с вами долго говорить не буду для того, что я чрезвычайно устал» («Трутень», 1769 г. Лист I. 2 мая) [12].
Оба фрагмента, определяющие предмет высказывания, сближают прием самоуничижения условного повествователя, апелляцию к фактам, игру со словом (благонадежнее быть глупым или ленивым, нежели умным и деятельным: сравнительная степень слова «благонадежный» в тексте приобретает обратную оценку), обнажение внутренней диалогичности слова, конфликт серьезного - смешного (польза - увеселение).
Риторические жанры «тянут» свой шлейф многолетней традиции, сгущающей мимолетное, частное в повторяющееся, общее, любому случаю из человеческой жизни отводя свою «рубрику». Так, Крылов в «Почте духов» всё происходящее разделил на четыре сферы: 1) то, что случается на земле, 2) то, что случается в воздухе, 3) то, что происходит под землей, 4) то, что происходит в воде. Духи стихий подносили свои наблюдения секретарю-писарю. Это был один из путей каталогизирования жизненного материала. В XIX в. такие четкие схемы будут уже не пригодны. «Речи на случай», «по поводу» и без повода (например, замечания о выставке художников в «Дневнике писателя») смещают акцент с того, о чем говорится, на то, как и почему говорится. Перипетии человеческой жизни и движение мысли-рассуждения, наблюдение как толчок к внутреннему осознаванию себя и мира в себе - эти черты философской прозы найдут отражение в «Дневнике писателя». По существу, всё это - «опыты», «эссе». Диалоги в разных состояниях бытия: утопические проекты, письма, сновидения, суеверные
рассказы, анекдоты, жалобы и т. д. -фрагменты, выхваченные взглядом писателя, смесь (satura). Всё, из чего постепенно вырастут идеи и поражающие силой обобщения художественные образы позднего творчества Достоевского.
По отношению к «Дневнику писателя» на сегодняшний момент сложилось несколько позиций, позволяющих осмыслить стилевые поиски автора. Е.А. Акелькина называет подобный тип повествования «философской прозой» [13], Е.А. Муртуза-лиева говорит о «критической прозе» [14], пишут об эпистолярной традиции в «Дневнике писателя», наконец, публицистику Достоевского относят к эссеистике [15].
Принцип свободного повествования вовсе не означает стихийности в выборе тех или иных форм. За каждым высказыванием писателя стоит продуманное обращение к литературной традиции, ее творческое преломление. Обратимся, например, к форме, столь популярной в просветительской публицистике, - нравоописательному словарю - «сословнику», как назовет его Фонвизин.
Сопоставим:
«Слово “стрюцкий, стрюцкие” есть слово простонародное, употребляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Петербурге. Так что это слово, кажется, и изобретено в Петербурге. <...> Означает же оно, по неоднократным расспросам моим у народа, и сколько я понял, следующее: “Стрюцкий” - есть человек пустой, дрянной и ничтожный. В большинстве случаев, а может быть и всегда, - пьяница-пропоица, потерянный человек. Кажется, впрочем, стрюцким мог бы быть назван, в иных случаях, и не пьяница. Но главные свойства этого пустого и дрянного пьянчужки, заслужившие ему особое наименованье, выдумку целого нового слова, - это, во-первых, пустоголовость, особого рода вздорность, безмозглость, неосновательность. Это крикливая ничтожность. <...> Второй существенный признак пьяницы-пропоицы, называемого “стрюцким”, кроме вздорности и неосновательности его, - есть недостаточно определенное положение его в обществе. <...> Итак, “стрюцкий” - это ничего не стоящий, не могущий нигде ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон, крикун, часто обиженный и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным, призыватель городового, караула, властей - и всё вместе пустяк, вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: “Э, пустое,
стрюцкий”» (Достоевский Ф.М. «Дневник писателя» за 1877 г.) [16].
«СУМАСБРОД, ШАЛЬ, НЕВЕЖДА,
ГЛУПЕЦ, ДУРАК.
Сумасброд никогда не следует рассудку, с которого сбрел, а руководствуется во всех своих делах одним воображением. Шаль притворяется обыкновенно глупее, нежели он есть, для того что без сего притворства не стало бы природного ума его возбудить на себя внимания. Невежда называется человек без просвещения. Глупец тот, которого ум весьма ограничен. Дурак, который ума вовсе не имеет.
Сумасброд весьма опасен, когда в силе. Шаль часто дурачеством досаждает. Невежда обыкновенно в своих мнениях упрям. Глупцы смешны в знати. Дураку закон не писан» (Фонвизин Д.И. Опыт Российского сословника) [17].
Представленные описания напоминают сатиру третью из книги первой Горация («Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе...»):
...Не был он ровен ни в чем. - Иногда он так скоро, бывало,
Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает
Важно, как будто несет он священную утварь Юноны.
То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.
