CC BY
115
Пространство и субстанция. Часть 3. Публичное пространство
А.Г.Раппапорт
Понятие публичного пространства достаточно ординарно и, на первый взгляд, не содержит в себе никаких особых тайн или теоретических глубин. Очевидно, что публичное пространство - это пространство, открытое для публики, доступное публике и видное публике. В таком контексте его легко противопоставить любому закрытому пространству, например частному, огражденному от посторонних взглядов заборами, или закрытой зоне, или затерянному в глуши домику, шалашу. Так оно и есть - публичное пространство открыто и принадлежит публике. Но это еще не все. Для того чтобы понять сущность публичного пространства, придется отвлечься от его «пространственности» и сосредоточиться на «субстанциальности». Иными словами, здесь вступает в силу категория субстанции, противопоставляемая мною категории пространства.
Однако субстанция не только противостоит пространству, но и его включает. Поэтому, чтобы понять его субстанциальный смысл, пространственность субстанции ни в коем случае не может быть вынесена за скобки.
Терминологически может возникнуть недоумение. Зачем же называть публичным пространством публичную субстанцию? Не проще ли было бы вообще отказаться от термина «пространство», заменив его «субстанцией»? Причины невозможности этого требуют непростого объяснения.
Начну с того, что термин «пространство» только кажется более понятным, чем «субстанция». Мы просто привыкли к нему и свободно рассуждаем о пространстве как о чем-то совершенно очевидном. Но проблема в том, что оно вовсе не очевидно, порой даже совершенно незримо. Например, мы допускаем, что между ядром атома и электронами существует некоторое внутриатомное пространство, но увидеть его абсолютно невозможно, так как световые лучи и, соответственно, световые электромагнитные колебания по размеру волны больше этого пространства и не могут служить его отображению. Поэтому мы, не видя внутриатомного пространства, воссоздаем его в воображении как схему или модель, что не мешает применять к нему геометрические расчеты.
Мы говорим о персональном пространстве в психологии и проксемике, но видеть его тоже нельзя, оно невидимо и воспринимается не зрением, а на уровне тактильных или жестикулятивно-обонятельных переживаний. В архитектуре мы говорим о перетекающем пространстве, но это метафора - само пространство никуда не течет и обозначает лишь отсутствие жестких сплошных перегородок и узких, закрывающихся клапанов - дверей.
Все это говорит о том, что мы пользуемся теми или иными понятиями не по причине совершенной очевидности для нас их смысла, а потому, что с их помощью строим суждения и применяем их результаты в своей деятельности, отчего сами эти понятия и проникают в наш быт. Физики до конца еще не разобрались в природе тяготения, но это не мешает им называть вещи тяжелыми или легкими и рассчитывать силу тяжести.
Число таких неопределенных понятий велико, и мы пользуемся ими в науке и в быту. Но в случае с актуализацией категории «субстанция» - известной, но в новом контексте кажущейся непривычной и непонятной, необходимо подчеркнуть, что ее смысл только формируется в теоретическом дискурсе. Необходимо испытать эту категорию в разных контекстах, постепенно наращивая ее операциональное содержание.
Категорию субстанции я противопоставляю пространству, одновременно включая в нее и само пространство в традиционных толкованиях.
Важно видеть возникающие при этом различия пространства и субстанции. Например, в категории пространства мы используем геометрические представления и измерения, а субстанция не может быть измерена или перестроена, как геометрическая фигура. В отличие от пространства, субстанция не может быть разделена перегородками или соединена проходами. Многое, что работает в представлениях о пространстве, неприменимо к субстанциям.
Причина этой неприменимости сегодня отчасти понятна. Пространство объективно, а субстанция жестко субъективирована. Конечно, и то, что мы называем зримым пространством, предполагает зрителя. Исторически расширение представлений о пространстве шло от чертежа и пластической модели к рисунку и перспективе, а затем к динамическому кино и виртуальным компьютерным моделям. Но все эти виды представления не отменяют субъективности зрения.
Субстанциальность предполагает помимо феномена зрительного восприятия переживание воспринимаемых объектов и пространств как ценностно значимых для субъекта. Мы субъективно переживаем чувство родства, участия, любви и заботы, а порой страха, опасения и т.д. Небезразличие - вот основная характеристика субстанциальности в отличие от объективно понимаемой пространственности.
Небезразличие может быть основано на индивидуальном опыте или врожденных архетипах сознания. Причины и природа этой связи переживаний до сих пор не совсем ясны.