То о царях говорит и тетрархах высокие речи;
То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!»
Дай сестерций ему миллион, столь довольному малым,
И в пять дней в кошельке ничего! -Ночь гуляет до утра;
Целый день прохрапит! - Не согласен ни в чем сам с собою!
(перевод М. Дмитриева).
В основе всех представленных текстов лежит традиция одного из самых известных и популярных жанров античности -«характера», созданного Теофрастом. С конца XVIII в. эта форма была переработана в биографических, автобиографических текстах, мемуарах в связи с актуальной для того времени идеей высокого героя, противопоставленного всему низменному [18]. Известно, что произведения Теофраста высоко ценил Плутарх, переосмысливший традицию нравоописательного портрета в «Параллельных жизнеописаниях». В европейской литературе этот жанр наиболее отчетливо обозначится в
«Характерах» Лабрюйера, книге, привлекшей внимание многих русских писателей, в том числе Фонвизина и Достоевского. Русские переводы произведений Плутарха появились в середине 1750-х гг., Лабрюйе-ра - в конце 1780-1790-х гг. [19].
Риторическая традиция дает о себе знать и в других формах, к которым обращается Достоевский в «Дневнике писателя»: комментировании, парадоксах,
сновидениях, путешествиях, анекдотах и т. д. Как видим, те процессы, которые происходили в русской публицистике
XVIII в., отражали поиск наиболее необходимых форм общения с читателем. Это коснулось не только журнальной прозы, но и других областей литературного творчества, связанных с выработкой специфического прозаического мышления: автобиографических, биографических, мемуарных текстов, книг о путешествиях, записок, сборников. В последние десятилетия XVIII в. было «испробовано» множество различных приемов и способов повествовательного развертывания текста. Правда, в отличие от эпохи второй половины XIX в., здесь уместнее говорить о жанровом синкретизме и контаминации. Во времена Достоевского проявляется другой уровень жанрового мышления -синтез, диффузность традиций. Вместе с тем прозаические эксперименты конца
XIX столетия невозможно оторвать от опыта русских авторов второй половины XVIII - начала XIX в. В этом смысле «Дневник писателя» стал закономерным итогом столетней рефлексии о феномене прозаического начала. Думаем, именно поэтому Достоевский начинает издавать свой «моножурнал» с явной апелляцией к публицистической традиции XVIII столетия, вводя элементы литературной игры, ассоциативные образы и сходные темы (об особливости русских, о бездумном подражании всему иностранному, о нравах и влиянии социальной среды на поведение человека). Особенно интересно, как выражается авторская рефлексия относительно формы повествования. Читатель вводится в этот эксперимент не только как сторонний наблюдатель, но и как мыслящий, владеющий устным и письменным словом культурный собеседник.
Сравним:
«Правда и то: если никто не хочет задумываться, то, казалось бы, тем легче русскому литератору. Да, легче действительно; и горе тому литератору и издателю, который в наше время задумывается. Еще горше тому, кто сам захотел бы учиться и понимать; но еще горше тому,
который объявит об этом искренно; а если заявит, что уже капельку понял и желает высказать свою мысль, то немедленно всеми оставляется. Ему остается лишь подыскать какого-нибудь одного подходящего человечка, или даже нанять его, и только с ним одним и разговаривать; может быть, для него одного и журнал издавать. Положение омерзительное, ибо это всё равно, что говорить самому с собой и издавать журнал для собственного удовольствия. Я сильно подозреваю, что “Гражданину” еще долго придется говорить самому с собой для собственного удовольствия. Взять уж то, что по медицине разговор с собой обозначает предрасположение к помешательству. “Гражданин” должен непременно говорить с гражданами, и вот в том вся беда его!
Итак, вот к какому изданию я приобщил себя. Положение мое в высшей степени неопределенное. Но буду и я говорить сам с собой и для собственного удовольствия, в форме этого дневника, а там что бы ни вышло. Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставит задуматься. Если же я найду читателя и, боже сохрани, оппонента, то понимаю, что надо уметь разговаривать и знать с кем и как говорить. Этому постараюсь выучиться, потому что у нас это всего труднее, то есть в литературе. К тому же и оппоненты бывают различные: не со всяким можно начать разговор» (Достоевский Ф.М. «Дневник писателя» за 1873 г.) [20].