Например, страх высоты, замкнутого или очень большого пространства может наследоваться, но может и приобретаться опытным путем. Страх темноты или, напротив, ослепительного света точно так же может быть врожденным или приобретенным. Сюда же относятся агорафобия и клаустрофобия. Но не только пространственные свойства образуют ткань и существо субстанциальности.
Свойств, делающих объект «родным» или «страшным», гораздо больше. Например, обонятельные (ольфакторные) ассоциации вызывают в сознании человека ужас, отвращение или наслаждение.
Почему же, настаивая на субстанциальности публичного пространства, мы сохраняем сам термин? Это связано с рядом обстоятельств.
Прежде всего мы используем термин «пространство» как метафору, а не в прямом смысле. Метафоричны многие термины науки. Говоря о «силе» тока или «мощности» двигателя, мы используем термины органического и антропоморфного порядка - «сила» и «мощность», обозначая ими отвлеченные показатели механической работоспособности. «Сила тока» - это метафора, ставшая термином. В термине «пространство» определенно угадывается процесс простирания или продвижения.
Но говоря о публичном пространстве, мы имеем в виду и то, что его субстанциальность предлагает взаимообъем-лемость как пространственное свойство. Среда публичного пространства объемлет его участников и создателей, а сама она, в свою очередь, объемлется их сознанием и зрением.
Взаимообъемлемость в нашем умозрении предстает в виде пространственной модели, но по сути она связана не с пространством как таковым, а с причастностью внешних предметов к судьбам воспринимающих их людей и принадлежностью натурально созерцаемых объектов этим судьбам. Такое соприсутствие погружено в сферу времени, истории и опыта и часто опирается на воспоминания или предания.
В публичном пространстве все предметы, вещи, феномены (как естественные, так и искусственные) принадлежат сознанию участников, а сами феномены сознания связаны с предметами окружающей среды, в том числе с архитектурными и строительными объектами, памятниками, изображениями, символами и т.д. Здесь нет места безразличию, здесь все значимо и жизненно важно. Все играет свою роль в самом феномене жизни как присутствия в мире с той или иной судьбой. Публичное пространство обеспечивает синтез всех своих компонентов - отдельных индивидов, предметов, явлений, даже всей среды города, - закрепленный в языке и традициях.
Архитектор может создавать объекты и композиции в публичном пространстве, когда сам присутствует в нем и подчинен смысловому присутствию при большей или меньшей погруженности в это присутствие и обретаемой через него возможности своими действиями влиять на судьбу этого пространства.
Само по себе физическое присутствие недостаточно для переживания публичного пространства. Чужой человек может туда попасть, но не сможет воспринимать это пространство как часть собственной судьбы. Для случайного гостя или оккупанта оно останется отчужденным.
Исторически отчуждение пространства происходит в большом капиталистическом городе с его разделением труда и многообразием ценностей, так что феномен присутствия там сводится к простой пространственной причастности к месту, поскольку лишен переживания исторических и событийных смыслов. Особенно ясно это ощущается в мегаполисах с их случайным скоплением людей, вовлеченных в коммуникационные потоки.
В мегаполисах публичное пространство оказывается отчужденным от всех смысловых ориентиров, кроме ориентиров упорядоченного движения жителей. Проект иностранного архитектора, предназначенный для публичного пространства людей другого города, государства или культуры, может войти в автохтонную культуру или изменить ее, а может остаться инородным телом. Здесь история становится продуктом случая и стечения множества неучтенных обстоятельств. Исторический опыт показывает, как экзотические вкрапления в среду либо становились ее органической частью, либо отчуждались.
В Москве, например, святыни публичного пространства России - Кремль, Покровский собор на Красной площади, Успенский собор Кремля - строились итальянцами, но стали неотъемлемой частью российского пространства и российской культуры.
Много позднее Москва приняла здание Центросоюза, построенное Ле Корбюзье, и оно стало характерным московским зданием. В то же время некоторые здания в ней изначально были отчужденными и остаются таковыми поныне, как, например, храм Христа Спасителя. Поразительное в своей уникальности сооружение - Мавзолей В.И.Ленина, - совершенно чуждое строю и архитектонике публичного пространства Москвы и российской культуре, тем не менее вросло в это пространство, да так, что стало в нем ключевым.
Восприятие публичного пространства всегда складывается из совокупности индивидуальных понимания, видения и оценок и вне субъективности немыслимо.
Классическим примером публичного пространства считается агора, рыночная площадь древнегреческих городов, где решались все государственные проблемы, где учили философы и где судили философов. В средневековом городе публичное пространство соборной площади, предваряя вход в храм, по воскресным утрам превращалось в рынок, позднее возле соборов появились ратуши - органы местной власти, гостиницы, таверны, театры. Рядом строились дворцы вельмож, государственные учреждения, суды, конторы, банки. В наши дни все публичные пространства мегаполисов оказались во власти коммерсантов и бюрократии. Башни городских банков и отелей существуют уже скорее для чужих, чем для своих, они не имеют местной привязанности.
Конечно, гостеприимство дает доход и укрепляет дружбу народов, но смысл публичного пространства отчуждается от общины. По ночам центры городов становятся неконтролируемым пространством криминала. Публичное пространство превращается в свою противоположность.
Позитивная субстанциальность родного места, церкви и кладбища сменяется субстанциальностью подчиненности власти, деньгам, движению транспорта и потокам туристов.
По мере превращения крупного города в политическую столицу городская бюрократия постепенно теряет связь с городом, превращаясь в особый клан, связанный уже не столько с местным населением, сколько с инфраструктурами мирового рынка. В центрах некоторых городов понемногу формируется такого рода мертвое публичное пространство. Например, Даллас в США, где был убит президент Кеннеди, оказался отчужден не только от жителей, но и от государства, сделавшись экстерриториальной площадкой большого бизнеса, а после покушения на президента - мрачным символом такой отчужденности.
Кризис публичного пространства немедленно отражается и в архитектуре больших городов. Их центры теряют функциональные связи с общей архитектурной композицией, обретая самодовлеющее декоративно-идеологическое звучание, отчуждаются от городской общины, становясь безжизненным симулякром власти как таковой. Субстанциальная основа такого пространства как бы растворяет в себе субстанцию архитектуры и превращает саму архитектуру в систему знаков, не причастную к судьбам людей.
Тоталитарные режимы стремятся превратить публичные пространства в сцены для массовых акций, идеологически их поддерживающих. Иногда такие акции перерастают в настоящие инсценировки. Таковыми были массовые потоки людей после смерти Сталина. Публичное пространство стало тогда на некоторое время публичным вне архитектуры, ибо публичные интенции осуществлялись толпами без участия опосредующих их архитектурных объектов. И хотя большинство населения переживало смерть Сталина как личное горе, оргиастическая толпа вышла за рамки публичного пространства города и его архитектуры.
Стены и башни Кремля сохраняли свое смысловое значение, но условия публичности и субстанциальности пространства и архитектуры оказались экстраординарными. Для понимания субстанциальных условий бытия архитектуры требуется равновесие между оргиастической толпой и смысловым пространством, которого мегаполис все в большей степени лишается.
Дистанция между полюсами, с одной стороны, безразличности бюрократического, туристического и торгового центра города западной демократии, с другой - экстатических оргий и процессий, возникающих под влиянием тоталитарной власти, порой расстреливающей на городских площадях недовольных режимом, не может оставаться незамеченной, а для понимания субстанциальности публичного пространства она
дает важный пример его нейтрализации. Центры городов, превращаемые в площадки для театрализованных военных парадов или демонстраций толп, вытесняют субстанциальность публичного пространства, необходимую для развития архитектуры, стимулирующую смысловое поле, доступное переживанию и пониманию.
Сложность структуры публичного пространства в том, что попытки населения вернуть публичному пространству его демократические смыслы, вызываемые протестом против новостроек, в известной мере тоже игнорируют архитектоническую субстанциальность городского пространства, подчиняя социокультурную коммуникацию частным историческим обстоятельствам, тогда как архитектура по природе своей выражает трансцендентные ценности бытия.
В условиях смысловой девальвации публичного пространства архитектура теряет возможность использовать символический язык форм для адекватного субстанциального выражения духа публичности. Симуляция архитектурной символики в комплексах типа делового центра Москвы при всех своих композиционных удачах переносит на московскую территорию субстанциальный дух международных деловых структур, игнорируя природу российского бизнеса. Получается еще один эффектный идеологический спектакль.
Утрата публичным пространством мегаполисов демократических смыслов имеет для архитектуры самые серьезные последствия. В таком пространстве немыслимо достичь социальной гармонии и совершенства.
Там, где публичное пространство еще не уступило место формализованным порядкам тотальной бюрократии и идеологии, архитектура продолжает питаться его смыслами, но если публичное пространство истощено механическими и идеологическими схемами, возникает проблема его проектного восстановления. И тогда субстанциальность становится центральной категорией архитектурного проекта, поскольку к ней привязывается всё - не только строительные материалы, в особенности естественные - камень, дерево, климат с его влажностью и температурами, светом и ветрами, - но также традиционные и новаторские формы, композиции, классические пропорции и отклонения от них, средовые события и стили - всё, что способно нести смысл.