«Тысяча желаний, набившиеся в мою голову, затмевают рассудок, так что я не знаю, которое прежде удовольствовать и чем начать: вот каково в первый раз сделаться автором! Пустого писать не хочется, а хорошее скоро ли придумаешь? Мне и самому несносны те авторы, которые сочинения свои начинают вздором, вздором наполняют и оканчивают вздором. Пишут все, что ни попадется; спорят, критикуют, решают и, запутавшись в мыслях, изъясняются весьма неясно: тут следуют у них сухие шутки, будто оставляют темные места на догадку читателя <...> с первой строки приведи читателей своих в удивление и, не дав им опомниться, пользуйся их смятением, повелевай ими по своему желанию, приказывай им бегать вослед за парящим твоим разумом: пусть будут они гоняться по всем местам за летучими твоими мыслями. <...> Самое негодное дело быть автором ежемесячных или еженедельных сочинений. <...> С начала моего издания думал и я так, как многие господа сочинители, что ничего легче нет, как сочинять, но в продолжение узнал, что ниче-
го труднее нет, как писать с рассуждением» («Пустомеля») [21].
Более очевидна ориентация Достоевского на журнал Крылова «Почта духов». Как известно, мудрец Маликульмульк нанимает секретаря для переписки. Достоевский такую возможность спрятаться за выдуманного писца отвергает. К прозе Крылова отсылает и начальный фрагмент предисловия «Дневника писателя», где речь идет о том, как хорошо было бы издавать журнал в Китае. Перенесение действия в экзотическую восточную страну -излюбленный прием моралистов XVIII в. Существовал также обратный прием: рассказчиками становились жители восточной державы, путешествующие по Европе (Монтескье). Это ироническое вольтеровское остранение прижилось и в публицистике, и в утопии, и в моралистической прозе, и даже в записках (например, Екатерины II). Так что переосмысление традиций XVIII в. связано у Достоевского не только с содержательными моментами (интерес к деятельности Петра и вообще русской истории), но и с формальными (жанровыми и стилистическими).
Ориентация на устную речь, смена интонаций и модальностей (от трагической и героической до иронической и комической), атмосфера беседы, разнообразие тематики, экспериментирование с различными типами высказываний («первичные» и «вторичные» речевые жанры), повествовательные «маски», подвижное слово, изображающее как вещный мир, так и мир идей, игра с дистанцированием автора -повествователя - читателя (фамильярное -культурное, условное), система точек зрения, сочетание очерковости и аналитики -все эти общие тенденции прозаических экспериментов писателей XVIII в. в новом качестве переосмысляются и синтезируются в «Дневнике писателя».
ЛИТЕРАТУРА
[1] Фридлендер Г. М. Достоевский и Фонвизин // XVIII век. Сборник 10. Л., 1975. С. 92-97.
[2] Чеслав М. Достоевский и Сведенборг [Элек-
тронный ресурс]. Ш1_: http://krotov.info/lib_sec/ 13_т/тН/о8|1_01.М|Т1 (дата обращения:
14.10.11); Михновец Н. Г. Прецедентные произведения и прецедентные темы, их место и роль в творчестве Достоевского : дис. ... д-ра филол. наук. СПб., 2006.
[3] Рогинская О. О. Эпистолярный роман: поэтика жанра и его трансформация в русской литературе : дис. ... канд. филол. наук. М., 2002; Шульц С. А. «Игрок» Достоевского и «Манон Леско» Прево (Аспект исторической поэтики) // Русская литература. 2004. № 3; Шевцова Н. В. Эпистолярный жанр в наследии Достоевского : дис. ... канд. филол. наук. Челябинск, 2004.
[4] Бакирова Л. Р. Малая проза в «Дневнике писателя» Достоевского: особенности жанровой природы и речевой организации : дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2010.
[5] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 21. Л., 1980. С. 372-373.
[6] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 22. Л., 1981. С. 264-265.
[7] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 177-178.
[8] Там же. С. 347.
[9] Виноградов В. В. О языке художественной прозы. М., 1980. С. 146-147.
[10] Ермошин Ф. А. Автор и читатель в публицистике Достоевского 70-х гг. XIX в. : дис. ... канд. филол. наук. М., 2009.
[11] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 21. С. 6.
[12] Новиков Н. И. и его современники. М., 1961. С. 16.
[13] Акелькина Е. А. В поисках цельности духа, Бога и вечности. Пути развития русской философской прозы конца XIX века. Омск, 1998. 222 с.
[14] Муртузалиева Е. А. Критическая проза Ф.М. Достоевского в «Дневнике писателя». Махачкала, 2003. 203 с.
[15] Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии Х1Х-ХХ вв. М., 1988. 414 с.
[16] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 63-64.
[17] Фонвизин Д. И. Сочинения. М., 1981. С. 195.
[18] Коптева Э. И. Традиции риторической биографии в «греческой повести» Д. И. Фонвизина «Каллисфен» // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. 2011. № 1(118). С. 307-312.
[19] История русской переводной художественной литературы: Древняя Русь. XVIII век: в 2 т. / Д. М. Буланин, С.И. Николаев, Р. Ю. Данилевский [и др.]; под ред. Ю. Д. Левина. СПб., 1995. Т. I. Проза. С. 105, 223.
[20] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 21. С. 5-6.
[21] Новиков Н. И. и его современники. С. 86.