Там же, где публичное пространство истреблено формализмом и отчуждением, в архитектуре немедленно вырастает ответный формализм, то есть бессмысленная игра символами, формами, стилями, композициями, авангардными утопиями и пассеистской сентиментальностью. Иными словами, все живое и растущее умирает и заменяется схемами и копиями. Кажется даже, что ни борьба за сохранение исторической застройки, ни уникальные нововведения не смогут предотвратить этой субстанциальной катастрофы, ибо мертвое способно рождать только мертвое, будь оно тысячу раз новое и необычное.
Все могло бы измениться, на мой взгляд, если бы в градостроительстве в будущем появились интенции к дезурба-
низации и восстановлению муниципальных свобод мелких городов.
Этот процесс в разных странах будет идти с разными по масштабу и значимости трудностями и препятствиями. Но в некоторых, преимущественно малых государствах, не отягощенных миражами утраченных имперских амбиций, возможность возрождения публичного пространства существует, и будем надеяться, что раньше или позже тенденция к нему станет заметной как архитектурный феномен.
Постепенно может возродиться и культ городского публичного пространства с его историческим, культурным и социальным своеобразием, вызывающим нелицемерные патриотические чувства.
Такой исход дела требует подключения всех ресурсов культурной памяти, всего живого в городе и обществе во всем многообразии масштабов, от мелочей до огромных пространственных схем, с заботой о каждой детали.
Фигуративная пластика и орнамент, зеленые насаждения и стилевые имитации, радикальные схемы и дорогие напоминания, сплачиваясь и давая друг другу место, обеспечат интегративную уравновешенность публичного пространства. Трудно представить себе такое синтетическое слияние материального и духовного в мегаполисе, поэтому будущее публичного пространства я связываю с возрождением малого города.
Публичные пространства малых городов, возможно, воссоздадут архитектурную интуицию, некогда порождавшую шедевры архитектуры и градостроительства, а помпезные площади и монументы середины ХХ века останутся примером того, к чему может привести идеология властвующих элит, потерявших связь и с пространством, и с населением. Тогда субстанциальность архитектурного воображения вновь обретет реалистическую основу и зодчество восстановит свой творческий потенциал.
К такому пониманию постепенно приходят и архитекторы-практики, которые, не создавая теоретических концепций пространства, среды и субстанции, замечают, что архитектура в городе вытекает из характера человеческих отношений, в частности внутри групп, стремящихся к общению по интересам, в пространствах, соответствующих смысловым структурам этих интересов. Но связь пространства со смысловым содержанием общения далеко не прояснена ни в теории архитектуры, ни в социологии культуры. И эта связь не сводится к символике, морфологии и феноменологии архитектурных форм и композиций.
Она захватывает поле смыслов, единых для архитекторов и людей, располагающих свободой выбора пространств собственной жизнедеятельности. Постижение этих смыслов само по себе не может быть раз и навсегда установленным какой-либо нормативной системой, оно находится в процессе творческого становления и включено в процессы становления человеческих институтов и традиций. Эти институты и традиции лишь условно могут мыслиться вне
возможностей архитектурного воображения. На самом деле именно артикуляция архитектурных способов создания таких публичных пространств выступает как интегральная фаза их становления.
Необходимо отказаться от наивного предположения, что потребности и желания людей могут быть выявлены без участия творческого воображения архитекторов. Напротив, как раз в нем эти общественные отношения обретают свою форму и смысл, так что архитектура не осуществляет заранее сформированные потребности, а впервые придает им выразительный артикулированный смысл. Роль архитектуры в формировании публичного пространства оказывается уникальной и не может быть восполнена каким-то иным, не архитектурным мышлением. Но теория архитектуры не может остановиться на этой констатации и призвана сформировать категориальный аппарат такого понимания функций архитектурного воображения и проектирования. Этому и служит работа над категориальным аппаратом архитектурной мысли, в том числе такой важнейшей категории, как субстанция.
Space and Substance. Part 3. Public Space.
By A.G.Rappаport
The third part of the article «Space and Substance» deals with the concept of the «public space» as a special cultural phenomenon and the condition for emergence of new humanistic architecture in cities. It grows from the overcoming of estrangement or alienation of communal space in megalopolises, subordinate to the bureaucratic and commercial elites. Public space is partly created by architecture, but it produces architectural substance of the place and thus creates the integrity of the environment. Public space thus itself makes the substantiality of architecture in social and historical totality.
Ключевые слова: пространство, отчуждение, среда, синтез, мегаполис, место.
Key words: space, alienation, environment, synthesis, megapolice, place.
